Читать книгу «Идите и проповедуйте!» - Инга Мицова - Страница 14

Пилат покинул Иерусалим сразу после Пасхи. Кончился месяц нисан, прошел ияр, настал месяц сиван с его праздником Пятидесятницы, когда римскому гарнизону, находящемуся в Кесарии, надлежало опять прибыть в Священный город для поддержания порядка. Пилат в этот раз ограничился тем, что отрядил войско, а сам остался в своей любимой Кесарии, напоминавшей наместнику акведуком, мраморными дворцами, огромным стадионом, театром, банями его родной город – Рим.

Правда, здесь, в отличие от Рима, прямо у подножия дворца плескалось синее тёплое море, где на рейде трепетали алеющие на закате паруса римских военных кораблей, торговых судов со всего света, рыбацких баркасов… Пилат любил этот город. Любил – и не пошёл в Иерусалим.

А напрасно.

15 сивана, едва Пилат быстрым решительным шагом пересёк затенённую комнату и вышел на огромную террасу, увитую розами, с которой открывался прекрасный вид на море, беспокойное предчувствие кольнуло его. Виной этому было то ли ожидание неприятных известий из Иерусалима, то ли предстоящий знойный день, то ли то, что море было бесцветно и безжизненно, как выжженная пустыня. Пилат не любил пустынное море. Римские воины знали это, и зачастую, чтобы угодить прокуратору, военные корабли делали нема лый крюк, чтобы пройти мимо дворца и попасть в поле зрения наместника цезаря.

Секретарь поспешно встал при приближении прокуратора и, неловко поклонившись, уронил свиток. Скосив глаза, Пилат понял, что свиток этот из Иерусалима.

– Что нового? – спросил Пилат, хмуро глядя на секретаря, который был единственным его доверенным лицом и который сопровождал Пилата повсюду.

– Письмо от Первосвященников.

Пилат поморщился – опять они будут упрекать его в том, что он не почтил их праздник или, ещё того хуже, что в праздник его воины допустили какие-то вольности в отношении иудеев.

– Вскрой, – приказал Пилат.

Пилат следил, как секретарь аккуратно, даже не повредив на печати виноградной лозы, развернул папирус.

– Читай, – приказал Пилат, щурясь на море.

«Доблестному римскому наместнику всаднику Понтию Пилату!

Довожу до Вашего сведения, что, несмотря на предупреждение, один из Ваших доблестных воинов, центурион Лонгин, распространяет слухи, что Тот Человек, которого Вы приговорили на Пасху к смерти через распятие, воскрес.

Смеем напомнить: мы предупреждали, что ученики выкрадут тело, а это приведёт к смуте, и просили выставить стражу, Вы сказали: “Действуйте, как считаете нужным”. Мы настаивали, чтобы стражу не возглавлял центурион Лонгин, который присутствовал при распятии, ибо нам стало известно, что этот воин был под сильным впечатлением от казни и кричал во всеуслышание: “Воистину Он был Сын Божий!”

Но к нашей просьбе не прислушались. И вот теперь римлянин, центурион, пользующийся Вашим доверием, по всему Иерусалиму распространяет нелепые слухи. От имени Синедриона и всех здравомыслящих жителей Иудеи настоятельно просим призвать центуриона Лонгина в Кесарию и запретить ему распространять небылицы. Иначе смута в народе может перерасти в открытый мятеж, что, несомненно, вызовет недовольство великого императора Ти берия.

Первосвященник Кайафа».

Окончив чтение, секретарь взглянул на Пилата. Лицо наместника налилось кровью, но не от гнева – Пилат смеялся! Смеялся так, что вспорхнула стайка птиц, укрывавшихся в зелени, обвивающей балкон, а три чайки с громким криком полетели в сторону моря.

– Ха-ха-ха! – хохотал Пилат.

Секретарь опустил глаза, в смехе лицо Пилата было страшным.

– Ха-ха-ха!

Над морем хохоту вторили крики чаек.

– Позовите Прокулу, вероятно, госпожа в саду, – наконец приказал Пилат.

– Вот твой сон вещий, – сказал Пилат, обращаясь к жене, которая торопливо поднималась на террасу. Непонятно было, радуется ли Пилат или возмущён тем, что жена посмела видеть такой сон.

