Читать книгу Вселенная против Алекса Вудса, или Светская церковь Курта Воннегута - Гевин Экстенс - Страница 4

Начать я мог бы прямо с зачатия. Мама не делала секрета из этого этапа моей жизни – вероятно, потому, что, не имея достаточных сведений об отце, компенсировала таким образом дефицит информации. История в каком-то смысле забавная, хотя странноватая и не совсем приятная. ладно, не уверен, что следует начинать именно с нее. Она все равно не относится к делу. Может, потом как-нибудь.

Начать следует с более важного эпизода, а именно – с несчастного случая, который произошел со мной, когда мне было десять лет. Полагаю, кое-какие отголоски этой истории до вас доходили: на протяжении пары недель весь мир только об этом и говорил. Хотя с тех пор прошло больше семи лет, а память человеческая коротка. Но это событие коренным образом повлияло на мою жизнь, так что да, начну с него.

Я бы предпочел не называть его «несчастным случаем», но не уверен, что подберу подходящий термин. В газетах по большей части говорили о «невероятном происшествии» и об «уникальном в истории человечества случае» – хотя второе утверждение в итоге оказалось неверным. За те две недели, что я валялся без сознания, про меня написали сотни тысяч слов, и из всех последствий, с которыми мне пришлось столкнуться, это было самым странным. Потому что в моей памяти не осталось вообще ничего. Последнее, что я помню более или менее отчетливо, – это поездку с одноклассниками в Бристольский зоопарк, где я получил нагоняй за попытку скормить шоколадный батончик паукообразной обезьяне. Это было минимум за две недели до того, как я угодил в больницу. Так что значительную часть того, что я вам расскажу, мне пришлось собирать по крупицам из самых разных источников: газетных статей, со слов врачей и ученых, навещавших меня в больнице, из свидетельств тысяч очевидцев, успевших за несколько мгновений разглядеть то, что в меня врезалось.

Когда стало ясно, что я, скорее всего, оклемаюсь, многие из них присылали письма, адресованные мне или маме; мы сохранили их все. Как и сотни вырезок из газет. Теперь они подшиты в толстенный альбом, который я прочел от корки до корки по меньшей мере раз десять. Смешно: я знаю о том, что со мной случилось, но только с чужих слов. Случилось это со мной, а подробности происшествия я узнал последним на Земле. В субботу, 3 июля 2004 года, когда открыл глаза в окружной больнице Йовиля, – пропустив целый месяц жизни.

Очнувшись, я решил было, что попал в рай. Только в раю все могло быть настолько мучительно белым. Поэкспериментировав, я обнаружил, что даже после смерти у меня работают веки: я осторожно на полсекунды размыкал их и сразу зажмуривался, и делал так, пока глаза не привыкли немного к ослепительному загробному сиянию.

В школе нам рассказывали про рай, на церковных собраниях мы даже пели про него песни, но я как-то не особенно верил в то, что рай существует, пока сам не проснулся в нем. Мое религиозное воспитание нельзя назвать типичным. Мама, например, в рай не верила. Зато верила в мир невидимых душ, куда мы переселяемся после смерти и где продолжаем существовать как бы в другом измерении. Живые это измерение не видят и не осязают, но души все время шлют нам оттуда сообщения. Мама, кстати, неплохо зарабатывала на переводе этих сообщений. У нее было что-то вроде встроенной антенны, которая «улавливала» потусторонние сигналы, не слышные остальным. Примерно как радио, только большинство людей не могут на этой частоте «поймать» ничего, кроме белого шума.

Так вот, я был уверен, что попал в рай, а не просто в иной мир. Дальнейшее подтверждение этой теории я наблюдал сквозь полуопущенные ресницы: мне явились два ангела, светлый и темный, в бирюзовых одеждах. Они парили по обе стороны от меня, но я не мог понять, что они делают, и захотел с этим разобраться. Преодолевая резь, я открыл глаза и попытался осмотреться. В тот же миг светлый ангел отпрянул прочь с пронзительным визгом. Затем я почувствовал толчок, и меня повело куда-то в сторону – неизвестно, по чьей воле и каким образом. Я опять крепко зажмурился.

