Читать книгу Палиндром. Книга вторая - Игорь Сотников - Страница 2

Глава 1
Коррупционная составляющая, то есть основанная на разумном подходе к делу, не обнаружена.

Оглавление

Вот только представьте себе, а часто по-другому и не осуществляются все эти ваши задумки, что у вас выдался свободный от всех обязательств вечер, а это по своей сути значит, что у вас за долгое время всё идёт как надо и всё вовремя получается, – не нужно даже брать работу на дом, всё обмозговано там, на рабочем месте, – и вы, отключив всю связь с внешним миром, в самом благодушном расположении своего духа, – о физике тела вы уже заранее побеспокоились, устроившись с вытянутыми вперёд ногами на вашем любимом кресле, под пледом и с пультом от телевизора в руках, – дабы ещё слегка приподнять своё настроение (что поделать, такова уж натура человека, не может он в полной мере удовлетвориться настоящим положением и вечно стремится вперёд), протягиваете свою руку в сторону стоящего рядом с креслом журнального столика, с которого так на вас призывно смотрит полнёхонький графин с бодрящим сознание напитком, и в тот самый момент, когда вы уже практически достигли своей цели, графина, – пальцы ваших рук даже ощутили на себе холодком отдающую, волнующую игристость этого бодрящего напитка, – вдруг, и не пойми откуда (а дома кроме вас нет никого), до вас доносится требовательный голос:

– А ну стоять! Куда руки тянешь?!

Ну а так как всё это так для вас неожиданно случилось, да и к тому же вы находились в более чем расслабленном состоянии духа, то первой вашей реакцией на это вмешательство будет, ваше рефлекторное одёргивание рук. Вслед за этим, вы, громко вопросив: «Кто это?!», – с крайне испуганным лицом начнёте озираться по сторонам, в поисках источника этого голоса. Но как бы вы не приглядывались к окружающим вас сторонам и даже прислушивались к ним, вам так и не удаётся обнаружить этот, что уж скрывать, так напугавший вас источник звуков. И тогда вы, храбрясь, опять призываете к ответу этого незнакомца, посмевшего вас перепугать, и уже становится понятно, что и испортить весь вечер. – Я ещё раз спрашиваю. – Заглушая свой страх своим голосом, громко вопрошаете вы. – Кто это сейчас со мной говорил?! – И начинаете прислушиваться ко всем шумам и шорохам, какие всё больше присутствуют там, за окном, где людям всё не сидится на одном месте, и они всё не могут наездиться на своих автомобилях.

И вот когда уже казалось, что всё то, что сейчас случилось, было плодом воображения господина Шиллинга – он был тем человеком, так решившим отдохнуть от окружающих его забот, – как до него вновь доносится этот голос. – Ты сам прекрасно знаешь, кто это. – И опять господин Шиллинг ведёт себя предсказуемо – он при звуке этого голоса мертвеет лицом, вздрагивает и начинает крутить головой по сторонам. Но там всё по-прежнему никого не видно. И Шиллинг со страшным лицом нервно вопрошает окружающее. – Не ври, ничего я не знаю! И что это за игры в прятки такие. Покажись, если ты не трус. – И последнее, наверное, было лишним, как тут же про себя подумал Шиллинг, испугавшись, что сам провоцирует этого неизвестного на небезопасные для него действия.

Но ответный смешок неизвестного, и не поймёшь с какой стороны (что как раз больше всего и пугает), говорит о том, что он не воспринимает всерьёз все эти угрозы Шиллинга. После чего следует ответ неизвестного. – Ты меня только тогда сможешь увидеть, когда поймёшь, кто на самом деле я есть. – И понятно, что такой ответ неизвестного, ещё больше нагнал тумана на Шиллинга и без того мало что понимающего. И единственное, что мог ответить на это Шиллинг, так это вопросить себя. – Что за херня? – Ну а так как на подобного рода вопросы, ответы, как правило, не предусмотрены, то они и не были даны. При этом всё вокруг опять затихло, и как бы Шиллинг не провоцировал окружающее своими пронзающими пространство взглядами, это ни к чему не привело. Но разве Шиллинг, да и кто другой на его месте, на этом может успокоиться. Конечно, нет. И он, выждав ещё какое-то время, опять вопрошает это тёмное пространство вокруг. – И что, на этом всё?

Ну а то, что ответа на его вопрос не последовало, то тут, либо неизвестный решил своим молчанием провоцировать Шиллинга на неизвестность своих намерений на его счёт, что позволяло ему держать в постоянном страхе Шиллинга, либо же этот неизвестный всё оставил на ответственность разумения Шиллинга – пусть помучается над загадкой появления этого голоса. Впрочем, в любом случае Шиллингу есть о чём подумать. И он подумал, но только не так, как этого хотел этот некто неизвестный.

А Шиллинг после достаточно долгого выжидания ответа от этого неизвестного и той слуховой внимательности, которую он проявлял ко всему окружающему, – а у меня как оказывается интересные соседи, сделал вывод Шиллинг, услышав немало интересного о жизни, всю в похождениях проведённую его соседом сверху (понятно, что это только со слов недовольной соседки, которую никогда не берут с собой во все эти похождения, вот она и злится, разбивая посуду, то об пол, то об голову своего гуляющего супруга), – ещё раз вопросил темноту. – Я ещё раз спрашиваю. Это всё? – И не получив ответа, задумался над тем, что ему теперь делать. А как задумался, то его взгляд плавно переместился в сторону ожидающего его решения полнёхонького графина.

– А вот сейчас глоток другой, мне точно не будет лишним. – И только это взболтнул длинный на язык Шиллинг, как ему вспомнилось, что этот голос возник как раз в тот момент, когда он потянулся рукой к графину. А этого, пожалуй, игнорировать нельзя. И Шиллинг, посмотрев в глубину зала изнутри себя, громко заявил. – А я вот сейчас возьму графин и налью себе. И посмотрим, как ты на это отреагируешь. – Далее Шиллинг с готовностью ломиться, куда глаза глядят, выжидает ответа на свои провокационные действия от неизвестного. Но вокруг одна тишина, и он с язвительной ухмылкой поворачивается к графину, при этом не забывая держать под контролем пространство вокруг, и уже было собирается протянуть к нему свою руку, как его осеняет догадкой. – А может это голос моего лечащего врача, доктора Диди?

И казалось бы, причём здесь этот некто доктор Диди, когда сложившаяся обстановка неизвестности, со своей долей опасности, – кто знает, что там задумал этот неизвестный, – просто требует, чтобы Шиллинг, даже несмотря на то, что его ноги оцепенели от страха, а он сам как-то весь ослаб в нерешительности, не пренебрегал собой, а подскочил с места и бросился бежать прочь отсюда. Но тут дело такое, что когда Шиллинг не дождался ответа от неизвестного на свои требовательные вопросы, то по мере удалённости по времени этого голосового события, в него постепенно начали закрадываться сомнения насчёт этого голоса. – А был ли он вообще, или же это всё плод фантазий расшатанных нервов, которые вечно не дают покоя. – И как бы Шиллинг себя не уверял: «Я же собственными ушами слышал», – то чем больше времени проходит, а вокруг всё по прежнему тихо, то тем меньше остаётся у него уверенности в этом.

И получается так, что человек, если он находится в единственном лице, то он не достаточно основателен для того, чтобы делать какие-либо утверждения насчёт происходящего даже на его глазах (и эту есть своё объяснение – человек социален и по большому счёту не может единолично принимать решения). А вот если бы этому, по его словам, реально свершившемуся факту, был любого рода свидетель (даже подкупленный), то тогда можно аргументировано сказать, что да, всё то, что тогда Шиллинг услышал, – правда так и осталось невыясненным, откуда и где звучал этот голос (может в его голове), – есть несомненный факт реальности, а не его выдумки на ночь глядя.