– Всё твой сон, – повторил Пилат. – Помнишь, ты на Пасху просила не казнить того Преступника? Якобы ты много за Него пострадала? Помнишь? Твой сон? Вот пишут из Иерусалима – пишут, что Он воскрес. Что ты молчишь? – Пилат вглядывался пристально в лицо жены и, как ни странно, чувствовал некоторое замешательство. Чтобы скрыть смущение, он встал и, обратившись к секретарю, твёрдым голосом произнёс: – Призовите сюда в Кесарию сотника Лонгина.

– Обещай мне, – сказала Прокула, вставая и тоже внимательно вглядываясь в лицо мужа, – обещай, что ты дашь мне возможность выслушать Лонгина.

Пилат кивнул, сделал несколько шагов, провожая жену, неожиданно взял её за руку и привлёк к себе. Он хотел ещё раз взглянуть ей в лицо: было в этом лице что-то странное, прежде незнакомое. Пилат, помедлив, захотел было сострить по поводу веры в воскресение мёртвых, но удержался. Он выпустил руку жены и долго смотрел, как та легко спускается по ступеням дворца.

«Ирод, в упоении строивший этот дворец, с надеждой, что жить в нём будут его наследники, обманулся… Всей этой роскошью, как и в Иерусалиме, пользуюсь я, римский наместник, столь же яростно ненавидящий иудеев, сколь и ненавидимый ими», – усмехнулся Пилат.

* * *

– Да не буду я повторять это Пилату! – в раздражении дёрнул поводья Лонгин.

Луна освещала дорогу, выложенную белыми мраморными плитами, обсаженную апельсиновыми деревьями, по которой мчались два всадника, держа в руках вертикально поднятые копья, на которых развевались значки с изображением Тиберия. Здесь уже действовали римские законы, а не иудейские. Цоканье копыт звонко отдавалось в тишине, словно звуки тимпана. Лонгин в сопровождении посланного за ним в Иерусалим гонца въезжал в Кесарию. Он вдохнул морской воздух и остановил свой взгляд на огромном стадио не, который раскинулся прямо на берегу моря…

«Этот царь Ирод был совсем не глуп, – думал Лонгин, – потому его и прокляли иудеи. Но каков замысел – построить такой город, напоминающий Рим, в центре варварской страны!»

– Взгляни, какой акведук! Построен лет пятьдесят тому назад, – обратился Лонгин к сопровождающему. – А Пилат сколько крови попортил, чтобы построить им такой же в Иерусалиме! Ты помнишь, как эти варвары кричали, что им не нужна вода? Не нужна вода! – усмехнулся сотник, опять оглядываясь на второго всадника. – А сами совершают по три омовения в день!

Они подъехали к холму, на котором возвышалась статуя Августа, и оба, не сговариваясь, остановили коней и, привстав в стременах, вскинули руку в приветствии. Затем, всё ещё не сводя глаз с императора, запахнули плащи, проверили ребром ладони, не сбились ли набок шлемы, и повернули коней в сторону дворца Ирода. Несмотря на поздний час, Лонгину было велено явиться сразу по приезде.

– Да не буду я сочинять, – вдруг пробормотал сотник. Он оглянулся на уже плохо различимую статую Августа, и ему показалось, что статуя согласно кивнула в ответ. – Я знаю, зачем Пилат меня вызвал. Старейшины иудейские донесли, что я заявляю, что Иисус из Назарета воскрес. Они этого боятся. Как же, римский воин, язычник, рассказывает то, о чём они умоляли молчать! Но выдумывать я ничего не стану, – опять повторил он вслух так громко, что его спутник наклонился к нему.

– Что? – спросил он. – Ты что-то сказал?

– Да нет, это я так, – пробормотал Лонгин. – Я уважаю прокуратора Понтия Пилата, я видел его в сражениях, – добавил он.

На душе у центуриона сделалось скверно. Сейчас Лонгин был уверен, что разговор будет жёсткий. «Знают только боги, чем закончится всё это», – подумал Логин, и вдруг страшная мысль заставила его вздрогнуть: «Да верю ли я сам, что Тот Распятый – Сын Божий? Возможно ли это? Пилат будет прав, если не поверит мне. В это поверить трудно, почти невозможно».