– О черт! – изрек светлый ангел. – Черт!

Тут я осознал, что у меня есть левая рука, потому что светлый ангел зачем-то в нее вцепился.

– Что случилось? – вопросил темный ангел.

– Ты что, не видел? Кажется, он проснулся… Черт!

– Откуда кровь?

– Катетер выскочил!

– Что значит выскочил?!

– Блин, да я с перепугу! Я не нарочно!

– Заляпала всю простыню.

– Сама вижу! Ладно, не страшно. Зови Пателя, только по-быстрому. Я пока пережму вену.

Послышались удаляющиеся шаги, а через какое-то время ко мне обратился мужской голос. Низкий, спокойный и уверенный.

– Алекс? – позвал голос.

– Господь? – спросил я.

– Н-не совсем. Меня зовут доктор Патель. Ты хорошо меня слышишь?

– Да.

– Можешь открыть глаза?

– Больно, – признался я.

– Тогда пока не надо, – сказал доктор Патель и положил мне руку на лоб. – Как ты себя чувствуешь?

– Не знаю.

– Ладно. Главное – не волнуйся. Сестра Джексон пошла за твоей мамой, они скоро вернутся.

– Мама?…

До меня начало доходить, что здесь, возможно, все-таки не рай, и я решил уточнить:

– Где я?

– В больнице. Уже тринадцать дней.

– То есть почти две недели, – сообразил я.

– Совершенно верно, – подтвердил доктор Патель.

– А почему я здесь?

– С тобой произошел несчастный случай. Но волноваться не стоит.

Я помялся.

– Это приключилось в зоопарке?

Последовала долгая пауза.

– В каком зоопарке?

– Ну, в зоопарке.

– Алекс, ты еще не совсем оправился… Твоей памяти нужно время, чтобы восстановиться. Давай ты сейчас ответишь на несколько вопросов, а потом отдохнешь. Например: можешь сказать, как тебя зовут?

– Могу, – ответил я.

Странный какой-то вопрос.

– Тогда назови, пожалуйста, свое полное имя.

– Меня зовут Александр Морган Вудс.

– Превосходно. А как зовут твою маму?

– Ровена Вудс.

– Отлично! Замечательно! – торжественно произнес доктор Патель.

– Она гадает людям на таро, – добавил я.

– Когда твой день рождения, Алекс?

– Только в сентябре, – сказал я. – Я что, умру раньше?

– Нет, – рассмеялся доктор Патель, а сестра-ангел пожала мне руку. – Ты вовсе не умираешь, Алекс.

Тут я услышал громкие торопливые шаги. Шаги приближались, раздался странный вскрик и много всхлипываний. Я и с закрытыми глазами понял, что это мама. Сестра-ангел отпустила мою руку, и сразу же кто-то повернул мне голову набок, и мое лицо защекотали кудряшки.

– Миссис Вудс, не надо!.. – сказал доктор Патель.

Но мама продолжала рыдать. Я почувствовал на щеках ее теплые слезы.

– Миссис Вудс, прошу вас, осторожнее, там швы!

Мама, видно, решила в ближайшие сутки не отпускать меня от себя. Я так и заснул в ее объятиях.

Вскоре я узнал, что голова у меня забинтована по кругу, от уха до уха, а из-под под бинтов пробивается такой «ежик», немного колючий. Волос почти не осталось.

– Перед операцией тебя пришлось побрить, – объяснил доктор Патель. – Так всегда делают.

– А мне делали операцию? – оживился я.

– О да, – ответил доктор Патель, как мне показалось, с гордостью. – Тебя забрали в операционную прямо с порога. Целая бригада хирургов латала тебя четыре часа. У тебя трещина над правым ухом. Череп расколот, как яйцо.