Вот почему Шиллинг повёл себя столь необычно для испуганного человека – он был слишком здравомыслящим человеком, которого чтобы убедить в чём-то, то нужно очень постараться. Ну а как только его посетила мысль о том, что причиной появления этого голоса мог стать психологический фактор, то он тут же принялся выискивать в своей памяти те крайне важные для себя события, или людей стоящих за этими событиями, которые видимо ещё недопереживались им, и таким образом ему о себя напомнили (причиной возникновения снов могут стать дневные переживания, а если вы слишком чувствительный, склонный к паранойе человек, в чём, конечно, вы никогда не признаетесь, то чем это не причина для того, чтобы слышать несколько больше чем обычный человек).

И вот тут-то, а на это про всё размышление Шиллинга ушло то самое мгновение, понадобившееся ему, чтобы протянуть свою руку к графину, ему и вспоминается этот доктор Диди. Почему именно доктор Диди, когда на его первом месте мог бы оказаться любой другой, – в чём-чём, а недостатка в таких знакомых, которых лучше не видеть в своих знакомых, Шиллинг никогда не испытывал, – то тут все вопросы к образу мышления Шиллинга – он подходил к любому делу не с самой трудной стороны. И видимо доктор Диди показался ему вполне устраивающим его вариантом, вот он о нём и вспомнил.

Ну а как только Шиллинг подумал о докторе Диди, так сразу же представил перед собой его такое улыбчивое и одновременно совсем не простое лицо. А ведь его ему рекомендовал сам Мистер президент: «Господин вице-президент, в последнее время вы устало, и между нами, слишком потрёпано выглядите. Вы, надеюсь, там в одного не налегаете. Сами знаете на что». Ну а Шиллинг, что за закон Мерфи, как раз вчера слегка налёг, и в своей задумчивости и не заметил, как опустошил весь домашний бар пана Паника, нахождение у которого для него было полной загадкой. И Шиллинг в какое другое время не стал бы так себя открыто выдавать президенту, но тот сейчас так принципиально смотрит и вдыхает от него, что приходится признаться в том, что его к этому иногда вынуждают обстоятельства его нервной работы. – Господин Мистер президент, сами знаете, с кем приходится иметь дело, вот и приходится сглаживать этот мир приёмом внутрь средств оптимизма.

Ну и Мистер президент всё отлично понял, и рекомендовал ему своего личного врача, доктора Диди. От услуг которого, Шиллинг никак не мог отказаться, – Шиллинг далеко не дурак, и знает о прямой связи между доктором Диди и президентом, всё, падла, ему расскажет, – и поэтому был вынужден предоставить всего себя в его распоряжение на одном из приёмов.

Ну а доктор Диди даже и не собирается скрывать свои истинные намерения по отношению к Шиллингу, и только он занял свой стул у него в кабинете, как он сразу напрямую говорит. – Давайте оставим все формальности за дверьми кабинета. Для меня вы прежде всего человек со своим здоровьем, а я для вас человек, кто будет защищать это ваше здоровье от болезней. Ну а врач это не просто человек, обученный в университетах медицинскому мастерству, а это такой человек, которому можно и нужно доверить самое драгоценное, свою жизнь и здоровье. Ну а рецепт для продления вашей жизни один, быть полностью откровенным со мной; ну и заодно, вы должны во всём слушаться меня.

– А вот это ты видел! – рявкнув про себя, Шиллинг в ярости скрутил пальцы одной из рук, той, что была в кармане, в фигушку, при этом не забывая в ответ улыбаться доктору Диди.

Ну а первое что спросил Шиллинга доктор Диди после этого своего вступления, то тут даже и гадать не нужно. – На что, а вернее, как прочёл его вопрос Шиллинг, на кого вы жалуетесь?

– Ясно на кого. Тут без вариантов. – Бросив косой взгляд на портрет Мистера президента, наверное, ожидал услышать от Шиллинга такой ответ доктор Диди. Ну а дальше уже без своих вариантов. И не успевает Шиллинг понять, откуда его затылок сквозняком обдало, как он уже придавлен осознанием своего бессилия перед физической силой людей в штатском, которые скрепив его руки сзади, а ноги каким-то хитрым способом к ножкам стула, таким образом добившись от него устойчивости на этом месте, теперь требовательно на него смотрели – они пускали ему в лицо дым из раскуренных сигар, и ждали, когда он придёт в сознание после профилактических встречных ударов ему грудь.

Когда же Шиллинг пришёл в себя и готов был возмущаться, – я уже сколько борюсь с этой пагубной привычкой, а вы меня склоняете, – как вперёд выходит доктор Диди, в чьих руках находится молоточек, и своим заявлением приводит Шиллинга в ужас. – Господин вице-президент, у вас, как я погляжу, нервы ни к чёрту. Так что я настаиваю на том, чтобы их проверить.

– Но как?! – из самой глубины себя, из бездн отчаяния орёт Шиллинг, не сводя своего взгляда с этого страшного молоточка, который приобрёл разбег через размах доктора Диди и с мгновения на мгновение должен был обрушиваться в точку скопления всех нервов Шиллинга, коленку.

– Да какой к чёрту он доктор, если не знает, что нервы у человека скапливаются совсем в другом месте. – Глядя на доктора Диди, поглаживая себя за живот, здраво рассудил про себя Шиллинг, сумев избежать такого для себя страшного варианта развития событий – он не стал жаловаться на президента.

Между тем доктор Диди не отпускает Шиллинга из своего цепкого взгляда и с понимающим видом, как бы поддакивает ему. – Да-да господин Шиллинг, я всё понимаю, сложно вот так, без видимых пока причин, всё рассказать первому встречному. Ну а то, что на нём медицинский халат и он вроде как занимает собой медицинский кабинет, так это ещё не основание считать его за врача. Ведь вы в лицо доктора Диди ни разу не видели, и вполне это возможно, что какой-нибудь самозванец, взял и решил воспользоваться этим вашим не знанием и выдать себя за всеми уважаемого доктора Диди. А как только он, этот самозванец, с помощью специальных техник – своего обаяния, знания психологии человека и методики манипуляцией его сознания, – убедит вас во всём вам довериться, то вы, господин вице-президент, как дурак всё ему расскажите и тем самым дадите нашему самому вероятному противнику, чьим представителем будет этот самозванец, сильнейшие рычаги давления на всю структуру государственной власти, чьим представителем вы являетесь.

И тут говорить не надо, что всё это неимоверно возмутило Шиллинга, особенно то, что доктор Диди или самозванец, в общем, чёрт его знает кто из них, так неприкрыто записал его в дураки, – а меня, доктор Самозванец, если хотите знать, возмутился про себя Шиллинг, ещё никто не смел так называть; придурком бывало, но не дураком же. А как возмутило, то он не сдержался и всё, что накипело и надумалось, тут же высказал в лицо этому неоднозначному доктору, то ли Диди, то ли Самозванцеву. – Не на что мне жаловаться. Я сам со своими проблемами справляюсь. – Вот так неприкрыто грубо прохрипел Шиллинг.

Но и доктор Диди не собирался вот так просто сдаваться, – повидал он на своём веку достаточно не сговорчивых, занимающихся самолечением господ, которые когда он им говорил о важности слушать его рекомендации, не слушали его, а сейчас в гробу уже и слов не нужно, кроме самых правдивых и уже вслед ему, – и он многозначительно так в ответ смотрит на Шиллинга, и говорит ему. – По вам и видно, как и какими средствами вы справляетесь со своими проблема.

И хотя это была немыслимая бестактность со стороны доктора Диди, – как он смеет в лицо говорить этому лицу, что оно олицетворяет собой всё самое плохое, что есть внутри этого лица, – всё же Шиллинг ничего не может ему в ответ противопоставить. Он отлично знает, откуда этот ветер знаний доктора Диди дует. – Вот же Мистер президент трепло. Я с ним поделился сокровенным, а он всё разболтал. – Шиллинг перенаправил всю свою злость на не умеющего держать рот на замке президента.