* * *

Мысль позвать Прокулу пришла в голову и тут же исчезла, и даже оставила после себя некоторую растерянность: «Сначала поговорю сам, не стоит сейчас впутывать жену».

Лонгин вошел, чётко отбивая шаг и стуча подкованными калигами по мраморному полу. Он вскинул руку и крикнул:

– Слава цезарю! Слава императору! Слава его наместнику Понтию Пилату!

– Ну, ну, хватит приветствий, – проговорил Пилат и, к удивлению секретаря, встал, обнял Лонгина за плечи.

– Ну, старый вояка, рассказывай, что ты там проповедуешь в Иерусалиме? Я мог бы послать соглядатаев, и они бы мне в точности донесли твои слова, но я хочу услышать от тебя самого.

– Благодарю за честь, – проговорил Лонгин. – Благодарю за честь, – повторил он наконец, располагаясь в поданном секретарём кресле.

– Мне поспешили донести, и хочешь знать, что? – И глаза Пилата сверкнули.

Лонгин подумал, что дурное предчувствие не обмануло его.

– Хочешь знать, что? – опять сверкнул глазами Пилат.

– Естественно, хочу. – Лонгин встал и стукнул каблуками.

– Кайафа прислал мне донесение, что ты, центурион армии императора Тиберия, распространяешь слухи, что Тот, Распятый на кресте, как там Его?.. Воскрес?

И так как Лонгин хранил молчание, Пилат повторил:

– Возможно ли, чтобы ты, гражданин Рима, верил в такие небылицы?

Тут Пилат замолчал и вцепился глазами в Лонгина. Но тот спокойно выдержал взгляд.

– Ты помнишь, что ещё тогда, после распятия, приказал тебе и твоим воинам не обсуждать увиденного и не распространять небылицы. Сам подумай, что ты несёшь: кто-то сошёл с неба и вошёл в гробницу, и камень отвалился сам собой, а потом… Нет, – прервал себя Пилат, – сам только на минуту задумайся: возможно ли, чтобы ты, римский центурион, бездумно повторял басни, которые ходят среди варваров?

Лонгин покраснел. Упрёки и обвинение его в глупости и легковерии были неприятны.

– Я, – сказал Лонгин и сделал ударение на «я», – я не повторял. Я говорил только одно: «Истинно Он – Сын Божий», потому что я видел, как Он умирал, слышал Его слова, видел Его лицо. Он не был похож на человека, так люди себя не ведут, так люди на кресте не выглядят. Мне ли не знать, как умирает человек? Даже после казни мы видели не обычное лицо. Это был спокойный и величественный лик небожителя, которому открыто то, что нам не дано знать. И это читалось на Его лице так же ясно, как то, что я сейчас вижу, что ты сердишься. Ты что, не помнишь, что я рассказал тебе в тот же вечер всё подробно – всё, что видел, когда казнили Того Человека?

Пилат, вцепившись в ручку сиденья, внимательно слушал. Он вспомнил лицо Иисуса и вспомнил, как и его самого поразило величественное спокойствие человека, знающего, что Его ждёт неминуемая смерть.

– Но сейчас ты говоришь, что он воскрес? Ты что – видел Его Воскресение? – неприятно усмехнувшись, спросил Пилат. – Ты же там был всю ночь.

– Но воскресения я не видел. Я не видел, чтобы кто-нибудь сходил с неба, не видел, чтобы сам собой двигался крест, никто не вёл из гроба человека, который головой касался неба, – всё это выдумки невежественных иудеев.

– Ты, ты что видел? – закричал Пилат и так сжал подлокотник, что сломал его.

– Я видел, что гробница была пуста.

– И это всё? – усмехнулся Пилат, он казался разочарованным. – Мало же тебе надо было, чтобы поверить! Ученики выкрали тело: иудеи, старейшины их, меня предупреждали об этом.