– Ух ты, – обалдел я. – Прям как яйцо?

– Как яйцо, – повторил доктор Патель.

– Доктор! – вмешалась мама. – Что за сравнения! Лекс, а ну-ка прекрати.

– А мозги было видно? – не успокаивался я.

– Наверняка, – совершенно серьезно ответил доктор Патель. – Как только откачали жидкость и убрали крошку, облепившую рану…

– Крошку от Камня?

Камень поразил мое воображение, как только я о нем услышал, и навсегда стал для меня Камнем с большой буквы.

– Нет, в основном от штукатурки с потолка.

– А-а-а… – протянул я разочарованно. Обидно, конечно, что уж говорить. – А вы уверены, что только от штукатурки?

Доктор Патель бросил взгляд на маму. Та стояла, скрестив руки на груди и многозначительно подняв брови.

– Скоро узнаем, – коротко ответил он. – Полагаю, несколько образцов забрали на анализ.

– А что за образцы?

– Маленькие кусочки материала.

– Прямо из моих мозгов?!

– Нет, это фрагменты с волос и с внешней части черепа. Если крошка попала в мозг, ее лучше не трогать.

– Доктор Патель! Ну в самом деле! – возмутилась мама. – Лекс, убери немедленно руки.

Я перестал трогать повязку. Все помолчали.

– Доктор Патель? – позвал я снова.

– Что, Алекс?

– А если нельзя там ничего трогать, как же они чистили рану?

Доктор Патель улыбнулся, а мама закатила глаза.

– Высосали.

– Ого, пылесосом?

– Да, можно и так сказать.

Я поморщился.

– Как-то не очень безопасно.

– Это специальный хирургический пылесос, очень маленький и очень точный инструмент.

– Ага.

Я посмотрел на маму. Она делала вид, что читает книгу.

– А что было потом? – не унимался я. – Ну, когда взяли образцы, откачали жидкость и пропылесосили крошку?

– Дальше было просто, – ответил доктор. – Промыли рану физраствором, приладили к черепу такую пластинку, чтобы прикрыть рану, взяли небольшой участок кожи у тебя с бедра на заплатку и все зашили. И стал ты как новенький.

– Ничего себе! – воскликнул я. – Так вот почему на ноге тоже бинт! То есть под бинтами я типа Франкенштейн? Везде швы, и к черепу привинчена здоровенная железяка?

– Именно так, – сказал доктор Патель и добавил: – Только пластинка не железная. Она из особого материала. Он будет постепенно, в течение нескольких месяцев, растворяться, пока череп под ним не восстановится. В конце концов пластинка исчезнет, швы рассосутся, и ты снова будешь обычным мальчиком.

– Но шрам-то хоть останется?

– Возможно.

Я нахмурился и похлопал себе по голове.

– Лекс! – цыкнула мама, не отрываясь от книги.

Я тут же оставил голову в покое.

– Доктор Патель, а куда же они деваются, когда рассасываются? – спросил я. – Ну, швы и особая пластинка?

– Материал, который тело может как-то использовать, включается в обмен веществ и превращается, например, в мышцы или в жир. А остальное расщепляется и выводится.

Я немного подумал.

– В смысле выходит со стулом?

– Лекс! – снова одернула мама.

– Это в больнице так говорят, – пояснил я. – Медицинский термин.

– На самом деле большая часть выводится с мочой, – уточнил доктор Патель.

– Все, на сегодня хватит, – объявила мама.

С тех пор доктор Патель рассказывал мне всякие интересные штуки только когда в палате не было мамы. То есть очень редко.

И хотя голову мне заштопали и она прекрасно восстанавливалась под особой растворимой пластинкой, меня все равно оставили в больнице еще на неделю – наблюдать за динамикой и за тем, чтобы установился правильный режим питания и сна. У меня перебывал миллион всяких врачей и еще больше медсестер, а иногда я ходил на рентген, чтобы снимки показали, как заживает мой череп. Еще приходилось отвечать на кучу вопросов и выполнять всякие странные тесты, по которым врачи могли судить, правильно ли функционирует мой мозг.