– И я скажу вам, что это не выход. – Сказал доктор Диди, продолжая смотреть на Шиллинга. С чем Шиллинг не может не согласиться, и он понуро пожимает плечами, мол, я всего лишь жертва и меня нужно понять. И доктор Диди не только его понимает, но он как будто умеет читать его мысли. – Хотя в разумных пределах, под наблюдением врача, чтобы так сказать, успокоить нервы, на сон грядущий можно немного себе позволить. – Сказал доктор Диди и, наклонившись вниз, полез в ящик своего стола. Откуда вскоре достаётся полнёхонькая бутылка виски и пару стаканов. Всё это ставится на стол перед ним. После чего он опять ныряет куда-то там вниз, откуда вскоре достаётся тарелка с различной нарезкой и банка маринованных огурцов, которые занимают приличествующие им на столе места. И доктор Диди, с лукавой улыбкой посмотрев на нимало удивлённого Шиллинга через призму накрытого стола, даже не спрашивает, а убеждает его. – Ну что, по одной.

– Я не знаю. – Сглотнув набежавшую слюну, растерянно сказал Шиллинг.

– Что не знаю, – качает головой доктор Диди, – все оговоренные мною условия имеют своё место, так что ещё не ясно. Хотя может быть вам нужна побудительная для этого причина. Что ж, я её назову. – Доктор Диди, выбив из бутылки крышку, наливает в предназначенный для Шиллинга стакан будоражащего сознание напитка и, пододвинув стакан в сторону Шиллинга, говорит. – За здоровье, как по мне, то самая подходящая причина, чтобы не отказываться от этого предложения. – Но в Шиллинге при виде того, что доктор Диди налил только ему, уже закралось сомнение насчёт тех настоящих мотивов, которые двигали доктором Диди в этом его предложении. – Что-то здесь не чисто. – Рассудил про себя Шиллинг. – Он определённо что-то задумал. – И не успевает Шиллинг додуматься до того, что доктор Диди хочет его как минимум отравить, как сам берёт слово.

– Я не настолько здоров, чтобы пить за здоровье. – Контраргументировал Шиллинг.

– А за здоровье Мистера президента? – хитро уставившись на Шиллинга, спросил доктор Диди. И тут Шиллинг и не успел сообразить, что происходит, как его рука уже сама потянулась к стакану. А затем он не успел уже понять, как стакан уже оказался приставленным к его рту, да так сильно, что у него никакой возможности не было его отвести обратно от себя. Что заставляет Шиллинга с испуганным взглядом броситься за помощью в сторону доктора Диди. Но как видит по целенаправленному на него взору доктора Диди Шиллинг, то это доктор Диди стоит на всем тем давлением, оказываемым на него через дно стакана, который не просто давит ему на ротовую область лица, а раздвигает ему его зубы и начинает вливать ему в рот эту огненную смесь неизвестного состава.

Ну а эта горючая смесь такого обжигающего состава, что у Шиллинга в один момент перехватывает дыхание и он, искривившись в лице, принялся отдыхиваться. Чему совсем не способствует доктор Диди, который не просто со своим заявлением: «Теперь понятно, какого здоровья вы желаете Мистеру президенту», – лезет под руку Шиллинга, а он не даёт возможности Шиллингу продохнуть – как заметил Шиллинг, скрюченный в узел и отправленный головой вниз, к ногам, происходящим в его желудке, то там, перед его лицом появились тяжёлого вида ботинки, и это так сказать, не способствует его передышки. А стоило ему только приподнять вверх глаза, как вот оно, опять началось.

И он, не успев сообразить, как так может быть, опять оказался придавлен всё теми же своими соображениями о безысходности своего положения в руках физически крепких людей в штатском. Правда на этот раз его мысль на одном дыме в лицо не остановилась, а он успел задаться так заинтриговавшим его в этот момент вопросом. – А почему именно люди в штатском, так действуют пугающе? Ведь люди не в штатском, будучи ближе к оружию, по своей военной сути, куда опасней, чем люди в штатском. Наверное, потому, что никогда не знаешь, что от них ожидать. Тогда как люди военные, так предсказуемы. – Шиллинг, увидев приближающегося к нему доктора Диди с молоточком в руках, быстро переключился на более отвечающие моменту мысли, и с криком: «Не надо!», – возвращается к тому, с чего начали, с вопроса к нему со стороны доктора Диди.

– Ну так что, скажите? – не дождавшись ответа от Шиллинга, спросил его доктор Диди.

– Я полностью полагаюсь на мнение Мистера президента. Ему со стороны виднее, что со мной не так происходит. – Не желая больше испытывать судьбу, которая сегодня такая к нему покладистая со своим предложениями выбора его встречи с людьми в штатском, так любящими пускать ему дым в лицо, Шиллинг сделал для себя окончательный выбор.

Правда недооценивать своего противника тоже не стоит, тем более, когда на той стороне стола находится доктор, которому и результатов МРТ и флюорографии в руки не надо, чтобы насквозь увидеть, что вы есть на самом деле за человек – всё как всегда, самый обычный, до смерти желающий жить человек, со своими страхами и болячками, где первые отвечают за вторые, а вторые являются отражением его бесстрашности перед последствиями.

И доктор Диди отлично видит, что скрывается под этими словами Шиллинга – хочет всю ответственность за своё здоровье переложить на плечи президента, они как будто безразмерные и всё на себе перенесут. – Вот значит как. Вы будете вовсю, через безрассудный и много пьющий образ жизни подрывать своё здоровье, а Мистер президент будет за это своим здоровьем восполнять недостаток вашего разума. – Возмутился про себя доктор Диди. – Нет уж, господин вице-президент, не выйдет. И на этот раз вам не удастся спрятаться за широкими плечами Мистера президента, и вам за своё здоровье лично придётся отвечать. – И доктор Диди в решимости оградить Мистера президента от всех этих безответственных типов, лезет в тумбочку своего стола и достаёт оттуда то, что ни за что не угадает Шиллинг, а всё по тому, что он уже знает – бутылку с лучезарным с виду и огненным внутри напитком, и к нему стаканы.

И Шиллинг в ожидании неизбежного, людей в штатском, внутренне мобилизовался и приготовился если что, сигануть в окно с десятого этажа. И сначала всё к этому и шло. Так доктор Диди обстоятельно ему объяснил, в каких пропорциях и при каких условиях он может полечить свои нервы, после чего он наполнил один из стаканов и, держа его в руке, спрашивает Шиллинга. – Вы всё поняли?

Ну а так как Шиллинг давно уже понял, к чему ведётся весь этот разговор, он не стал ссылаться на глухоту или непонимание, – в этом случае ему грозил карандаш в уши, для прочистки его ушей и заодно мозгов, и шапка с проводами на голову, для налаживания взаимопонимания, – и согласно кивнул в ответ.

– Ну а теперь посмотрите внимательно на этот полный стакан. – Сказал доктор Диди. И Шиллинг, не видя в этом ничего для себя сложного, смотрит на этот стакан (но не так, как его попросил доктор Диди, внимательно, а так, рассеянно). – А теперь запомните его. – А вот это предложение доктора Диди, звучит довольно странно и не может не вызвать вопросов у Шиллинга. – И зачем запомнить? – удивился Шиллинг. – И если так уж и быть, я решу запомнить, то, как спрашивается, я это могу сделать? Он же ничем не отличим от других наполненных этим напитком стаканов. – Но как дальше выясняется, то все эти неровности мышления Шиллинга, со своим волнением, были несколько преждевременными. Ему, как оказывается, нужно было волноваться по другому поводу.

– Это был последний наполненный стакан, который вам удалось увидеть со столь близкого расстояния. – Сказал доктор Диди, пронзая взглядом Шиллинга. И вот теперь у Шиллинга действительно появился повод для волнения. А всё опять из-за той неизвестности, которую несли все эти слова доктора Диди. Ведь первое, что в голову спрашивается после этого его заявления, то это как понимать эти его слова. Он (Шиллинг) что, завтра или через час ослепнет и поэтому больше не сможет увидеть наполненный стакан. Или же это всё прозвучало в фигуральном значении. И Шиллинг не сможет увидеть наполненный доктором Диди стакан. – А может мною? – а вот этот альтернативный вариант наполнения стакана, чрезвычайно испугал Шиллинга, только сейчас осознавшего, что на самом деле означало это предупреждение доктора Диди.

