Читать книгу Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Зданевич (Ильязд) - Страница 6

Восхищение. Роман
4

Оглавление

Несмотря на то что от лесопилки до деревушки зобатых было ходу часа четыре самое большее, никто из обитателей последней не знал ничего о событиях, содрогавших деревню с лесопилкой, не только по причине обособленности, но и потому, что зобатые, перевалив кряж, становились глухи и слепы ко всему, что совершалось вокруг.

Никто из них не присутствовал и на похоронах Луки, скучных и без отпевания, как то применялось к покойникам, неосторожно умиравшим не в церковную неделю. Снег, повисший над землей, закрывал год, приказывал кончать слишком затянувшуюся историю, возникшую из-за сомнительного монаха и неумеренного художника; и действительно, крестьяне спешно наполнили могилу, никаких толков убийство не вызвало, и уже вечером, позапиравшиеся и лишенные кабаков до весны, обо всем забыли, точно никогда не было ни Мокия, ни Лаврентия и их жертвы.

По всему этому, когда Лаврентий вошел после полудня в невыговариваемую деревушку, его присутствие никого не встревожило и даже не удивило. Верно, молодой человек там вообще не показывался, но все охотники знали его за неутомимого стрелка и мастера ставить капканы, и его появление было якобы случайным: пересекает, мол, деревушку, идя охотиться и предвидя снег, молодчина. Разумеется, правила гостеприимства не позволяют пропустить безнаказанно, и Лаврентий обязан был зайти в один дом присесть и выпить, в другой присесть и выпить и так далее. Горцы стояли на порогах и ждали, когда выйдет прохожий от соседа, чтобы затянуть к себе. Так добрался Лаврентий и до зобатого, задержался тут особенно долго, расспрашивал старого о зимних путях в горы, о возможности существовать там в эту пору, выматывал, словом, нехватавшие ему, Лаврентию, сведения, а когда пришло время спать, то отказался от ночлега и отправился к кретинам. Последние уже спали в хлеву на земле, но, к великому изумлению зобатых детей (так как из брезгливости никто никогда кретинов не навещал), Лаврентий объявил, что ночевать будет именно тут.

Лаврентий опасался быть потревоженным ночью, не будучи уверен, что горцы не скрывают под любезностью решения напасть на него. А во сне он нуждался изрядно, проплутав двое суток в лесу и теперь выпив; считал также сгоряча возможным, что стражники ищут его по окрестностям (тогда как на деле горожане немедленно после убийства уехали восвояси). Хлев же кретинов ненарушимой был крепостью.

Но когда утром Лаврентий проснулся, разбуженный плачем огорченных при виде чужестранца хозяев, то пожалел, что преувеличенная осторожность заставила его войти сюда. Грязь в хлеве была такая, что, вероятно, ни одно животное, свинью включая, не способно существовать в этих условиях. Пол застлан гнилым сеном, пропитанным мочой, так как кретины вообще мочатся прямо под себя; для больших же нужд в хлеву был отведен угол, который никогда не чистился и медленно сокращал из года в год свободную площадь. Трудно было сказать, одеты ли кретины в поношенную шерстяную одежду, род мешков с дырами для головы и лап, или же обросли шерстью, напоминавшей баранью. Отец, мать и еще один взрослый карлик стояли и плакали, расставив ноги с огромными ступнями, уронив чудовищные головы с мясистыми ушами и веками, все трое с однородной растительностью, и пол матери определяли одни груди, вывалившиеся наружу. Потомство, отличавшееся от родителей меньшими только размерами, цеплялось за родительские ноги и визжало. Было видно, как блохи, несмотря на холод и горы, стаями прыгали вдоль и поперек, а сено шевелилось.

Лаврентий выскочил на снега и чуть не задохнулся от чистоты воздушной. Что за мерзость? И здорово, значит, он был пьян накануне, что не разобрался. Вот каковы они, пресловутые недотроги. Перебил бы их всех охотно, несмотря на какие-то их заповедные права и что будто бы охраняют они деревушку от завалов, да дважды не избежать самосуда. Лаврентий многое слышал об этих страшных больных, о том, как ограничен их ум и скудны средства выражения, но то, что он увидел, ошеломило его.