По всему выходило, что правильно.

Органы чувств тоже работали безотказно. Я мог читать и писать, помнил таблицу умножения до двенадцати и хорошо собирал всякие штуки из конструктора. Через несколько дней диеты и специальных упражнений восстановилась координация движений. Единственное, что немного пострадало, – это память, но настолько незначительно, что и говорить об этом не стоило. Я запоминал длинные списки слов и последовательности чисел, безошибочно находил различия между рисунками, всегда узнавал, какой предмет из группы убрали. Мог рассказать, что давали на завтрак, что случилось вчера или в тот день, когда я впервые пошел в школу, помнил, как однажды на Вестонском пляже сел на осу. Я даже мог перечислить почти всех животных Бристольского зоопарка: паукообразная обезьяна, кошачий лемур, золотистый львиный тамарин и так далее и тому подобное. Судя по всему, никаких серьезных проблем с эпизодической и семантической памятью у меня не было. Просто из жизни выпал месяц – четыре недели провалились в черную дыру. И хотя доктор Патель убеждал меня в обратном, я все-таки не мог отделаться от мысли, что этот месяц засосало в «маленький и очень точный» пылесос.

… Обнаружила меня, естественно, мама. Она с кухни слышала оба взрыва. Между ними почти минуту стояла тишина. Первый, по ее словам, напоминал отдаленный выстрел. Когда прогремел второй, она решила, что обвалилась крыша. На втором этаже был чудовищный разгром – все усеяно обломками картин, битым стеклом и разными штуками с комода напротив лестницы: ритуальная чаша, оловянные подсвечники, все такое. Дверь в ванную была закрыта, но не заперта. Я валялся на полу, в луже крови и месиве из фарфора. Мама говорит, она закричала так громко, что Стейплтоны, наши престарелые соседи, прибежали не на взрыв, а на ее вопль. И хорошо, что прибежали. Думаю, мама была в таком шоке, что могла не сообразить вызвать «скорую».

Следующие две недели она от меня не отходила и заявила, что ночевать тоже будет в больнице. В конце концов в палату притащили еще одну кровать, потому что иначе мама просто легла бы на полу. Хорошо, что я в это время был в глубокой коме, – не пришлось за нее краснеть. А так я ничего не знал ни о ней, ни о том, что вокруг творится. Хотя мама так не считала.

– Я с тобой каждый день разговаривала. И я точно знала, что какая-то часть тебя слышит, что я говорю.

– А я ничего не слышал, – возразил я в сотый раз.

– Какая-то часть – слышала, – настаивала мама.

– Я почему-то не помню.

Мама улыбнулась:

– Конечно, не помнишь! Ты очень крепко спал. Когда человек спит, он ничего не запоминает. Но это же не значит, что ты не слышишь сквозь сон.

Я аж поморщился. Ну что за бессмыслица! Впрочем, из событий последнего месяца многое казалось бессмыслицей.

Прежде всего сам «несчастный случай». Я, разумеется, в общих чертах знал, что случилось, – от мамы, от Стейплтонов, от фельдшеров «скорой», которые зашли меня навестить, когда я очнулся, – но только в общих чертах. Камень нашли сразу – его трудно было не заметить, но никто точно не знал, упал он на меня или нет. Один из фельдшеров считал, что меня, скорее всего, накрыло обломками, когда обрушился потолок.

– Если бы Камень угодил в тебя напрямую, – сказал он, – мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

К сожалению, мистер Стейплтон, подобравший Камень первым, придерживался того же мнения. По его словам, Камень размером с апельсин весил четыре-пять фунтов. Как двухлитровая бутылка колы.

– ОН БЫЛ КАК БУДТО ИЗ СВИНЦА! – орал сосед.

