Читать книгу Стихотворения и переводы - Григорий Дашевский - Страница 3

Близкий голос во мгле: Одиссей.

Он кивает, молчит.

Его руки как будто слабей

темноты. Он укрыт

темнотою, текущей из глаз

чьих-то вниз, из глазниц

в узкий и поддающийся паз

там, поблизости. Лиц

не видать, незаметен пробел

между нею и им,

словно издали кто-то глядел

на стан статуи, грим

света снявшей и спящей в тоске

с тенью, с тенью своей.

И наутро, когда вдалеке —

моря шум, Одиссей

клонит голову вниз, потому

что вчера зачерпнул

утлым черепом мглы и ему

скучен пристальный гул.

Он шел, влача сухою пылью

останки тонкой тени, кроме

которой только холод тыльный

остался утром от проема

ночного в пустоту, как будто

в укрытую от света смерти

плоть, застланную телом, гнутым

согласно снившимся отверстьям

уст, лона, бедрам, ребрам, шее,

ключицам, – так и тень хромая

к суставам праха льнула млея,

души лишь контур сохраняя.

Свинцовым острием, гонящим

из тела голос, тело – в лес,

пронзенная исчезла в чаще

седых, прямых стволов и здесь

хранима страхом обнаружить

взамен пленившей плоти, чье

сиянье умножалось стужей,

землею твердой и свое

приумножало безразличье

на узком, сумрачном пути

разлучной травли, – только птичью

неуловимость глаз, почти

невидимых, чей молкнет щебет

в ветвях глазниц, и, по живым

ветвям стекая, слезы лепят

кору из льда, но ствол храним

не ею, тонкий стан замкнувшей,

текущей всё еще с лица,

а страхом, пронизавшим душу

изнеможенного ловца.

Он летит одиноко,

от прозрачного жара,

от назначенной кары

корчится в колесе.

Помнит мнущееся от вздоха

из сиянья, из сумерек одеянье,

облекавшее всех

тонкой тканью.

Голубая и золотая

ткань истлела. Ее изглодали

черви очей,

в небо с лица уползая.

Жар едва ли сейчас горяче́й

прежней, ранней печали,

жившей в черепе белом —

в расщепленной своей колыбели

и в могиле своей.

След слезы, текущей вдоль лица,

подо льдом мерцал,

отражая ясный блеск,

проникавший сквозь тонкую кожу

сном смеженных небес

в тесноту воздушного белка.

Озаренный явью сон

был пронзен

призраком порожним,

как отверстием зрачка

в облаке из радужных пелен.

Началась весна.

И не пряча веры ранней,

бодрствуя в пещере сна,

он вдыхал и пил зиянье,

а тому была тесна

плоть во льду воспоминаний.

«Чем зорче ты в чужом бреду,

тем легче он тебя морочит.

О, дай, я тоже ночь найду

или откройте небу очи!

Отверзлись небеса, и в щель

забытое вползает пламя,

по граням пепельных вещей

сверкая ветхими огнями.

И я увидел, всё в пыли,

лицо, горящее в пустыне:

его черты зрачок прожгли,

моей сетчаткой став отныне,

изнанкой тела огневой,

моею пламенною тенью.

Я заплатил самим собой

за жаркое приобретенье».

По путям воздушным, белым

прогремев, сирены пенье

проникает твердым мелом

в душу в узах слуха, зренья.

Мне невыносима жесткость

голосов, кроящих душу,

я хочу сухого воска —

мягче пустоты и суше,

чем слепые тротуары,

не разбуженные тенью

от мельканья мелких, карих,

воробьиных глаз сирены,

чтобы не крошился с краю

свет чужим и белым слоем

и свобода восковая

засияла тишиною.

Посланец неба кроется то в прежних

краях боярышника, опускаясь

развилками вины и темноезжим

путем ствола в укромный, ранний ярус,

то за воздушным слоем отдаленья,

стесненного грядущею грозою.

И облик летуна в тоскливом зреньи

на птичий и божественный раздвоен,

а он не различает: то ли болью,

то ли простором и листвой измятой

искажено лицо того, кто молит:

не раздвигай ветвей, времен зубчатых,

не покидай неровной душной дали,

дай силы в шаткий облик твердо верить,

пока видны отчетливо не стали

твой острый клюв и твои плечи в перьях.

Все ближе ночь. Закат на зданьях чертит

грядущие развалины. Проемы

и окна углубляет. Как водой,

тенями точит камни. Близость смерти

ста облаков блистательному сонму

пророчит. Точно пыли тонкий слой —

на крышах светлые следы провидца,

прочь от чужого будущего к дому

идущего, глотая голос свой,

в лучах которого кровь жирная струится

по латам золотым. Наружу голубые,

сырые внутренности. С плеч

скатились головы большие.

В глубоких ртах умолкла речь.

Зимою замерзают лужи

от зерен ледяных, по образцу

которых на асфальте коченеют.

Так и душе и плоти нужен

проникший плоть и платье и к лицу

приникший свет, которому роднее,

чем им самим, их будущее. Знаки

небывшей жизни выступят наружу,

как ложь сквозь строчки ветхого листа,

в потерю превратится пустота,

чужой песок – в Итаку.

То время, когда́ не́куда идти,

и есть Итака. Если это вечер,

то, значит, вечер есть конец пути.

И рубище, скрывающее плечи

пришедшего, правдивей, чем

о будущем и прошлом речи,

не сказанные им. Никем

не сказанные. Дождь для похорон

на улицах готовит ниши,

уже заросшие травой.

И в длинных лужах видит он:

случайной жертвой неба нищий

висит вниз головой.

Он ростом с облако, размером

с потерянную веру

в то, что придет домой.

Мох, клевер, подорожник

сквозь кости проросли убитых,

и отраженье вложено, как в ножны,

в асфальт и ржавчиной покрыто.

В оконной раме тает белый лед

грядущего. Пустеет тротуар.

И скоро бледнолицый пар

из синего стекла взойдет,

из комнатной волны летейских вод.

Взгляд возвращается к привычным

границам. В ржавых прутьях паутина.

Балконные перила в голубином

помете. Дикий виноград

свисает со стены кирпичной,

обвив похожий на себя шпагат.

Но мне ли, нищему и у чужих дверей

сидящему, сказать: я Одиссей

и я вернулся. Мне ли

сказать: я узнан. Песни пели

плачевные, и нынче льются слезы

по моему лицу. Я позван

облечь все то, что было прежде,

блестящей ледяной одеждой.

И сумерки из окон выдвигают

тяжелый, светлый отраженья ящик

и бледное лицо перебирают,

как связку писем, в пустоте лежащих,

написанных рукою незнакомой.

Ты на Итаке, но еще не дома.

Душа идет домой путями плоти,

одетой в белые лохмотья,

чтобы, придя к небытию,

сказать: я узнаю

и узнана. Оконная вода,

пар заоконных отражений

твердеют не в сияньи льда,

из тайной мысли ставшего явленьем,

а в издавна соседствовавшей раме,

обнявшей жизнь смертельными брегами,

на чьем песке то́лько мои следы,

неровные и полные воды.

Одежда ветхая прочнее прежней жизни.

Разъятого былого очертанья

сшивает ночь, как мертвая вода.

Чужая смерть – зерно твоей отчизны,

растущей из могильных изваяний,

из облаков, застывших навсегда.