– Он, гад, меня закодировал! – горлом прокричал Шиллинг, как только осознал всю вероломность этого доктора. – Так вот кто мне всё это под руку говорил. И теперь стоит только мне протянуть руку к графину, чтобы наполнить стакан, то его внедрённый в меня голос, будет ставить мне запреты. – От этих мыслей внутри Шиллинга всё похолодело. Но это длится одно мгновение, и как только Шиллинг осознал, что его, как представителя самого свободолюбивого и просвещённого общества, не испросив его желания, таким изуверским способом ограничили в своих правах, – хочу быть свиньёй, буду, и никто не имеет ограничивать моё конституционное право, быть кем мне пожелается (почему-то ход мысли людей свободных в своих желаниях, всегда ведёт в эту сторону), – так он обеими руками потянулся к графину.

И что для Шиллинга было на этот раз неожиданно, так это то, что никто его не остановил. А как только Шиллинга никто не остановил и графин оказался в его руках, то его посетила новая провокационная мысль. – А может это всё мои выдумки? – задумался Шиллинг. – И доктор Диди здесь совсем не причём.

– Какие выдумки. – Возмутился в Шиллинге тот, кто всегда был ему против, и значит противен. – Он же тебе ясно сказал, что разрешает тебе пить только под своим присмотром. А ты нарушаешь его рекомендации, вот он и решил вмешаться.

Но Шиллинг в карман за словом не лезет и ему есть что ответить. – Но как он об этом мог узнать? – кроет своего противника Шиллинг. Но и противник Шиллинга, как и он не так прост, и многое видел и знает. – А разве это сложно предугадать. – Усмехается противник Шиллинга. – Последний рабочий день, канун уик-энда, в какую сторону спрашивается, направлены мысли человека самого себе на уме. Вот то тоже. – Срезает Шиллинга его противник. И хотя Шиллинг крепко зааргументирован своим противником, ему не хочется ещё и здесь оказаться в ограничении. И он из принципа, да хотя бы потому, что он сам себе на уме, как утверждает его противник, не будет с ним соглашаться.

– Уж слишком это легко… для меня. – И это после многоточие, сумело убедить даже такого зловредного противника Шиллинга, каким был его противник, которого вот ничем не переубедишь, а вот этим упоминанием почему-то можно. Чем Шиллинг и пользуется время от времени, в самых сложных случаях, когда нет полного согласия с собой.

– Но тогда кто? – спросил сам себя Шиллинг через своего противника.

– Надо подумать. – Делая глоток прямо из графина, сказал Шиллинг (пока вопрос с доктором Диди остался в подвешенном состоянии, Шиллинг не решился испытывать судьбу и воспользоваться стаканом – а вот насчёт графина доктор Диди ничего не говорил). После чего в виду сложности вопроса, Шиллинг через глоток другой ещё подумал, затем ещё немного запил, и только тогда, когда он крепко задумался, – для этого ему пришлось ошеломить себя убойным глотком из графина, – то тут ему на выбор явилось сразу несколько и все как один, основательные варианты.

«Друзей держи близко, а врагов ещё ближе», – Шиллингу вдруг почему-то вспомнилась эта поговорка, а вслед за ней вспомнился их приезд с конгрессменом Альцгеймером к адвокату Кримму.

– Прежде чем изложить суть нашего дела, – обратился к Кримму Альцгеймер, – мне хотелось бы найти для себя ответы на интересующие меня вопросы.

– Если они касаются моей адвокатской деятельности, то я к вашим услугам. – Сказал Кримм.

– Я думаю, что имеют отношение. – Сказал Альцгеймер, немного подумал и спросил Кримма. – Скажите, вы только сопровождаете сделку, или же это часть вашего прейскуранта?

– Я не совсем понял ваш вопрос. – Ответил Кримм.

– Что ж, постараюсь на примере объяснить. – Закинув ногу на ногу, сказал Альцгеймер. – Мне нужно, чтобы человек, представляющий наши интересы, в суде бы мог заявить: «Я со всей своей ответственностью заявляю, что всё так, как сказал мой подзащитный». Вы можете взять на себя такую ответственность? – уставившись на Кримма, спросил его Альцгеймер. Что заставляет хоть и сдержанно, но занервничать Кримма, поджилками чувствующего неприятности. Что есть верный признак хороших барышей, а вот это-то его больше всего и волнует. А всё дело в том, что Кримм терпеть не может выражения упущенная выгода, особенно если она касается его. И тут нет места страху, когда ещё более страшно упустить эту выгоду. И Кримм, понадеявшись на своё отличное знание юридических тонкостей и оговорок, решает, что отказываться вот так сразу от несущего достаток и барыши предложения, не стоит. А нужно для начала всё как следует разведать, а уж потом взвесив все за и против, принимать решение.

– Это ведь всего лишь слова, используемые для того чтобы придать большего значение сказанному. А так они не имеют под собой никаких юридических последствий. – С долей иронией сказал Кримм.

– А я вот привык верить человеку на слово, и если он, таким образом, меня убедил, то и спрашивать я с него буду со всей его ответственностью на свои заявления. – Ну а после этих слов Альцгеймера, Кримму было уже не до иронии. Ну а когда его взяли за живое, за то, что принадлежало ему – украшающую рабочий стол малахитовую чернильницу – и намекнули на то, куда в одном случае – его не понимания сути вопроса – эта чернильница будет со всего размаха поставлена, то в момент побледневший от таких для себя перспектив Кримм, из головы которого и без чернильницы вылетели те статьи уголовного права, которые регулируют вопросы, связанные с разбитой вдребезги головой, выразил готовность к пониманию нужд господина Альцгеймера.

– Вот так-то будет лучше. – Возвращая чернильницу на новое место, на нерасторопный палец руки Кримма, сказал Альцгеймер, всем своим весом надавливая на чернильницу. И хотя у Кримма, судя по его лицу, склоняющемуся к болеизъявлению, на этот счёт имеется другое мнение, он как гостеприимный хозяин кабинета, что есть силы крепится и не спешит прерывать Альцгеймера на полуслове. Что должно оценено Альцгеймером, и он, слегка снизив давление, говорит ту многочисленную фразу, которая сейчас и заставила Шиллинга вспомнить о нём.

– Пусть то, о чём тебе будет сейчас сообщено, с этого момента не даёт тебе ни минуты покоя. Вот что я называю, со всей своей ответственностью подойти к делу. – Сказал Альцгеймер.

– Нет, это не он. – Сделал вывод Шиллинг, заодно поняв, что совсем не понял, а где тут есть связь между этими двумя событиями. – Наверное, просто вспомнилось. – Решил Шиллинг, когда сделал ещё один впечатливший его глоток из графина. Что в свою очередь перенаправило его мысли на графин, а если более точнее, то в сторону философствования. И он, приподняв его перед собой, сфокусированным взглядом, то есть прищурив один глаз, изучающе посмотрел на янтарные переливы напитка. – А ведь каждый глоток этого напитка, несмотря на то, что он составляет со всеми глотками единое целое, несёт в себе отдельную, отличимую от всех других мысль. Интересно, а с чем это связано? – задался вопросом Шиллинг, вглядываясь в своё отражение на поверхности графина. – Наверное, со мной. – Решил Шиллинг. И вдохновившись этой мыслью, пустился в дальнейшие размышления:

– И если полный графин представляет собой некую общую и единую в своих составляющих глотках идею под названием графин с напитком, то я в свою очередь, когда пью из него, то дозировано, по глотку свожу к нулю эту общую идею графина с напитком, который по итогу становится воплощением другой идеи – пустого графина или тары. Ну а если к примеру, пойти от обратного, и я начну по стакану наполнять этот графин напитком, где каждая порция по своим качественным, физическим характеристикам ничем не отличается от других, но при этом, как мною на опыте знается, несёт в себе отдельную мысль, то всё равно в итоге опять получится полный графин, или идея полного графина, объединяющего в себе как единое целое, множество дозированных мыслей. А они, что интересно, несмотря на всю свою разность и многоликость, может как раз благодаря этому и создают эту единую общность, под названием полный графин. Прелюбопытно. – Почесав затылок, подумал Шиллинг.