Глухой как пень мистер Стейплтон всегда орал. Я поинтересовался, как Камень выглядел, и он ответил:

– ЧЕРНЫЙ ТАКОЙ, СТРАННЫЙ, КАК ОТЛИТЫЙ В ФОРМЕ!

Это описание меня нисколько не удовлетворило.

– То есть? – уточнил я. – Что за форма?

– КАКАЯ ЖЕ ЭТО НОРМА, ОН БЫЛ ЛЕДЯНОЙ КАК СМЕРТЬ! – ответил мистер Стейплтон.

– КАКОЙ ОН ФОР-МЫ? – по слогам произнес я.

– СТРАННОЙ! БУДТО ИНОПЛАНЕТЯНЕ ЛЕПИЛИ!

Мне страшно хотелось посмотреть на Камень, но мама сказала, что его давно унесли.

– Кто унес? – спросил я.

Мама пожала плечами.

– Знаешь, я уже не помню. Какая-то женщина. Сказала, что она из института, доктор Моника Какая-То-Там. Сам понимаешь, мне было не до нее. Когда она пришла, я как раз собирала вещи в больницу.

– Из какого она института? И куда она унесла мой Камень?

– Лекс, я же говорю – не знаю! Она сказала, что забирает его для каких-то важных опытов. Мне в тот момент было решительно наплевать.

– Но она еще вернется?

– Она ничего не сказала.

– И ты даже не спросила?

– Лекс! Ну сколько раз тебе повторять?

Я расстроился. Теперь из-за маминого недосмотра я никогда не увижу Камень, а у меня на его счет накопилось столько вопросов! И никто мне на них не ответит.

Оставалось утешаться газетными вырезками, собранными Стейплтонами, врачами и медсестрами. Я их читал и перечитывал и по ним начал постепенно собирать картинку, чтобы залатать зияющую дыру в памяти.

В общем, впервые огненный шар заметили у северо-восточной оконечности Северной Ирландии в воскресенье, 20 июня 2004 года, в 15:27. Его видел любой, кто находился на улице или смотрел в окно в нужном направлении. Шар, втрое превосходивший яркостью полную луну, пулей рассек ночное небо. Его полет наблюдали около ста тысяч жителей Белфаста и окрестностей. Всего за несколько секунд он пронесся над Ирландским морем, просвистел над островом Англси и затерялся в густых облаках над северным Уэльсом. Затем снова выскочил чуть к северу от устья Северна, перепугал пол-Бристоля и завершил свой путь где-то над Сомерсетом. Где именно, никто тогда не знал, хотя версий выдвигалось много. Несколько сот человек клялись и божились, что видели взрыв прямо над Уэльским собором, и какое-то время все газеты пережевывали эту утку. Через пару дней в вечернем выпуске новостей ученый из Оксфорда заявил, что объект столкнулся с Землей под очень острым углом, взорвался в верхних слоях атмосферы, следовательно, «по показаниям отдельных очевидцев восстановить точное место детонации чрезвычайно сложно». В ответ Грэм Элкок, корреспондент газеты «Уэллс Геральд», ядовито отметил в своей статье, что речь идет не о «показаниях отдельных очевидцев», а о «двух полицейских, трех автобусах с туристами и группе монахинь, следовавших на службу». Двумя днями позже Мириам Хэнсон, психолог из Бристоля, написала в редакцию письмо, желая «пояснить, что достоверность свидетельства в данном случае не определяется числом наблюдавших явление лиц, а тем более их моральными качествами. По всей вероятности, так называемый взрыв метеора над собором – просто обман зрения, вызванный несоответствием между размерами здания и стоящими внизу наблюдателями. В данном случае к показаниям очевидцев следует, разумеется, относиться критически». Письмо опубликовали, снабдив заголовком «28 монахинь могут ошибаться», однако оно не положило конец спорам, которые не утихали целую неделю и привлекли внимание таких светил, как архиепископ Кентерберийский и Крис Линтотт, ведущий телепрограммы «Ночное небо».