Зобатый, узнав, что Лаврентий устроился на ночлег у кретинов, не мог уснуть и с рассвета стоял на дворе под снегом, ожидая, когда это предприятие окончится. Впустить к себе взволнованного Лаврентия отказался, а выбросив ему новую одежду, потребовал, чтобы тот выкупался в ледяной речонке и переоделся. Не рискуя оставаться без крова и дружбы, Лаврентий подчинился и только потом получил приглашение войти и выпить.

Поучениям зобатого не было границ.

– С тех пор как я жив, – хрипел старик, – никто еще не вздумал прибегать к заступничеству кретинов. Ни за кем еще не было такого великого греха. Что же натворил Лаврентий?

Законы плоскостных не обязательны для нас, горцев, так как наша правда – не их правда. Плоскостные слепы и живут умом брюха, мы живем умом ума. Они умирают, мы превращаемся в деревья, они видят вещи, мы видим и души. Равнина существует только для того, чтобы были горы, а горы для того, чтобы оградить чистых от черни. Мы гостеприимны, но Лаврентию нужно помнить, что он чернь.

Можешь ли узнать по звуку, удачен или нет выстрел? Предсказать, по какой ложбине будут на заре спускаться к воде козлы? На дне реки видеть следы шедшего по руслу зверя? Скажешь ли, какое из деревьев упадет первым от старости и когда? На какую местность обрушится первая лавина? Куда скатится молния?

Твои знания ничтожны, чувства притуплены. Откуда же ты знаешь, что твое злодеяние велико?

Старик стоял покрасневший и ослепительный, вознесенный предчувствием бед, приход которых он пытался побороть, сознавая, впервые быть может, что немощен, что лета что-нибудь да значат. Но Лаврентий и не попробовал подняться вслед за зобатым. Он так и остался у своего неудачного водевиля.

Глупейшая, мол, история. Брат Мокий, юродивый с севера, знаменитый прогулками через хребет во всякое время года и хваставший, что видит и знает чудеса и сокровища, каких никто не знает, мозолил Лаврентию глаза в течение лет. Недавно, скрываясь в лесу от комиссии по набору, Лаврентий встретил монаха у большого водомета и убил в отместку. И отлично сделал, так как на самозванце ничего, кроме жалкой меди и деревянного креста, не оказалось. Однако труп пристал к селу, и Лаврентий рассказал о дальнейших событиях.

– Увы, зобатый. Сокровища, это так заманчиво. Хорошо жить в горах, быть может, но хуже нет, как жить на границе гор. Чудеса, слухи, разговоры отравляют воображение. Вот говорят, у вас есть озера ртути. Какое это богатство! А разве до озера доберешься? Я хожу, как горец, но не горец, сколько искал, не нашел. Рассказывают о деньгах, рассыпанных в пещерах и охраняемых козлоногими. О золотых жилах в камнях и самородках на берегу рек…

Ртутных озер не нашел и, убив монаха, не обманулся. Присмотришься, ничего и нет. Говорят: сокровища, сокровища, а горцы – бедняки, хотя, кажется, все знают. Вот ты прожил восемьдесят с лишним лет, а что у тебя есть, кроме до отвращения трудного существования и вечной борьбы с природой. Я прихожу к убежденью, наконец, что не тут надо искать богатств, а на плоскости.

И не здесь одеваются в шелк и ездят на велосипедах. Я охотно согласен с тем, что глаза плоскостных слабы и уши плохи. Ответить на твои вопросы немощен. Но к чему же знания, тот ум ума, о котором ты говоришь, если он не лучше питает, не рядит, не страхует от зоба и труда?

Старик слушал и преображался. Мощь покидала его и с нею велеречие. Он еще философствовал. Лаврентий, мол, молод, почему и ищет сокровищ. Сокровища действительно существуют, но только пока свободны, найди их, и рассыпаются в пыль. Лаврентий измеряет жизнь, как плоскостной, богатством, горцы же думают только о том, чтобы умереть как можно позже. Жизнь существует только для того, чтобы дожить до старости. Только тогда очи начинают видеть по-настоящему, уши слышать, а ум парить над умом.