– А если это всё применить к человеку или к идее человека. То можно предположить, что он представляет из себя единое целое из всех этих рождающихся в нём мыслей. И эти его мысли, составляющие единую мысленную общность человека, то есть его идею, при всей своей бесконечной, как окружающий мир, разновидности, имеют под собой одну общую основу, природу создавшего их человека мыслящего. И получается, что любая, даже самая простая пришедшая в голову человека мысль, на самом деле не такая уж и второстепенная. А она есть один из пазлов общей умственной картины человека, без которой он не будет полон. И значит, не просто так мне всё это надумалось. И если я смогу связать воедино все пришедшие в мою голову мысли, – а каждый мысленный временной период составляет собой свой образный глоток, – то я смогу вначале собрать воедино общую картину происходящего. А затем разобрав общее по частям, я тем самым смогу понять настоящую природу этого прозвучавшего голоса. Если же источником его возникновения была мысль, то значит, надо искать ответы на вопросы о причинах его возникновения в себе. Ежели среди мыслей ему места не найдётся, то тогда это другой вопрос. – Шиллинг умело подвёл эти свои философские размышления под свои жизненные реалии. Правда всё это выглядело всё так громоздко и сложно, что без дополнительного глотка из графина и не разберёшься. К чему и прибегнул Шиллинг, никогда не пасующий перед сложными, на грани головоломки вопросами.

– Если всё так взаимосвязано, то … – Подумал Шиллинг, памятливым взглядом обратившись к тем, кто должен был находиться ещё ближе, чем друзья. А именно к своим деловым партнёрам по службе, которые уже по факту своего очень близкого нахождения к вице-президенту Шиллингу, – что тут иногда поделаешь, когда твои служебные обязанности оговаривают эту рычажную необходимость, – должны были, как минимум, зачислены в категорию людей, за которыми не мешает присматривать. Они, находясь в более выигрышной для вице-президент позиции по отношению к его месту, чуть сзади от него, и при этом всегда будучи искушаемы этим более тёплым местом, всегда готовы подменить вице-президента на этом его посту. О чём прекрасно осведомлён вице-президент Шиллинг, и сам испытывающий точно такие же чувства к стоящему перед ним президенту.

Ну а вспомнился Шиллингу советник президента, пан Паника. И этот пан Паника, с лица которого вечно на него смотрит до чего же невыносимо противная ухмылка (как думает Шиллинг, то он ни на кого больше другого так не смотрит), как сейчас помнит Шиллинг, ничего не говоря, протягивает ему газету. На что он сразу не спешит тянуть в ответ свои руки, а непонимающе смотрит на пана Паника, как бы спрашивая его, что это всё значит?

– Прочитаете и всё поймёте. – Говорит в ответ пана Паника. И Шиллинг ничего сказать против – не будет же он в самом деле, ссылаться на свою необразованность или тем более на тугоумие. И Шиллинг, взяв протянутую паном Панику газету, с несколько недовольным видом раскрывает её перед собой, смотрит на её название, естественно остаётся ещё больше недовольным, – он не привык тратить своё внимание на рупоры пропаганды своих противников, – и с осуждающим видом посмотрев на пана Паника – смотрите пан Паника, вы несёте полную ответственность за бесцельно потраченные мною минуты на чтение этих фейковых новостей – принимается за чтение первой газетной полосы.

Ну а там, как и ожидалось увидеть Шиллингом, одна неимоверная ложь, похабщина, кляуза на кляузе, ошибка на ошибка в правописании имени конгрессмена Дэбила, а не дебила, как им вздумается и с маленькой буквы пишется, обличаемого этими ревнителями справедливости под собственным началом, и как итог, одни фейковые и ничтожные выводы о сути происхождения этого ничтожества из ничтожеств (из-за чего даже впадаешь в когнитивный диссонанс непонимания того как такое ничтожество из ничтожеств, способно было потрясти все основы государственного фундамента), и не пойми как оказавшегося на таком высоком посту, пока ещё конгрессмена дебила.

И хотя всё это было возмутительно читать Шиллингу, он в глубине своей души, в свойственной себе манере, всё же немного порадовался за конгрессмена Дэбила, который если быть откровенно честным, то заслужил все эти невыносимо справедливые слова. И Шиллинг мог бы много чего и от себя добавить, подчеркнув, что жизнь на его примере демонстрирует удивительные метаморфозы, нарицая его именем то, что уже получило своё медицинское заключение. Но пока конгрессмен Дэбил политически грамотен, чего не скажешь обо всём другом, и готов голосовать как надо, то он готов отстаивать попранное этими писаками, оскорблённое достоинство конгрессмена Дэбила.

Шиллинг, прочитав передовицу о второй, как здесь озаглавлено, куда как умной жизни конгрессмена дебила (и с этим Шиллинг был вынужден согласиться – прикидывается дебилом, а на самом деле вон какими делами ворочает), с видом крайнего раздражения и несогласия со всем здесь прочитанным, смотрит на пана Паника. Который в ответ только кивает головой, как бы говоря, читайте дальше, то ли ещё там будет.

– Ладно. – Сжав губы, про себя согласился Шиллинг, возвращаясь к газете. – Какое там было второе откровение по списку? – задался про себя вопросом Шиллинг. – А! От Матфея. – Вспомнил Шиллинг. – Ну а так как все эти откровения знающих людей были об одном жизнеописании, – а самый главный свой секрет, истинной подоплёки всего этого, они никому так и не рассказали, – то и дальше ничего нового я не вижу. Те же жизнеописания, только с другими именами во главе. – Подумал Шиллинг, приступая к дальнейшему чтению.

Ну а там всё ещё паскудно жёстче и откровенно чернее. – Но такова настоящая правда и она не может быть никакой другой, – заявляет автор этой статьи, ведущий колумнист Эрин Бракович. – Она должна колоть, и вызывая сердечную боль и слёзы в глазах, тем самым очищать ваши души от всего скверного и делать нас нравственно чище. И если такой чиновник говно, то к чему все эти эвфемизмы, типа он такой-то экскремент. От этого запашистей не станет.

– И я со всей откровенностью должен заявить, – пугающе начинался новый абзац этого грозы неосмотрительных конгрессменов и чиновников всех мастей, Эрина Браковича, – что и на этот раз от нашего всёвидящего ока не удалось утаить махинации в самых высших эшелонах власти. – Финансовую разведку сумели подключить. – Прочитал между строк Шиллинг, сразу поняв о каком оке идёт речь.

– И как из более чем информированных источников, а именно со слов одного не безызвестного нам чиновника, чьё для многих многозначащее имя в интересах следствия пока держится в тайне, стало известно, то нынешняя администрация отработала и включила в свою коррупционную повестку дня новую коррупционную схему увода денежных средств из под контроля финансовых институтов, для дальнейшего их отмывания. – Дальше Шиллинг не стал читать. Таких статей разоблачений он уже столько наперечитал, что уже на дух их не выносит. И в этом нет ничего мистического. Подобного рода статьи действительно особенно, даже не пахнут, а отдают или разоблачают собой вокруг себя, этой особенно-тяжеловесной, зрительной атмосферой.

И Шиллинг на этом собрался было закончить все эти чтения, как заголовок следующей статьи зацепил его внимание и он приступил к чтению.