Я изучил аргументы всех сторон, мне они показались жутко интересными, почему я сейчас о них и вспомнил, но дело в том, что «Уэллская загадка», как ее стали называть, заключалась совсем в другом. Большинство людей вообще не занимали вопросы о том, в какой точке произошел взрыв и по какой околосолнечной орбите двигался метеороид. Всех интересовало только «чудо». С тем, что это именно чудо, никто не спорил. И архиепископ, и ученые, и журналисты, и авторы писем в редакцию – все сходились на том, что, учитывая массу и состав обломка метеорита, а также скорость, с какой он влетел в ванную, пробив крышу дома, тот факт, что мне удалось выжить, и есть самое настоящее чудо.

Ответы на мучившие меня вопросы я получил через пять дней, когда выписывался из Йовильской окружной больницы. В тот день явилась из ниоткуда та самая доктор Моника Как-Ее-Там – в виде слегка запыхавшегося видения у моей постели. На плече у нее висела потрепанная спортивная сумка. И она знала о метеорах, метеоритах и метеороидах столько, что после разговора с ней голова у меня шла кругом еще неделю.

Звали ее на самом деле Моника Уэйр, хотя поначалу я, естественно, фамилию не расслышал. Она оказалась доктором наук и специалистом по планетарной астрофизике лондонского Королевского университета. В жизни не встречал других таких взрослых. Начнем с того, что она могла ответить на любой вопрос – и, что самое удивительное, не только могла, но и отвечала. У обычных взрослых, особенно у мамы, на третьем или четвертом вопросе ответы либо заканчивались, либо переставали быть содержательными, превращаясь в невнятное «Потому!» или что-нибудь столь же бессмысленное. Доктор Уэйр выдавала ответы бесперебойно. Она могла объяснить что угодно и в любых подробностях. Чем больше я ее расспрашивал, тем охотнее она делилась информацией, при этом каждая ее фраза звучала как выдержка из рождественской лекции в Академии наук. А еще она как-то странно одевалась. Не так забавно, как мама, любившая «альтернативный» образ. Скорее старомодно и невпопад, будто собирала костюм на ощупь из тряпок, купленных на барахолке еще в 1950-е. Наверное, голова у нее была занята более важными вещами. Меня это мало волновало – хотя, признаюсь, доверять я ей начал не сразу. Все-таки я считал, что она украла мой Камень. И не я один так думал.

Оказалось, что некоторые астрофизики тоже относились к ней с подозрением. Она бросилась в Сомерсет за метеоритом сразу после первых сообщений в новостях, и пары часов не прошло. Как только это стало известно, разразился скандал с обвинениями в «безответственности» и «нарушении профессиональной этики». Несколько ученых из Бристоля и Бата разразились гневными письмами, что-де метеорит спикировал в их края, а Лондон его бессовестно похитил. Доктор Уэйр с легкостью отмахивалась от упреков. В интервью журналу «Нью Сайентист» она заявила: «В тот момент было настоятельно необходимо убедиться, что метеорит не подвергся посторонним повреждениям. Не прояви я оперативность, вполне вероятно, ученых опередил бы какой-нибудь коллекционер. Ситуация требовала принятия экстренных мер: вся страна знала, где именно приземлился осколок, и по округе уже рыскали толпы любителей диковинок. Я сочла своим долгом перехватить метеорит во имя науки!»

Когда она все это объяснила, я и сам обрадовался, что она успела совершить перехват во имя науки. К тому же за две недели ей удалось узнать про Камень массу интересного. Во-первых, особо подчеркнула Уэйр, никакой это не камень.

– Дело в том, Алекс, – сказала она, – что твой метеорит металлический. Он принадлежит к железоникелевой подгруппе. Ее представители встречаются гораздо реже, чем распространенные каменные метеориты, то есть хондриты и ахондриты. И плотность у них намного выше. Именно поэтому твоему удалось так легко пройти сквозь крышу и не деформироваться. Метеорит весит чуть более двух целых трех десятых килограмма, его скорость в момент столкновения с домом составляла около двухсот миль в час. То, что ты остался жив, – чудо из чудес, Алекс.