– Пилат, – сказал Лонгин – и впервые за время встречи голос Лонгина зазвучал спокойно, – сам подумай, ты видел учеников? Откуда у них столько серебра, чтобы подкупить стражу? Нет, у них денег нет. Разве только если им дал деньги Никодим? Я слышал, что он мог присутствовать при погребении. Но он ведь правоверный иудей, уважаемый член Синедриона? Зачем ему всё это? Он мог по-человечески уважать и даже любить Иисуса, но поверить в Воскресение и распространять слух об этом? Не похоже. Зачем? Если даже предположить, что ученики украли тело, было ли у них время аккуратно снять с него пелены? И зачем было складывать пелены аккуратно, будто те, кто украли, никуда не торопились, будто мы не стояли рядом? Сам подумай! И кто мог украсть?

Они помолчали, и центурион продолжил:

– Я же видел, как дрожали самые близкие ученики, когда прибежали на зов женщины, что пришла на рассвете и увидела гробницу пустой. Они трусливы, как овцы. Даже боялись поначалу зайти в пещеру. Пилат, я воин и не боюсь смерти. Я могу тебе сказать, что Тот Человек действительно воскрес – или таинственно, необъяснимо исчез. Но не по людской воле, а по воле высшей, божественной. В общем, Его украсть не могли, а пещера была пуста. Понимай как хочешь. Я не буду сочинять, не буду добавлять, мне достаточно того, что я верю – мне довелось увидеть истинного Сына Божия. Я благодарен тебе, что ты послал меня сначала присутствовать при распятии, а потом сторожить гробницу.

Пилат опять подумал – не позвать ли жену? Но удержался и на этот раз.

– Лонгин, – произнёс Пилат, – я уважал тебя как воина, мне странно, что тебя оплели эти варвары и заразили своими сказками. – И опять он подумал о жене. Она, гордая римлянка, из патрицианского рода, как могла увлечься этими бреднями? – Иди, – сказал Пилат. – И помни, как себя следует вести в Иерусалиме римлянину. Если не одумаешься, то тебе придётся покинуть доблестную римскую армию и служение императору Тиберию. Дело твоё. Но если ты завтра за трапезой у меня посмеешь бездумно отвечать на расспросы кого бы то ни было, – подчеркнул Пилат, и голос его отдал металлом, – то берегись, Лонгин. Я могу забыть, как мы воевали с тобой вместе. Берегись, – повторил он, – ты знаешь Понтия Пилата.

Центурион кивнул и вдруг, как показалось прокуратору, еле заметно улыбнулся.

– Я думаю, – медленно произнёс Лонгин, – завтра нужно будет особенно тщательно смотреть за порядком в Иерусалиме. Возможно, в этот раз моё присутствие там будет более уместно. Благодарю за приглашение! Но лучше пошли меня обратно в Иерусалим.

Лонгин поднялся, вскинул руку для приветствия, и в этот раз Пилат не встал, чтобы его обнять. Звуки подкованных калиг медленно затихали в ночи, пока Лонгин спускался по лестнице в сторону моря.

Секретарь сидел не шелохнувшись, боясь каким-либо неосторожным звуком напомнить о своём присутствии и обратить гнев прокуратора на себя.

– Что есть истина? Что есть истина? – спрашивал Пилат.

Луч луны, пробравшись сквозь заросли роз, упал прямо на лицо спящего прокуратора. Это причиняло болезненное беспокойство, и желание услышать наконец ответ мучило, как жажда.

– Что есть истина? – допытывался Пилат, глядя незрячими глазами на яркий диск луны. И слышал ответ:

– «Истина от небес».

– А в земном нет истины? – спрашивал Пилат.

– «Истина на земле среди тех, которые, имея власть, истиной живут и праведный суд творят».

– Что Ты сделал, что они Тебя так хотели убить? Что Ты такое сделал, что они так хотели Тебя убить?! И правда ли, что Ты воскрес? Если Ты воскрес, я верю, Ты не будешь судить меня, ибо я действовал так из боязни мятежа…

Пилат наконец проснулся и, прикрыв глаза рукой, долго лежал не шевелясь. Потом встал и вышел на террасу. Серп луны обсыпал серебром всё море, и тёмные тени военных кораблей в гавани сейчас раздражали своей неуместностью. Всюду был покой.