Но с лица исчезли свирепость и напряжение, и зрачки помутились. Видно было, что дух, ценой бессонной ночи разбуженный, опять одряхлел и заснул. Да и вина было выпито слишком много. И Лаврентий, довольно-де дурачиться, пошел уже на развязность. Он благодарен старику за указанья. Но не может, к сожалению, выскочить из оболочки плоскостного. Горы его, Лаврентия, только развратили, наставить же никогда не смогут. Старость нисколько не прельстительна. Хорошо умереть молодым.

– Достаточно разговаривать, – закричал вдруг Лаврентий, опорожняя рог и бросая его на стол, – мы не в церкви. Мировоззрения мировоззрениями, а вот нечто, более забавное, чем ум ума. Я остаюсь, уступи мне землю или одну из построек. Кроме того, говорят, твои дети слушаются тебя, как собаки. Великолепно, отдай мне их в работу. Их сделаю полезными и богатыми.

Зобатый согласился, не переспрашивая. Он готов выделить Лаврентию участок, но с весны, а пока что может жить тут. История с монахом действительно глупость, так как монахи самозванцы и в горах ничего не смыслят. Что до детей, то хотя они малость и развращены путешествиями на плоскость и вздыхают подчас о тамошней жизни, но вышколены на славу.

– Не прекословили бы, – вставил Лаврентий.

– Будь покоен, не выдадут. Раз отдаю во власть, никаких поползновений не будет.

Только тогда вызвали рабочих детей, которым самодур и объявил, что отдает их в учение Лаврентию и заработки у них будут отличные; что хотя Лаврентий много их моложе, но умница; и так далее. Несчастные ничего не посмели возразить, не полюбопытствовали даже, чему их будет учить, бородачей, молодой человек. Но, после того как накануне были они свидетелями похода к кретинам, уже порешили, что надо ждать потрясений.

Прочие головы деревушки также не нуждались в каких бы то ни было осведомителях, чтобы понять: присутствие Лаврентия объяснялось вовсе не охотой. Что Лаврентий ночевал у кретинов и как мылся он в речке, знали и видели все, и этого было достаточно, чтобы заключить, когда зобатый заперся с Лаврентием, что деревушка накануне великих в истории событий. А когда обнаружилось, что Лаврентий деревушки не покинул, а так и остался жить у зобатого, то в этом мнении еще более укрепились и считали только, что события отложены до таянья снегов.

Приход Лаврентия был замечен и с балкона бывшего лесничего и совпал с первым снегом. Радостная выглянула поутру Ивлита и увидела, что белая картина нарушена на этот раз оживлением у речёнки, где крестили в бешеной воде давно ожидаемого человека. Что в горах может ей объявиться жених, этого Ивлита прежде не допускала. А теперь его зрела, и нечаянная возможность влекла отныне девушку по дням новым и неисповедимым.

Уже частые к ней зобатые дети ей не казались чуждыми и она не подсмеивалась над ними. Только, беседуя о Лаврентии, выпытывая у них об его жизни (хотя толком ничего они о причинах его пришествия сообщить не могли), Ивлита замечала, что изо дня в день преображается мир, что меняется ее зрение и слух и чутье, начинает она улавливать и постигать явленья, о которых ей издавна толковали зобатые и существование коих явлений она по грубости отрицала.

Началось с того, что по ночам стала Ивлита различать в лесу не только лиственный шум, скрип деревьев и оханье филинов, а и голоса, которые, будучи неясными, неразборчивыми якобы и на голос человека вовсе не похожими, были вполне понятны, и без ошибки можно было сказать, что переживает виновник того или другого. Потом стала она слышать как падает снег, еле внятный шорох снежинок прояснился, и вот оказалось, что это не шорох только, а и особенная речь. Так постепенно сделался доступным тот пресловутый голос природы, о котором осведомляли Ивлиту столько раз. Очевидно, что у всех вещей есть язык и что язык этот существует не для обмена мнениями и мыслями наподобие человеческого, а истекает, отражая ум вещей, как вытекает песня, лишенная слов. Ивлита распахивала окно, глядела на снег, более не давивший, прислушивалась и заливалась. На другом конце кретины вылезали и пели. И Ивлита превосходно понимала теперь, почему дочь зобатого подражает им. В их бессмысленной речи было столько важного, далекого житейских мелочей содержанья, как в говоре леса…

