Читать книгу Гарики предпоследние. Штрихи к портрету (сборник) - Игорь Губерман - Страница 1

Я глупо жил и опрометчиво,

был раб любого побуждения,

зато порой с утра до вечера

изнемогал от наслаждения.

На нас огромное влияние

(и на победы, и на бедствия)

оказывает возлияние,

включая все его последствия.

В деньгах есть тоже благодать,

зависит жизнь от них,

и чем их тупо проедать —

я пропиваю их.

Свой век я прогулял на карнавале,

где много было женщин и мужчин,

потери мне веселья придавали,

находки добавляли мне морщин.

Багрово, лилово и красно,

и даже порой фиолетово

алеют носы не напрасно,

а лишь от того и от этого.

Ценя покой в душе и нервах,

я пребываю в людях средних,

и хоть последний между первых,

зато я первый из последних.

Попался я, как рыбка на крючок,

мне страсть моя, как бабочке – сачок,

а кролику – охотничий зрачок,

но сладок наживленный червячок,

и счастлив загулявший старичок.

Ушел наплыв похмельной грусти,

оставил душу змей зеленый:

меня родители в капусте

нашли, мне кажется, в соленой.

Вот чудо века: после пьянки

среди таких же дураков

лететь в большой консервной банке

над белой пеной облаков.

Блаженство витает шальное,

стихают надрыв и надлом,

когда закипает хмельное

вампиршество душ за столом.

Глаза не прикрыл я рукой,

а занял закуской на блюде,

и жизнь принимаю такой,

какой ее нет и не будет.

Я пленник любых искушений,

все планы успехов – просрочены,

я шел по дороге свершений,

но лег отдохнуть у обочины.

От выпивки душа нежней и пористей,

и видно сквозь ледок житейской стужи,

что корни наших радостей и горестей

ветвятся изнутри, а не снаружи.

К искушениям холодно стоек,

воздержанье не числя бедой,

между ежевечерних попоек

обхожусь я водой и едой.

Бутылка без повода круче всего

калечит и губит мужчину,

дурак может пить

ни с того ни с сего,

а умный – находит причину.

Загадочная русская душа

вселяется в отзывчивое тело:

душа как только выпить захотела,

так тело тащит выпивку спеша.

Внезапно понял я сегодня,

каким высоким занят делом

желудок наш – лихая сводня

души с умом и мысли с телом.

Мы не глупы, не злы, не спесивы,

любим женщин, азарт и вино

и всегда будем так же красивы,

как мы были когда-то давно.

Закончив шумную попойку,

игру идей и мыслей пир,

зови к себе подругу в койку

и смело плюй на Божий мир.

Отнюдь я, выпив, не пою,

а учиняю праздник духа,

плетя мелодию свою

душой без голоса и слуха.

Черной зависти жар —

горячее огня,

и душа моя стонет больная,

если знаю, что где-то

сейчас без меня

затевается песня хмельная.

Не было у выпивки причин,

в песне пьяной не было резона,

каждый ощутимо получил

порцию душевного озона.

Снова пьянка тянется шальная,

в мире всюду – ясная погода,

радость в каждом госте мне двойная —

от его прихода и ухода.

Смотрю, садясь попить-поесть,

на пятки дней мелькающих,

у пьянства тоже много есть

последствий вытекающих.

Не зря на склоне лет

я пить люблю и есть:

на свете счастья нет,

но вместе с тем и есть.

А если где-то ждет попойка

и штоф морозится большой,

то я лечу, как птица-тройка,

хотя еврейская душой.

Пускай расходятся в улет

последние гроши:

Бог дал нам душу – Он пошлет

и на пропой души.

Меж нас гуляет бес похмелья,

вступая с душами в игру:

он после пьяного веселья

их тянет выпить поутру.

С радостью по жизни я гуляю

в мире, лютой злобой поврежденном,

жажду выпить – водкой утоляю,

жажду просто – пивом охлажденным.

Ценю я в игре винопития —

помимо иных услаждений —

возможность подергать мыслителя

за яйца его убеждений.

Живу я славно и безбедно,

поскольку мыслю государственно:

народу в целом – пьянство вредно,

а каждой личности – лекарственно.

Курить, конечно, бросить надо бы,

загвоздка – в бедах совокупных,

а корни этой мелкой пагубы

растут во мне из дурей крупных.

В цепи причин и соответствий,

несущих беды, хворь и срам,

я не нашел дурных последствий

от пития по вечерам.

Люблю я проследить, как возлияние,

просачиваясь в мироощущение,

оказывает веское влияние

на духа и ума раскрепощение.

Забавный знаю феномен:

от генерала до портного

у нас химический обмен

устроен так, что ждет спиртного.