«От карточного домика в полный апофеоз некомпетентности», – прочитав заголовок, Шиллинг почувствовал, что его накрыло нехорошее предчувствие. Которое по причине редкости появления, он не имел право игнорировать. Ну а в таких редких случаях, когда ему сама природа подсказывает об опасности, Шиллинг всегда поступает осмотрительно и более чем разумно. И он прежде чем приступить к прочтению так напрягшей его статьи, знакомится с именем его автора – это некая Грейс Келли – и только после того как три раз про себя произносит это имя, – может для того чтобы запомнить, а может и для каких-то других ведических целей, – приступает к чтению.

И если начало статьи не особенно его настраивало на пессимизм – одна только критика со стороны человека, судя по всему, ничего другого и не умеющего творчески делать, как критиковать, – то вот с некоторых нижних абзацев, он начал всё больше настраиваться на нездоровый тон отношений с именем этого автора, которое как выяснилось, он не запомнил и принялся его склонять так, как только ему вздумалось это делать. Ну а так как внутренний цензор, да и редактор находятся всецело на стороне того, кому вздумается себя вести так, как ему вздумалось себя вести, то нет ничего удивительного в том, что Шиллинг слишком уж начал, забываясь забывать имя этой Келли.

– Я тебе бля*ть поумничаю! – хорошо ещё что про себя возмущался Шиллинг, бросая гневные взгляды на уже начавшие расплываться буквы статьи. – Ах ты злобная и однозначно уродливая сучка. – Всё больше закипал Шиллинг, видя на месте этой авторши неимоверно отталкивающую страхолюдину. – Хотя если она страхолюдина, – рассудил Шиллинг, – то она скорей всего стремилась бы к обратному эффекту. – Между тем Шиллинг всегда объективен и справедлив, как к страхолюдинам, так и к красавицам. – Ей бы желалось быть притягательной, чего нет. А вот красавицы, особенно сногсшибательные, ведь тоже отталкивающе выглядят, но при этом они также и притягивают к себе. Интересно, почему так? – задался вопросом Шиллинг. – Наверное, потому, что их магнетизм одного, положительного свойства. Что не всегда есть плюс. – Шиллинг сделал этот отвлекающий его от чтения статьи вывод и вновь вернулся к чтению.

«После того как ведущий актёр сериала Пени, игравший президента, был уличён в секс-скандале, – и это после того, как играющий главу госдепартамента, небезызвестный комедийный актёр Керри, ударившись в новую религию, обещающую всю нирвану прямо здесь и сейчас, отбил себе все мозги и тем самым был выведен из сериала (пришлось экстренно проводить перестановки госаппарата), – то ни у кого уже не осталось ни малейших сомнений в том, что дни президента на этом посту сочтены, и стоит ждать появления президентских амбиций со стороны вице-президента Метро – вот почему в последних сериях такое большое место уделяется именно этому чиновнику из числа президентского аппарата. И если кто-то этой связи не видит, то он если не глупец, то…», – Шиллинг не стал дочитывать, а отстранив от себя газету, с неспокойным видом посмотрел на пана Панику, как бы спрашивая его: Извольте объяснить, что всё это значит?

– Они, таким образом, посылают вам сигнал о том, что они знают, что вы надумали сделать. – Сказал пан Паника, отлично поняв, что от него хочет услышать Шиллинг.

– Но откуда, и кто эти они? – вопросил Шиллинг. Что, впрочем, было излишним. Шиллинг знал ответы на оба вопроса – разве здесь, в том месте, где он несёт службу, где все друг к другу прислушиваются, присматриваются и не доверяют, а все стены вокруг напичканы различной спецтехникой, задача у которой одна – всё неявное сделать достоянием специальных служб, а там и до утечек не далеко – что-то можно утаить, даже если это глубоко спрятано в самых тайниках твоей души. Да ни за что. Всё равно ты себя каким-нибудь неловким лицевым движением, да выдашь. Без должного почтения посмотришь на Мистера президента и всё, ты уловлен на своих президентских амбициях. Так что то, что об этих амбициях Шиллинга узнали, было только делом времени. Ну а что касается тех, кто были этими упомянутыми Шиллингом «они», то тут вопрос не так-то прост, в виду огромного количества претендентов на эту роль.

Так в первую очередь к этим «они», Шиллинг причислил самое первое лицо государственного аппарата, Мистера президента. – Он с первого дня вступления на свою должность, догадывался об этом. – Подумал Шиллинг, вспомнив, как президенту вечно не стоялось на месте и в спине чесалось. – А эти его подколки. «Ты там полегче смотри, да не так как смотришь, а то дырку у меня в спине прожжёшь своим взглядом, – усмехался Мистер президент, – и с тобою ни каких костюмов не напасёшься. А это для бюджета дополнительная ноша. Ну а ты же знаешь, что я взял курс на сокращение бюджетных трат. Так что смотри, не досмотрись до отставки», – С такой невыносимо каверзной улыбкой он ещё это говорит, что сразу хочется поставить все точки над «и», в виде бланшей под глаз, в наших разногласиях. – Представив президента в таком угнетённом своими кулаками состоянии, Шиллинг немного успокоился. Затем ещё немного от себя добавил президенту. – «Что, ещё хочешь?», – сунув тому кулак под нос, испросил Шиллинг, – и как только президент с понурым видом заверил его, что больше не будет задвигать его собой и выдвигать свою кандидатуру на следующий срок, то Шиллинг, ни слову его не поверив, отпустил его.

– Нет, это не президент. Он хоть и лицо крайне заинтересованное в следующих президентских выборах, но это не его стиль. Он бы напрямую, закрыв меня в кабинете, кивая головой в сторону президентского кресла, спросил: «Что козёл, тоже подумываешь?». И я бы, не увиливая от ответа, не отводя в сторону голову, – правда посмотрев на его президентское кресло, – прямо так бы и сказал: «Не просто подумываю, а решил. Вот так то!». После чего он своим ушам не поверив, схватится за них и начнёт причитать: «Что я слышу?! Кого я, бля*ть, на своей груди пригрел?!». На что я сверху вниз на него посмотрю и многозначительно скажу: «Вашего приемника», – и не дожидаясь ответа, хлопнув двери, выйду. – Шиллинг от этих своих представлений тет-а-тет разговора с президентом, аж раскраснелся и потеплел лицом. Но тут ему на память приходят другие «они», и в нём всё переменяется.

– А может это они? – с придыханием проговорил, помрачившись в мыслях Шиллинг, в одно воспоминание этих, вслух никак кроме «они» неупомянутых людей, а может и не людей вовсе, ёкнув в сердце через горло. А как только он более подробно, с тех позиций, до которых он был допущен к знанию этих людей, – через средства массовой информации, чьи основы знаний питаются из частично подконтрольных ему спецслужб (и выходит, что Шиллинг знает об этих людях ровно столько, сколько сам он них навыдумывал, или точней сказать, на чём настояла политическая целесообразность), – рассмотрел этих столь к нему предупредительных людей, с которыми его свела его неосторожность и доверчивость к пану Панике, то он и замер в одном положении. И его не трудно понять, зная о том, кто были эти люди, о которых он и в памяти старался не упоминать.

Но разве это возможно, если перед его глазами так и стоит эта холодная даже не встреча, а послевстречие, на котором настояли эти, до чего же грубые люди, от чьей грубости и не продохнуть, когда она так неожиданно, да так резко локтём в бок остановила Шиллинг прямо на самой оживлённой городской улице. А когда он попытался призвать к порядку совсем распоясавшихся хулиганов: «Полиция!», – то не успел он и охнуть, как оказался в подворотне, лицом к лицу с сегодняшней своей неизбежностью, грубым и не только от щетины жёстким лицом человека, с которым его ранее свёл пан Паника и о котором ему было одно известно, он был для него человеком о котором ему ничего неизвестно.