– Да, – согласился я, елозя на костяшках: я сидел, подложив под себя руки, и не отрывал глаз от потрепанной сумки.

Меня распирало любопытство. Я знаю, что неприлично не смотреть в глаза собеседнику, но ничего не мог с собой поделать. Я зачарованно буравил сумку глазами, только что дыру в ней не прожег.

– Миссис Уэйрд… – начал я.

– Алекс, моя фамилия Уэйр.

– Ой.

– Если хочешь, зови меня просто Моника.

– Миссис Уэйр, – поправился я. – А мой железоникелевый метеор – он у вас в сумке?

Доктор Уэйр улыбнулась.

– В этой сумке, Алекс, твой железоникелевый метеорит. Метеоритом он стал, когда упал на Землю: пока горел в атмосфере, он был метеором. А до того, в космосе, – метеороидом. Что, хочешь подержать свой метеорит?

– Еще как хочу!

Камень, как и говорил мистер Стейплтон, был размером с апельсин, но очень странной формы – как бы заостренный с одного конца, в месте, где он откололся от основного объекта, и закругленный с другого, где его разогрело трением в атмосфере. С одной стороны он был покрыт мелкими трещинами и маленькими кратерами, будто инопланетяне оставили отпечатки пальцев. Доктор Уэйр держала его очень бережно, прижимая к груди, словно маленького беззащитного зверька.

– Осторожно, Алекс. Он тяжелее, чем кажется.

Я вытянул руки лодочкой. Я был готов к тяжести – но не к холоду. Руки у меня, пока я на них сидел, нагрелись, а железоникелевый метеорит был как из морозилки.

– Какой холодный! – ахнул я. – Это потому, что он из космоса?

Доктор Уэйр снова улыбнулась.

– На самом деле твой метеорит комнатной температуры, а холодным кажется потому, что у него очень высокая теплопроводность. Он оттягивает тепло от твоих рук. Что же касается вопроса, откуда он взялся, то точного ответа пока нет. Скорее всего, метеорит был частью расплавленного ядра большого астероида, разрушенного при столкновении много миллиардов лет назад. Ты же знаешь, что такое астероид?

Я кивнул:

– Это такие огромные булыжники в космосе. Хан Соло удирал на «Тысячелетнем соколе» от «Звездного разрушителя» Дарта Вейдера сквозь облако астероидов.

– Именно! Только это было в далекой-далекой галактике. В нашей Солнечной системе тоже миллионы астероидов, но большинство из них вращается вокруг Солнца в широком поясе между орбитами Марса и Юпитера.

Доктор Уэйр принялась рисовать подробную схему – Солнце, планеты и пояс астероидов. Сказала, что масштаб не соблюден, но для нашей беседы такой точности достаточно.

– Теперь смотри, Алекс. Обычно астероиды к Земле не приближаются. Но время от времени что-то смещает их со стабильной орбиты. Они могут сталкиваться друг с другом, как бильярдные шары, или их захватывает притяжение Юпитера и заставляет вращаться вокруг Солнца по другой траектории. Как известно, Юпитер обладает очень сильным гравитационным полем. Некоторые из захваченных астероидов падают на эту планету, другие, наоборот, под воздействием межпланетного возмущения покидают пределы Солнечной системы. Но иногда – очень-очень редко – астероиды становятся метеороидами. То есть выходят на орбиту, которая пересекается с земной.

Доктор Уэйр пунктиром обозначила на схеме предполагаемый путь астероида. Я подумал, что маме тоже было бы интересно посмотреть: она часто говорила, что движение планет влияет на события на Земле, но не могла толком объяснить как. Зато у моей новой знакомой получалось очень толково.