Пока еще в душе чадит огарок

печалей, интереса, наслаждения,

я жизнь воспринимаю как подарок,

мне посланный от Бога в день рождения.

Сокрыта в разных фазах опьянения

таинственная сила врачевания,

играющая ноты упоения,

текущие до самобичевания.

Когда бы век я начал заново,

то к людям был бы я внимательней,

а гул и чад гулянья пьяного —

любил сильнее и сознательней.

Я злоупотребляю возлиянием,

здоровье подрывая наслаждением,

под личным растлевающим влиянием

и с жалостливым самоосуждением.

Душа, мягчея от вина,

вступает с миром в компромисс,

и благ любой, сидящий на,

идущий по и пьющий из.

Мне грустно думать в час ночной,

что подлежу я избавлению

и чашу горечи земной

закончу пить я, к сожалению.

Экклезиаст еще заметил:

соблазну как ни прекословь,

но где подует шалый ветер,

туда он дуть вернется вновь.

Хоть пили мы, как пить не стоит, —

за это вряд ли ждет нас кара,

в нас только будущий историк

учует запах перегара.

Ко мне по ходу выпивания —

о чем бы рядом ни кричали —

приходит радость понимания,

что дух наш соткан из печали.

Верный путь, на самом деле,

различим по двум местам:

то во храме, то в борделе

вьется он то здесь, то там.

Виднее в нас после бутылки,

как истрепались в жизни бывшей;

мы не обломки, мы обмылки

эпохи, нас употребившей.

Наш путь извилист и неровен,

а жребий – тёмен и превратен,

и только жирный чад жаровен

везде всегда надежно внятен.

В года весны мы все грешили,

но интересен ход явления:

те, кто продолжил, – дольше жили,

Бог ожидал их исправления.

Каким ни вырос любомудром

и даже просто будь мудрец,

а все равно охота утром

к похмельной рюмке огурец.

Смотрю без тени раздражения

на огнедышащий вулкан,

и сразу после извержения

готов налить ему стакан.

После пьянства

лихие творятся дела

в ошалело бессонных ночах:

мрак женился на тьме,

згу она родила,

мы сидим вчетвером при свечах.

Живя весьма благообразно

при нашем опыте и стаже,

мы не бежим на зов соблазна,

а просто надо нам туда же.

Ленив, лукав и невынослив,

я предан выпивке и блуду,

перенося дела на после

того, как я о них забуду.

Хвала Творцу, что время длится,

что мы благих не ждем вестей,

и хорошеют наши лица

от зова низменных страстей.

В виду кладбищенского склепа,

где замер времени поток,

вдруг понимаешь, как нелепо

не выпить лишнего глоток.

В основном из житейского опыта

мной усвоено важное то,

что пока еще столько не допито,

глупо брать в гардеробе пальто.

Я думал всегда, что соблазны,

которые всем нам являются,

хоть как-то годам сообразны,

но бесы, увы, не меняются.

От вида ландшафта, пейзажа

(и речки чтоб вилась тесьма)

хочу сразу выпить, и даже

не просто хочу, а весьма.

Угас дурак, тачая жалобы

на мир жестокий и тупой,

а для здоровья не мешало бы

менять занудство на запой.

У Бога я ни льготы, ни поблажки

ни разу не просил, терпя убытки,

за это у меня всегда во фляжке

божественные булькают напитки.

Моя душа передо мной

была душою ясновидца —

я мигом чувствую спиной,

что сзади выпивка струится.

Ко мне явилось откровение

о смысле жизни и нирване,

но было выпить настроение,

и я забыл его по пьяни.

Еще я на радость имею талоны,

но пристально если взглянуть —

питейной бутыли покатые склоны

рисуют мой жизненный путь.

Спешу с утра опохмелиться я,

чтоб горем не была беда,

если начнется репетиция

премьеры Страшного суда.

А в чем действительно я грешен,

и это мне припомнит Бог, —

я в этой жизни баб утешил

намного менее, чем мог.

Пока не позвала в себя кровать,

которая навеки нас уложит,

на кладбище должны мы выпивать

за тех, кто выпивать уже не может.

Не с горечью влачу я жизнь мою,

а круто благоденствую, доколе

все видимое ясно сознаю

и черпаю блаженство в алкоголе.

Первую без чоканья нередко

пьем теперь, собравшись за столом:

некто близкий выдернут, как репка,

и исчез у жизни за углом.

Плывя со всеми к райским кущам,

я только с теми теплю связь,

кто видит вечное в текущем

и плавно пьет, не торопясь.

Растает в шуме похорон

последних слов пустая лесть,

и тихо мне шепнет Харон:

– А фляжка где? Стаканы есть.