Читать книгу Из дыма, солнца, водки и конфет - Игорь Ильин - Страница 6

1

Вот оно – окно на девятом этаже общежития

Омского технологического института,

с которого все начиналось.

Я открываю это окно,

встаю на узкий обшарпанный подоконник,

и выхожу – туда —

в первое, свежее, октябрьское утро

тысяча девятьсот восемьдесят девятого года,

на первый – только что выпавший, ослепляющий – снег,

из первой – согретой твоим телом – постели,

из первых – наивных, бесстрашных, несостоявшихся —

отношений…

…Мир казался иным.

Тогда.

Свет казался иным.

Тогда.

Окно на девятом этаже общежития

Омского технологического, особенного института,

с которого все начиналось.

Тогда.

Мы не удивлялись смерти.

Мы боялись другого.

Наше солнце светило осколками будущей жизни.

Мы уходили и возвращались.

Мы пели и плакали.

Мы дышали светом.

Мы играли в любовь.

Мы знали самое главное.

Мы не смотрели за край.

…Прохожие ещё долго будут с опаской и любопытством

разглядывать неподвижно лежащее на снегу тело:

мужчина был странно, не по сезону и эпохе, одет,

и что-то сжимал в руке мертвой, окоченевшей хваткой.

Так держат что-то очень важное,

то, что он, по-видимому, все же не удержал.

Окно на девятом этаже общежития

Омского технологического института,

с которого все

началось.

Я открываю это окно…

…и попадаю в мартовскую Москву —

сырую, оплывшую, неуютную —

чтобы снова попытаться найти и удержать тебя.

Чтобы снова попробовать жить.

2

Ты говоришь, говоришь, говоришь.

Без звука.

Я вижу лишь шевеление тонких губ,

и лицо,

твоё лицо,

дополняющее общее, особенное, необъяснимое

впечатление.

Нравится представлять, что ты говоришь про меня,

про мои неудачные строчки,

слова и поступки,

про то, что когда-то не произошло с нами,

про те самые, наши, не-прогулки по оглохшим московским

улочкам

и ослепшим бульварам,

про взгляд,

спрятавшийся за знакомыми строками

и чувства, такие невозможные и так неумело

заретушированные,

про несостоявшееся будущее (пока)

и обильные, зашифрованные

и такие узнаваемые многоточия…

Но я ничего не слышу.

Я только вижу, как дрожит твой голос,

как колышется звук в твоих волосах,

и надеюсь, что ты говоришь про нас.

Про то, что случится,

обязательно, обязательно случится.

Про звезды, эти звезды, сияющие почему-то без нас,

и воду, льющуюся просто так, без всякой причины,

из крана,

которого никогда не было и, может быть,

никогда не будет…

В общем, про все, все, все,

самое, самое, самое —

и про то, и про то, и про это.

А ещё про то,

что я

все это выдумал про тебя.

3

…и не спать, не спать,

слушать

эту давно устаревшую музыку,

этот давно опустевший звук,

чтобы заткнуть и закупорить эти

назойливые, неутешительные голоса.

«…одержимо танцуя на битом стекле,

одержимо танцуя на битом стекле…»,

пели мы, обрывая гитарные струны,

а соседи молились – хоть бы не на всю ночь.

Последней пятки хватало на всех,

а ты смотрела в обугленную ткань ночи, стаскивая с себя

остатки одежды,

и искала, интуитивно,

мой рот.

Кто в киосок?

Я, ты, мы.

Нет проблем, когда родители в отъезде,

а до сессии далеко, как до следующей обитаемой планеты.

Руки твои – нет – не забыть.

Ноги – странные, тонкие, белые.

Колени – точёные и

живые.

«…одержимо танцуя на битом стекле,

одержимо танцуя на битом стекле…»,

отметили, оставили, забыли,

осколками исполосовали

руки и судьбы.

А по раненой ранней Москве

бродят оглохшие звуки,

бродят ослепшие тени,

словно вселенная прилегла отдохнуть.

Ранней засвеченной ранью ты меня не узнаешь,

так же как я не узнаю

твоё отражение в нашем зеркале.

…и не спать, не спать,

пока мерцает и крутится этот,

обалдевший от переполненных, выпаренных, жадных

воспоминаний,

почти чужой и медленно умирающий,

звук.