– Прошу прощение за такую нашу оперативность. – Глядя глаза в глаза Шиллингу, проговорил этот неизвестный ему знакомец. – Но как понимаете, без крайней на то необходимости, мы на это не пошли бы. – Уже со злобными огоньками в глазах сказал неизвестный знакомец. – Вы имели неосторожность подставиться. – Неизвестный знакомец делает внимательную паузу к Шиллингу. И как не показалось Шиллингу, а он был в этом уверен, то тот ждал, когда он, Шиллинг, выдаст себя. Но Шиллинг на этот раз не имел никакого представления о том, что вообще всё это значит, и ему можно сказать повезло – в его невиновность поверили. А как поверили, то неизвестный знакомец продолжил холодить сердце Шиллинга.

– О нашей встрече стало известно тому, кому не следовало о ней знать. – Зубодробительными ударами отбил эти слова неизвестный знакомец. – И вы как понимаете, то это не может нас устроить. – И Шиллинг, конечно, это понимает, но вот только он одного не понимает, зачем ему об этом сообщать. Могли бы уже и сами как-то без его участия этот вопрос решить. – Или они хотят меня впутать в эту историю и тем самым разговаривать со мной с позиции силы. – В следующий момент догадался Шиллинг, тут же решив, что они не на того напали. Но то, что ему сказал неизвестный знакомец, в один момент всё самое уверенное и разумное в голове Шиллинга перечеркнуло, поставив его не просто в безвыходную ситуацию, где он сейчас и стоял, спиной к стене, а он оказался в каком-то тупике безысходности, из которого возможно и выхода не было предусмотрено.

– Имя этому человеку, Ханна Шиллинг. – И как только произнёс это имя неизвестный знакомец, так Шиллинг и потерялся в своей слабости и в ногах, устремившихся вниз. И только благодаря предусмотрительности незнакомого знакомца, ему удалось устоять на месте. Ну а дальше для Шиллинга было всё как в тумане. И единственное, что он вынес из этого предупредительного разговора с грубыми людьми, так это их желание всю ответственность за будущее решение судьбы того человека, кто видел лишнее, то есть за Ханну, перенести на его плечи.

– Вам решать каким способом она должна отойти в сторону, болезненно, но живо, или безболезненно, но по-другому. – Предпоследнее, что сказал ему незнакомый знакомец, провожая Шиллинга на выход из подворотни. – И запомните, всех нас в конце пути ждёт своё одиночество. Так что ради счастья других, можно и пожертвовать собой. – Последнее что сказал незнакомый незнакомец, вручив Шиллингу карманного исполнения часы. И как позже, у себя дома Шиллингом выяснилось, то это были не простые часы, а с остановившимся на них временем.

– Что бы это могло значить? – задался вопросом Шиллинг, глядя сейчас на настенные часы, где время, что за невероятное совпадение, через пять минут подходило к тому самому временному отрезку, на который указывали те вручённые ему часы. И у Шиллинга всё внутри обмерло и аж по телу мурашки пробежали от такого удивительного совпадения. Правда до полного временного совпадения оставалось ещё… уже четыре минуты, и Шиллинг, несмотря на огромное желание с толком потратить это время – пригубив из графина – всё же сдерживает себя и, не сводя своего взгляда с часов, а точнее следуя за секундной стрелкой, стараясь не шевелиться, начинает ждать. А вот чего, то он об этом не имеет никакого представления. Единственное в чём он уверен, так это в том, что-то обязательно произойдёт через уже три минуты.

Ну а когда ты так внимательно ко времени ждёшь, – хотя ничего бы так и не изменилось, если бы ты провёл это время как-то иначе, например, вздремнув (время всё равно бы прошло свой временной цикл), – а это значит, что ты уверен в том, что и ты как-то влияешь на то неизвестное для тебя событие, которое может быть только благодаря твоей настойчивости и вниманию к секундной стрелке, в будущем, через две минуты произойдёт.

Сейчас же, вслед за секундной стрелкой, в голову Шиллинга лезут до невозможности разные мысли со своими предположениями насчёт того, что же произойдёт, когда настанет время «Ч».

– Как минимум разрыв шаблонов. – Умеет всё-таки Шиллинг в обтекаемых выражениях обрисовать будущую ситуацию, о которой ничего неизвестно, а после его слов становится и вовсе непонятно чего ждать. Правда на этот раз такой ответ и самого Шиллинга не устраивает и ему хотелось бы знать больше подробностей. Но Шиллингу ничего в голову не лезет и он вынужден остановиться на том, что это время указывает на какое-то событие, которое должно случиться именно в это время, через одну минуту. Ну а когда остаётся последний, финишный отрезок времени, то тут не до умствования, теперь на передний план выдвигаются отвечающие за физическое здоровье силы со своими рефлексами. И они приступают к мобилизации организма, приводя его в полную готовность ко всякого рода неожиданностям, которые непременно произойдут, раз центр принятия решений, Шиллинг, так себя на это настроил – а если даже ничего не произойдёт, то это будет не меньшая неожиданность для уверенности Шиллинга, если всё же что-то случится.

И вот секундная стрелка достигла того самого крайнего предела, после которого каждый её шаг будет сопровождаться обратным отсчётом следящего за её ходом человека, а именно Шиллингом. – Десять, девять, – вдавливая секундную стрелку взглядом, принялся отсчитывать Шиллинг, не забывая при этом быть внимательным к окружающей обстановке, – Шесть, пять, – Шиллинг, как он почувствовал, взмок от напряжения, – Три, два, сейчас, – Шиллинг в ожидании самого неожиданного, потемнел в глазах (как это он сделал, силой мысли или зажмурив глаза, он и сам не понял), на мгновение заглушил ушные проходы (чтобы не оглохнуть, если неожиданность будет оглушительной) и, замерев в одном прижавшемся положении, стал ждать.

Сколько он так ждал, он и сам не скажет, но стоило ему открыть глаза, как он в момент понял, что он дождался – в ту же секунду его оглушил звонок домофона, и Шиллинг, передёрнувшись от неожиданности, в один момент теряет цепкость рук и роняет графин. И если с графином всё обошлось – он упал на колени Шиллинга – то насчёт перетрусившего Шиллинга этого не скажешь. Правда всё же это странно видеть, ведь для Шиллинга эта оглушительная неожиданность, по-своему была ожидаема, и он последние пять минут только и делал, как готовился к ней. Ну а то, что эта неожиданность так неожиданно для Шиллинга произошла, то на то она и неожиданность, чтобы подобным образом себя вести. Хотя тут без подсказок с её стороны не обошлось. И разве Шиллинг, хотя бы из кино не знал, что она появляется не в точно кульминационный момент, прямо тогда, когда ты одёрнул занавеску (в этом качестве выступали его веки), а спустя то мгновение, потраченное тобой, чтобы облегчённо вздохнуть и посчитать, что вроде бы на этот раз всё обошлось.

Впрочем, сейчас Шиллингу не до всего этого, когда домофон повторно отзвонился, – а это значит, что на психологический фактор не сошлёшься, – и требует от него ответа. И Шиллинг, громко возмутившись: «Да кто же это ещё может быть?», – при звуке своего голоса почувствовав прилив сил, быстро поднимается со своего места и направляется к двери.

– Кто? – нажав кнопку ответа, спросил Шиллинг. Ну а то, что ответил в ответ позвонивший, своей не просто дерзостью в своей самоуверенности, а утверждением того, чего быть и не может – он заявляет о том, что Шиллинг его уж точно узнает (а если бы Шиллинг находился в таком состоянии, когда он и себя не узнаёт), – заставляет Шиллинга в растерянности задаться вопросом: А кто это собственно такой?

– Говорит мне, это Я! Да мне-то откуда знать, кто под этим я может скрываться. – Только подумал Шиллинг и сразу догадался. – Да кто угодно. От беглого, во всех местах разыскиваемого преступника, до самозванца. И для них это «Я» об именование, будет самое подходящее. Да что там какой-то преступник, – рассудил Шиллинг, – когда на его месте может быть только для нашей страны преступник, тогда как для той страны, откуда он прибыл, он будет наипервейший герой. – Ну а как только Шиллинг так догадался, – не иначе шпион, – то на него все за сегодняшний вечер волнения в одно мгновение навалились и, подмяв под себя его здравомыслие, в тот же момент, следом подогнули его ноги от страха.

