Читать книгу Промежуток - Инга Кузнецова - Страница 6

Птичьи разговоры

Оглавление

1. Трель

чив-чив-чинь-чинь

пиу-пиу

твинь-твиринь-тинь

чуври́у

фьюить

тень-тиринь-тинь

пиу-пиу

хьют-хьют

твинь-твиринь-пинь

фьи-фьи-фьи-тья-тья-тья-твирьвирь-

чуврри́у

2. Зяблик

Орнитологи думают, что мы издаем мелодичные звуки, когда нам необходимо привлечь внимание самок (возможно, так поступают сами орнитологи). Что мы это делаем лишь в расчете на спаривание. Лишь. Они присвоили себе смысл нашей жизни и логику наших повадок. Допускают в нас эмоциональное, но отказывают нам в интеллектуальном. Они полагают, что инстинкт правит нашим миром – такая у них привычка, навязанная им их подстреленным школьным образованием. Инстинкт и привычка – странно, но люди не замечают, что это события одного порядка.


Люди не предполагают, что пытаются расшифровать вовсе не нашу речь (которой они не слышат). Что так называемое птичье пение – это просто историческая звуковая реконструкция, тщательно воссозданные саундтреки стародавних времен – или тихая молитва, точный смысл которой уже никому из нас не ясен. Некоторые из нас таким образом лишь отдают дань древне-птичьим традициям (подобное происходит и у людей); другие и сегодня с помощью этих сигналов выкликают и заклинают бездонный космос. Они летят внутри странных звуков: «фьюить, фьюить» – и соединяются с бесконечностью.


Почему-то люди не допускают такое у нас. Они принимают это за коммуникацию особей внутри вида: например, пишут, что мы сообщаем птенцам о приближающейся опасности с помощью короткого «твинь» (будто мы почти не говорим с птенцами; будто у нас голосовые связки не приспособлены для развернутых разговоров). Другая группа ученых считает, что в этом случае мы издаем «хьют» (хьют твиня не слаще).


Орнитологи изучают наши тремоло, однако в состоянии различить лишь немногие звуки. Так устроен их слух – вернее, их предубеждение. На предубеждение настроены и записывающие устройства, которыми они пытаются схватить ускользающий звук. Орнитологи не догадываются о том, что между собой мы спокойно разговариваем о самых разных вещах, как и все существа. И вещества. Мы делаем это тихо. Очень тихо. А «фьи-фьи-фьи-тья-тья-тья-твирьвирь-чувррйу» – это шутка для тех, кто подслушивает птиц.


Мы подшучиваем над орнитологами.

Шепчем им в уши: «чив-чив» или «пиу-пиу». Некоторые шутники даже передают целые шифровки вроде «хьют-ррю-рррю, тюп-тюп-тюп, сии-сии-бьюз», что, по мнению людей, означает примерно следующее: тревога-тревога, внизу слишком опасно, поднимаемся и взлетаем; однако наверху тоже тревожно, будем бдительны и готовы дать отпор неведомому врагу. Неужели эта версия не похожа на человеческую жизнь?


Мы говорим обо всем, о чем думается и хочется, дорогие люди, – так же, как вы. Вороны, люди, собаки, камни, ягоды, струи дождя… – все мы говорим. И если мысли – это что-то, что не высиживают в гнезде, а ловят из воздуха, так неужели же они недоступны тем, кто летит? Конечно нет! (Конечно да.) Каждый язык – такой мерцающий, такой живой и совсем еще не окрепший. Он подобен вечному птенцу. Миры и миры распахиваются за любыми словами. Моими словами, даже если они не слышны. А я просто зяблик.

Я ловец зябких мошек и зыбких мыслей.


И это еще не все, что можно поймать на лету. Есть еще оптические эффекты. Странные совпадения. Знаки, промелькивающие тут и там, как легкие сны внутри скорлупы. Однажды в полете я увидел, как молодая человеческая самка, сидя на парковой скамейке, записала у себя в блокноте: «сигнал непрерывного взлета» и ниже «у зябликов», и в зрачок мне кольнуло чем-то необъяснимым – может быть, тем невидимым клювом, который протыкает этот мир насквозь. Но я увернулся.


Почерк этой самки напоминал цепочку моих следов. Фигурально выражаясь, она писала птичьим языком (орнитологичная шутка, не правда ли?), но из деликатности я не стал читать то, что, возможно, звало меня, пробиваясь сквозь плющ волнообразных зачеркиваний. Может быть, я бы все равно ничего не понял, хотя практически все слова, которыми пользуются люди, мне известны. Я подумал, что передо мной – какая-то особая шифровка той трели (с росчерком), которую они иногда способны выдавать – неизвестно зачем.


Не когда они хотят кого-то привлечь, а когда не могут ни с кем говорить. Я увидел, что человеческая самка сделала это без расчета на чье-либо понимание, и не стал заглядывать за плечо. У людей, как и у нас, трели чаще всего выдают самцы. Так сложилось.

Но и самки иногда решаются на это.