– Так вот, – продолжала доктор Уэйр, – большинство астероидов, падающих на Землю, совсем крошечные, они полностью сгорают в верхних слоях атмосферы. Но некоторые, вроде твоего, обладают достаточной массой и плотностью, чтобы долететь до земли и не испариться. Изредка попадаются такие большие и тяжелые, что атмосфера почти не замедляет их движения. Они падают, вызывая разрушительный взрыв и оставляя кратеры. Многие ученые убеждены, что динозавров уничтожил именно метеорит из пояса астероидов.

Я оглядел тяжелый апельсин, который держал в руках, и недоверчиво заметил:

– Что-то мне кажется, одним метеоритом всех динозавров не убьешь.

Тогда доктор Уэйр начала очень подробно объяснять, что метеорит, убивший динозавров, был намного больше моего – миль десять в диаметре. Его падение вызвало океанские волны высотой с гору, кислотные дожди и лесные пожары. Над Землей нависло облако пыли, на несколько лет заслонившее Солнце. Никаких осколков того метеорита не осталось, потому что мощность взрыва была чудовищной – сто миллиардов мегатонн в тротиловом эквиваленте, зато на морском дне неподалеку от Мексики образовался огромный кратер, возраст которого оценивают в шестьдесят пять миллионов лет. Кроме того, в образцах горной породы того же возраста зафиксирован подозрительно высокий уровень иридия-193. Это один из стабильных изотопов иридия, на Земле он встречается чрезвычайно редко, зато в метеороидах – сплошь и рядом. Изотоп – это что-то, связанное с атомной массой и крохотными частицами под названием «нейтроны», но тут я, честно говоря, потерял нить, а доктор Уэйр сказала, что вовсе необязательно вникать во все тонкости сразу. Главное знать, что найти иридий-193 в камнях возрастом в шестьдесят пять миллионов лет – все равно что следователю поймать преступника с поличным.

Я все обдумал очень-очень тщательно, а потом спросил:

– Миссис Уэйр, а в моей голове тоже нашли иридий-193? Когда брали образцы на анализ? Потому что это тоже было бы похоже на поимку с поличным.

Доктор Уэйр пришла в восторг и сказала, что именно такие вопросы задают настоящие ученые. Ответ был «да»: образцы подвергли разнообразным химическим анализам, которые подтвердили присутствие металлов, входящих в состав метеоритов, – железа, никеля, кобальта и изрядного количества иридия-193. На автомобильную свечу, как она выразилась, не хватило бы, но по нормальным земным меркам его оказалось порядочно. А это означало, что с вероятностью 99 и 999 тысячных процента меня ударило именно метеоритом, а вовсе не обрушившейся штукатуркой, как утверждал фельдшер со «скорой». Таким образом, я – второй человек за всю историю, серьезно пострадавший от прямого попадания метеорита!

Я страшно вдохновился. Но меня беспокоил еще один вопрос.

– Миссис Уэйр, – начал я, – а что будет дальше с моим железоникелевым метеоритом? Вы его обратно заберете?

Доктор Уэйр снова улыбнулась, на этот раз задумчиво.

– Знаешь, Алекс, я думаю, это тебе решать. Мне он больше не нужен. С теми пробами, что есть, мне и так работы не меньше чем на полгода. Это настолько редкий образец, что, с моей точки зрения, ему место в музее; я уверена, что многим хотелось бы его увидеть. Но тут будет так, как ты скажешь. Хочешь оставить себе? Забирай. Никто не имеет права у тебя его отнять.

– Я очень-очень хочу оставить его себе, – признался я, прижимая Камень к груди. – По крайней мере пока.

И я его оставил. Он пять лет пролежал на полочке у меня в спальне. А 20 июня 2009 года я решил поделиться им с другими. Мне тогда показалось, что пора, – позже объясню почему. В общем, если вам хочется на него взглянуть, то пожалуйста: Лондонский музей естествознания, стеклянная витрина в хранилище – от динозавров метров сто.