Ну а страха, как все знают, глаза велики, особенно, когда внутренняя – расшатанная, и окружающая – безлюдная и за полночь, обстановка этому содействует. Ну а Шиллинг, при его-то знаниях и допусках к высшим секретам, и так умел видеть дальше и больше чем многие люди, когда он плюс ко всему этому, таким допинговым образом раскрыл свои глаза, то он отчётливо, сквозь двухметровую каменную стену и ещё несколько десятков этажей вниз, сумел разглядеть настоящую сущность звонящего ему в домофон человека в плаще с поднятым воротником и натянутой на глаза шляпе – все агенты из нулевых, в подмётки ему не годятся, настолько он опасен для Шиллинга.

И если все эти шпионы из непрогрессивного прошлого, для того чтобы проникнуть в тщательно консьержем охраняемый объект, использовали всё больше топорные, без особой выдумки методы проникновения, – они могли разбить голову консьержу, подманив его к двери посылом что-то по секрету сказать, или в более изобретательном случае, отрезать палец у жильца этого дома и прислонить его отпечаток к замку двери, открывающемуся по отпечатку пальца ноги (что уж поделать, если жители этого по своему элитного дома, привыкли открывать двери высокопоставленных чиновников ногой – привычка дело такое), – то стоящий перед домофоном вечерний гость Шиллинга, в своей изобретательности пошёл дальше. Так он, в это вечернее время не понадеявшись на то, что кто-то в это вечернее время решится выйти прогуляться на свою голову, или по крайней мере, на палец ноги, в своём ответе сгенерировал голос отдалённо знакомого Шиллинга, который тому, и помнится, и нет – а это заставляет в любопытстве заинтриговаться Шиллингу и начать сомневаться. И теперь Шиллингу некуда деваться и если он хочет сегодня заснуть, то ему придётся впустить этого ночного гостя.

– Какая только чушь в голову не придёт. – Сказал Шиллинг, очнувшись от своего задумчивого забытья, в которое он ушёл, прислонившись головой к стенке. Но только он одёрнулся от стенки, как из приёмника домофона до него доносится весёлый голос этого неизвестного Я. – Судя по тому, что храп прекратился, я могу сделать вывод, что вы готовы для конструктивного разговора. – Шиллинг вначале и не понял, или вернее, по своему понял, – у того наверняка есть спецсредства, позволяющие ему видеть, что у меня делается в квартире, – как так получилось, что его вечерний гость так вовремя прознал о том, что он так на время отвлёкся от реалий жизни. Но потом обнаружив, что его палец руки нажимает кнопку связи, всё быстро понял и, не осознавая последствий, в замешательстве нажал кнопку открытия двери.

Из домофона же в тот же момент звучит: «Благодарю. Я скоро», – и Шиллинг, повергнутый в шок тем, что он наделал, повернулся в сторону входной двери, на которую теперь одна и надежда. Где и принялся теряться в догадках (когда другой возможности спрятаться нет, то приходится изобретать вот такой велосипед), что же ему сейчас делать. – Открывать или нет? – вопрошал дверь Шиллинг, осматривая её технические возможности на случай штурма её плечом на вынос или ногой того хитроумного гостя, который ловко сумел преодолеть первый заслон. – Дверь то выдержит. – Подвёл промежуточный итог Шиллинг. – Но вот выдержат ли соседи этого посягательства на их спокойствие. Не уверен. – С неприязнью на соседей поморщился Шиллинг. – И первое, куда они начнут звонить, так это не в полицию: «Немедленно выезжайте, наше спокойствие под угрозой!», – а они позвонят Ханне. И так сгустят краски, что даже мне захочется поучаствовать в той оргии, которые по их словам я здесь устраиваю. А ведь Ханна ни одному моему слову оправданий не поверит, а вот их, всем до единого, особенно непотребным и нецензурным, поверит. А как ей не поверить, если я изначально, если не обманул её, то слегка ввёл в заблуждения насчёт моего сегодняшнего местонахождения. Ну, хочется мне иногда побыть одному, и что здесь плохого. А ей разве это объяснишь, во всём увидит своё, для меня неутешительное. Да и мне последнее, что сейчас нужно, так эта вся эта публичность. – Шиллинг, вздохнув, пришёл к выводу, что придётся открыть.

Правда после принятия этого решения вопросов не убавилось. И теперь Шиллингу нужно было ответить на следующий вопрос: С чем в руках открыть дверь этому незваному гостю? С пустыми кулаками или с физическим выражением принципа: «Мой дом, моя крепость», – в виде ножа. – Уже не успею. – С сожалением посмотрев в сторону кухни, пробормотал Шиллинг, услышав звук открывающей створки двери прибывшего лифта. После чего он, не теряя времени на все эти свои мысленные недоразумения, припал к глазку и тут же в оторопи отпрянул назад. Где он встряхнул вместе с головой привидевшееся в глазок новое недоразумение (выпитое за вечер выветрилось сразу же у глазка), – ему вдруг увиделся там смотрящий на него глаз, и понятно, что это ему впопыхах привиделось, а не увиделось, – после чего с осторожностью вновь начал приближаться к глазку.

И вот когда Шиллингу только и оставалось, как только по шире раскрыть глаз и прижаться к глазку, как в этот момент раздаётся тихий стук в дверь, и Шиллинг тут же обо всём забывает, оглушённый гулом упавшего в дно себя сердца. – Оу! – откуда-то из пяток донёсся до Шиллинга гул упавшего сердца, нехорошо покоробив Шиллинга вдруг пришедшей ему в голову мыслью. – Судя по этому звучанию, то я не настолько глубокий человек, как всегда думал. – После чего Шиллинг решительно протягивает руки к замку и по причине заедания замка, не сразу открывает дверь.

Когда же дверь в одно резкое движение открывается Шиллингом – пусть там, с той стороны двери сразу видят, с кем имеют дело – то к нервному подрагиванию колен Шиллинга, там перед ним стоит точная копия того, представленного им человека и шпиона в одном лице – в плаще с поднятым воротником и с натянутой на глаза шляпе, из-за чего Шиллингу удаётся лишь рассмотреть его исказившую рот ухмылку.

И единственное, что сейчас понимает Шиллинг, так это то, что он полностью находится во власти этого, скорее фантома, чем человека. И тут ори не ори, то его соседи, такие всегда внимательные и предупредительные (ничего не пройдёт мимо них) к каждому его бесшумному шагу, сейчас проявят свою полную глухоту к его зовам о помощи. Ну а когда утром полиция, прибывшая на место преступления, начнёт по частям собирать события вчерашнего вечера, то после того как они соберут в мешок раскиданные по разным углам части его тела, то они обратятся с насущными вопросами к его соседям. – А вот скажите нам, вы вчера что-нибудь такое необычное слышали?

– Прошу прощения, вы не могли бы повторить свой вопрос. Я без слухового аппарата плохо слышу. А он, как назло, именно вчера забарахлил. Отчего я так расстроилась, что и выпила несколько больше успокаивающего на ночь глядя. Из-за чего и проспала без задних ног всю ночь. – Не подведёт себя соседка Шиллинга, миссис Клиренс.

И Шиллинг, поняв, что ему не на кого кроме себя рассчитывать, собравшись с силами, спрашивает незваного гостя. – Вы ко мне?

– А к кому же ещё. – Усмехнувшись своей хищной улыбкой, проговорил гость и начал приподнимать голову.

– Что, узнал? – посмотрев глаза в глаза Шиллингу, со всё той же ухмылкой спросил его вечерний гость.

– Узнал. – Сказал Шиллинг, пропуская того себе в квартиру.

Палиндром. Книга вторая

Подняться наверх