Они были так грустны и звучали на такой частоте, которая очень редко задействуется людьми, и не требовали понимания. Ни эта музыка, ни эта девушка.

3. Вороны

– Ты видела, как его повели? Нет, ты видела?


– Рано утром это было, ага. Поливальная машина еще не прошла.


– Ненавижу.


– Шофер всегда пьян, поливает лужи, оставляет дорожную пыль за собой. Как я тебя понимаю.


– Но как они его взяли? Неужели он не догадывался? И не мог куда-нибудь скрыться?


– Кара, кара. Она всегда неожиданна.

А он уже не подлёток, слишком медленно передвигается на своих двоих. И потом: куда он от своих книг? Ты заглядывала к нему в кабинет? Нагромождение это видела?


– Да видела. Пролетала мимо. На карнизе не засиживалась. Скользко, особенно зимой.


– Согласна. Не наше это дело – эквилибристика. Пусть синицы у людей еду выклянчивают, ну или эти олухи царя небесного – голуби. Один там у него все время ошивался – ну ты знаешь, больной, хромоногий.


– Он трехпалый. Впереди одного пальца нет.


– Точно. Но знаешь… и мне случалось бывать в гостях у того человека.


– Прямо в комнате? Да ты что!


– Когда к нему приезжали знакомые, и все выходили курить на балкон. Конечно, я была осторожна.


– Еще бы! Без приглашения!


– Мне даже удалось стащить бутерброд с колбасой…


– Ты в своем репертуаре.


– Не бог весть какой колбасой, но чтобы не утрачивались навыки.


– А пуговицу где нашла? Перламутровую?


– На столе у него, под лампой. Он на нее часто смотрел, будто бы разговаривал с ней. Или сам с собой.


– Знаю. У них это называется: реликвия. Важная для человека вещь, связанная с прошлым.


– Прошлое – вот я и взяла.


– Свистнула!


– Зачем ты так говоришь? Это для музея. Прошлое – к прошлому. Между прочим, вещица – настоящий винтаж. Сейчас здесь уже такое не делают.


– Никогда не делали. Это от платья. Что, думаешь, я не знаю, что его носила та девушка, которая к нему приезжала?


– Да, конечно. Не волнуйся. Уже не приедет. Да и его не выпустят, если уже не того. Не пустили в расход.


– Как ты можешь такое говорить!


– Ну, во всяком случае, она не приедет.

Я видела, он получил от нее письмо. Давно это было. Дымил всю ночь. Порвал его, а потом заклеивал такой липкой лентой… узкой.

А широкие липкости они развешивают, чтобы ловить мух.


– Зачем им мухи? Они же их не едят?


– Не знаю. Люди любят убивать.


– Да ладно, этот и мухи не обидит.


– Вот его и взяли.


– Но пуговицу ты стащила раньше.


– Я не жестокая. Конечно, потом. Не хотела, чтобы она ему напоминала все это.


– Платье продавалось в магазинчике через дорогу.


– У нас?!


– Они оттуда выходили как-то – и вечером она пошла с ним в кафе в этом платье.


– А ты тоже не промах!


– О чем ты?


– Ведешь расследования. Просто Шерлок Холмс!


– А кто это?


– Не важно, проехали.


– Пуговки блестели… Теперь там сделали склад оружия.


– Вот это знаю. Ничего интересного.


– Да, были времена… Красивое платье, человеческого цвета. У них тела такие. Тонкое платье. Голое. Шелк, да? Пуговки часточасто – и заканчиваются высоко. При ходьбе все ноги видно.


– Ты считаешь, она красивая?


– Худосочна, но может быть… а впрочем, человеческих мерок нам не понять.


– А мне она не нравилась. Мерзавка носила такие серьги… с перышками. Ради них замучили кого-то из наших.


– Может, просто кто-то подобрал потерянные – мы ведь тоже так делаем. Надеюсь, ни одна птица не пострадала.


– Не поручусь. Странная самка. Нечеткая какая-то.


– Да, что-то такое зыбкое в ней было. Правда, я и видела ее всего пару раз.


– Ясно. Уже не увидишь. Она его бросила.


– Может быть, но все-таки его жалко. А что случилось?


– А ты не видела? Они не пара.


– Да нет. Они хорошо смотрелись. Узкие, длинные.


– Ты не понимаешь. Молодая самка, ей были нужны птенцы. А чем они занимались? Какие-то бумаги перебирали все время. Его бумаги. Кричали, но явно не в любовном пылу. Ты хотя бы раз видела, как они спаривались?


– Что ты! Подглядывать бы, как некоторые, не стала. Что они, подопытные?


– Ты меня осуждаешь?


– Нет, но…


– И что-то я не верю, что эти люди вообще начинали вить гнездо.


– Ты знаешь, куда его увезли?


– Мое любопытство не простирается так далеко. Может, сразу на кладбище?


– Голуби знают точно.


– Ладно, потом их расспросим. А сейчас полетели к булочной.


– К «Братьям Караваевым»? Вчерашние пирожки?


– Ага.

Промежуток

Подняться наверх