Став слышать, Ивлита и прозрела. Она видела уже, что деревья – не деревья, а души, прошедшие земной путь в образе человека и теперь проходящие в облике деревьев. Оказывается, наступают деревья, перемещаются утесы, волнуется снежная пелена. Видела также Ивлита: из лесу выходят души барсов, волков и ланей, мирно прогуливаясь вместе и навещая кретинов, и ангелы низлетают со снеговых вершин; и, нисколько о людях не заботясь, живут все они, но не своей жизнью, а смертью, своей свободой от пустого человеческого житья, которым Ивлита была одержима до этих пор. И хотелось Ивлите, умерев, также жить своей смертью…

Лаврентий долго просидел в деревушке, не зная ничего об Ивлите. Снег и то, что зобатые продолжали считать Лаврентия за чужого и не обмолвились ни разу, перечисляя достопримечательности их отечества, и были причиной отсрочки заурядных весьма событий. Правда, дом бывшего лесничего привлекал внимание затейливой своей постройкой, а голос девушки окутывал по вечерам котловину. Но Лаврентий был слишком в хлопотах, чтобы увлечься кружевами или женским пением. Приходилось отправляться то в глубь гор, то, напротив, пробираться тайком в долины, посещать деревни, выслеживать, знакомиться. Подчас отсутствовать приходилось неделями, и Ивлита, не отходя от окон, изнемогала от скуки и ожиданий. Обычно с Лаврентием приходили некие чуждестранцы: шайка увеличивалась. В деревнях появились приверженцы, сторонники, слуги. Влияние Лаврентия крепло. Чтобы вернуть себе гражданские права и приобресть еще многие новые, уже исключительные, отдающие во власть Лаврентия тела и души не только зобатых, но и целой страны, Лаврентию недоставало одного – слова. Надо было себя властелином объявить, и только, а потом можно было уже явиться и на лесопилку, и в кабаки, где никто не посмеет следить, выдавать или сопротивляться.

Это чудесное слово: разбойник. И когда Лаврентий, надев под войлочный плащ желтую шерстяную рубаху, принадлежность нового своего звания, и обвешанный холодным и огнестрельным оружием, явился в одно из воскресений в то сельское управление, где жаловался следователю каменотес Лука, то, хотя Лаврентия, казалось, не ждали, а зима не благоприятствовала передвижениям, был он встречен многочисленным людом, заготовившим предводителю и его зобатой свите подарки в виде отрезов сукна, патронов и угощений. Население стояло в большой комнате. У каждого в руке и на виду был кошелек. Лаврентий вошел, сопровождаемый старостой и старейшими обывателями. Староста представлял каждого из собравшихся (хотя Лаврентий всех знал превосходно), оглашая принесенную сумму денег и размеры имущества и запашки, чтобы ясно было, насколько справедлива величина откупа. Несколько раз, ввиду неточных сведений, Лаврентию пришлось старосту перебить и указать на настоящее положение. Но Лаврентий был в припадке великодушия, и если откуп казался ему недостаточным, то он не брал виновного в заложники, как полагалось, а приказывал заготовить остаток к сроку, тому или иному. Справедливость решений вызывала всякий раз ропот восторга. Отец и братья нового разбойника также явились с откупом, пользуясь значительной скидкой на основании родственных уз.

Прием закончился превосходным обедом. В управлении было тесно, открыли отдыхавшую лесопилку, и во всю длину был наскоро сколочен стол. Так как разбойники избегают пьянства, то и все пили умеренно. Напряженное настроение сменилось сперва легкостью, а потом искренним довольством. Много пели, еще больше плясали, прямо на столе. На столе же стоя, после показанных им чудес ловкости, без устали отвечая поклонами на крики одобрения, Лаврентий в течение доброго часа занимал собрание речью, в которой подвел итоги соглашению с родной деревней, присягал в верности принятым на себя отныне обязательствам не убивать и не грабить сельчан, заявил, ударяя кулаками себя в грудь и всхлипывая (что и было воспроизведено всеми), он жертвует-де необходимые средства на невиданное украшение могил каменотеса Луки и брата Мокия, и наконец пошел пригоршнями разбрасывать деньги, которые были ему только что внесены, любуясь свалкой и мордобоем, поднявшимся из-за серебра.

Через несколько дней на большой дороге была ограблена почта, а прислугу перестреляли.

Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Подняться наверх