«Да, – думал Пилат, не отрывая взгляда от моря, – я всё помню, и стоит ли притворяться? Наступил шестой час дня, и тьма была до девятого. Солнце померкло, и, говорят, завеса в Храме разорвалась надвое от верха до низа. И возопил Иисус громким голосом: «Или, Или, лама саввахвани?» – «Боже, Боже, зачем Ты Меня оставил?» И тогда Лонгин и закричал: «Муж этот праведен был!»

Пилат помнил, что Лонгин в тот же вечер, перед тем как заступить на стражу, рассказал ему это и Прокула сказала: «Не предупреждала ли я тебя?»

С тех пор прошло много дней, и Пилат всё это время хранил молчание и ни одним намёком не дал понять жене, что помнит и сон, и то, что она присутствовала при донесении Лонгина.

Пилат не верил в то, что говорил Лонгин: ну, умер быстро, ну, умер не как все, ну, что-то говорил перед смертью, ну… а дальше что? Но что-то продолжало беспокоить. И тогда на третий день он призвал иудеев и спросил:

– Видели ли вы знамения на солнце, которые произошли, когда осуждённый умирал?

О, они держались гораздо лучше, чем он. Гораздо лучше!

– Затмение солнца по обычному закону совершалось, – надменно произнёс Кайафа, поучая его, просвещённого римлянина.

Даже сейчас Пилат почувствовал, как злоба перехватила горло.

Пилат, облокотившись на перила, тяжело дышал, он смотрел по-прежнему на море, но уже не видел его. Злоба и гнев застлали глаза, и вместо моря он видел исполосованную им собственноручно спину Первосвященника.

Но тогда Пилат проглотил раздражение.

– Воины рассказывали: когда стерегли гробницу, содрогнулась земля, и они увидели, что ангел сошёл с неба, отвалил камень. Вид его был как молния, и ризы как снег, и от страха перед ним они пали, как мёртвые, – спокойно сказал он и с радостью увидел, как побледнел Кайафа.

– Жив Господь Бог! – сказал Ханан. – И мы не верим вам!

«Вероятно, они тогда и дали воинам серебра, чтобы те молчали, и только Лонгин… Да нет, – прервал себя Пилат. – Что за сказки! Иудеи были в этот раз правы. Ничего такого не было, и затмение солнца по закону совершалось».

Он вернулся в спальню и только лёг на постель, закрыл глаза – понеслось перед ним мучительное видение:

Пещера где-то в саду, огромный валун преграждает вход в пещеру, и от этого на сердце у Пилата тяжело, будто валун давит на грудь. Пилат крадётся, но в это время громкий голос раздаётся с небес. Пилат пригибается, и двое мужчин сходят с неба и мимо Пилата, будто того и нет, направляются к гробнице. Пилат хочет бежать, но ноги вросли в камень, который закрывает вход в гробницу. В страхе, парализовавшем всё его тело, в страхе, который он никогда не испытывал наяву, Пилат чувствует, как каменеет. Ужас, дикий ужас охватывает его.

– Я чист от крови Сына Божия! – кричит Плат.

– Запрети воинам рассказывать о виденном! – кричат Первосвященники. – Ибо лучше нам быть виноватыми в величайшем грехе перед Богом, но не попасть в руки народу иудейскому и не быть побитыми камнями!

– Как могли унести израненного Иисуса, пусть не умершего, но израненного? Мне ли не знать, как умеют бить мои солдаты, – усмехается Пилат. – Как могли они, те, кто выкрал, развернуть плащаницу, не потревожив ран, отодрать её от засохшей крови? И зачем, зачем было разворачивать? Ведь могли же унести прямо завёрнутым!

– Возвестил ли ты усопшим? – слышит он.

Кто кричит? Кто спрашивает?

– Да. Да, да, да! – слышит Пилат и открывает глаза. Прокула держит одной рукой его руку, а второй поглаживает лоб.

– Да, – говорит Прокула, – я видела сон, но не сердись на меня.

– Прокула, – прижимает прохладную руку жены ко лбу, – вчера вечером поздно у меня был Лонгин. Сегодня он не будет у нас обедать. Но потом, как-нибудь в другой раз, разрешаю тебе задавать ему все вопросы, какие только ты пожелаешь.

Рано утром, ещё задолго до восхода солнца, Пилат встал с постели: он решил написать донесение императору Тиберию.