Читать книгу Вейн - Инна Живетьева - Страница 6

Обрег, как и положено бию, имел несколько юрт. Под жилье – большая, белая, крытая шкурами и опоясанная цветными лентами. Серые, попроще, предназначались для хозяйственных нужд. Юрка сидел на цепи возле той, что отводилась под кухню, и рядом с ним лежали псы в ожидании подачек. День стоял жаркий, войлочные стены закатали снизу, прихватив на высоте человеческого роста веревками. Сквозь решетки было видно, как готовят обед три жены Обрега – старая, похожая на высохшего деревянного идола, беременная молодка и девочка лет тринадцати. Калима разговаривала со средней, помогая катать из теста жгуты под баурсаки. Трещало в казане масло.

Передвинуться в тень не давал поводок. Чесалась спина – всю дорогу Калима щипалась, сильно, с вывертом. Юрка откинул голову, уперся затылком в столб коновязи и прикрыл глаза. Уже завтра он поедет с табунщиками. Последний день в ауле – и такой бесконечный! Лениво меняются цифры на часах. Тени сначала не хотели становиться короче, теперь отказываются расти. Чтобы хоть чем-то занять себя, Юрка вспоминал лето.

…Литовку Ленька кому попало не доверял, боялся, обрежутся пацаны. Брал с собой только Юрку и Левку Панаргина.

Косить тяжелее, чем пасти табун, но Юрке нравилось. Да и платил Ленька по-честному, а на две пенсии и сиротское пособие не больно пошикуешь. Зачем подряжался каждое лето Панаргин, было непонятно. Жил он за Обводной, в элитной новостройке. Учился в той же школе, на класс старше, и уже вовсю ухаживал за девушками.

На покос выезжали рано. В телеге Юрка сворачивался клубком и досыпал под мерный стук копыт. Похрапывал Левка. Очки он не снимал, и они медленно сползали на кончик носа.

– Приехали! – будил Ленька.

Пока он распрягал Маньку, Юрка душераздирающе зевал, а Левка протирал очки подолом футболки, моргал и близоруко щурился.

Ленька командовал:

– Начали!

Сам вставал первым, потом Левка. Юрка последним.

Все помнится ярко, до звуков, до запахов.

Трава тяжелая, в росе. Литовка подрезает ее с влажным шорохом. Ш-ш-ших, ш-ш-ших. Блестящее лезвие описывает полукруг, оставляя за собой короткий зеленый ежик. Вялое от недосыпа тело разогревается, лучок крепче ложится в ладонь.

Роса подсыхает, звук становится легким, звенящим: цы-ы-х, цы-ы-ых. Коса идет тяжелее. Припекает под футболкой плечи, руки наливаются усталостью. Ленька прет, точно мотокосилка. Левка старается не отставать. Густо пахнет травяным соком. Опушка манит тенью и красной, доспевшей земляникой. Юрка поглядывает на солнце: как разгорится день, сядут перекусить. Насобирать ягод, залить молоком и умять с хлебом – вкуснее не придумаешь.

Ленька оглядывается:

– Устали? Отдохните.

Юрка мотает головой. Вот еще!

Шуршит трава. Остановился Левка, перевернул косу. Протер очки и придирчиво оглядел лезвие. Оселок достал, правит.

Цы-ы-х – широкий полукруг. В густой зелени желтеют головки львиного зева.

– Левка, пятки срежу! – шумит Юрка.

Тот презрительно хмыкает и быстро отрывается вперед.

То ли идешь по лугу, то ли земля вращается навстречу. Звенят кузнечики, звенит литовка. Прилипла футболка к спине.

– Шабаш! – кричит Ленька.

Юрка из упрямства докашивает полосу.

– …ауызды юирген, – сказали над ухом. – Тамак же.

Пришлось открыть глаза. На корточках перед ним сидела младшая жена бия, держала тарелку с золотистыми шариками из теста.

– Ешь! – повторила девочка и засмеялась, довольная, что вспомнила слово на чужом языке.

Во рту еще чувствовался призрачный вкус земляники с молоком, и Юрка отказался. Жузга застрекотала по-своему, видно, пыталась втолковать, что баурсаки – это вкусно. Взял, а то бы не отвязалась.

…Еще хорошо вывозить с покоса. Ленька обычно подавал, Юрка стоял на телеге – принимал, укладывая и уминая.

Вилы с шорохом пронзают сухую траву, Ленька играючи вскидывает огромный пласт. Стог уменьшается, Юрка поднимается выше. Труха липнет на вспотевшее тело, не вытряхнуть, и он стягивает футболку. Обрадованное солнце хватает за голые плечи, но кожа уже прокалилась и загорела дочерна.

– Хорош, – говорит Ленька.

Потягивается со звериным рыканьем. Ходят на спине литые мускулы. Юрке немножко завидно.

Едут домой.

Ленька ведет лошадь – чтобы не сбилась с колеи, не завалила стянутый веревками воз. Юрка лежит на сене, острые травинки покалывают между лопатками. Солнце просвечивает сквозь закрытые веки и делает темноту багрово-жаркой. В мышцах приятная усталость, настоящая, взрослая. Такой после гантелей не бывает. Дремота легкая, сквозь нее слышно, как орут птицы. Леньку тоже слышно:

– Слезай, меняемся!

Юрка нехотя соскальзывает, зевает. Кобыла Манька смотрит насмешливо.

– Но, пошла!

А к вечеру затопят баню. Ванная у них тоже есть, но, как говорит дед: «Не тот расклад».

В крохотной парной жарко, чешутся от пота царапины. Тонкие, незаметные, сейчас они припухают. Юрка яростно скребется, и дед командует:

– Геть на полок!

Доски обжигают живот. Юрка широко открывает рот, пытаясь вдохнуть, и тут же захлопывает, хлебнув горячего воздуха. Раздраженно шипит каменка, вода на ней испаряется в считаные мгновения. Дед уверен – лучше веника ничто зуд не снимет. Хлещет, усердствует. Юрка старается не скулить. Хватает деда ненадолго, он присаживается на лавку и кашляет, потирая грудь. Внутри у него гулко булькает.

Потом Юрка охаживает деда. Березовые ветки вымочены в кипятке и прокалены на пару. Дед кряхтит, но пощады не просит. У Юрки горят от жара уши, он поглубже натягивает войлочную буденовку.

– Будет!

– Я еще могу, – возражает Юрка, но веник убирает.

После бани сидят на крыльце, обстоятельно рассуждают про погоду и гадают, успеет ли Ленька вывезти до дождей сено. Пьют кисловатый домашний квас, отдуваясь и фыркая. Ворчит бабушка:

– Угробишься, старый пень.

Дед назидательно водит кривым пальцем, желтым от табака:

– В бане мыться – заново родиться.

– Народная мудрость, – поддакивает Юрка.

Бабушка отмахивается:

– Ну вас! Идите чай пить.

Юрка цедит последние мутные капли кваса.

– Я щас лопну.

– Чай не пьешь – откуда ж сила? А попил – совсем ослаб, – припоминает дед еще одну народную мудрость.

Заварка у бабушки особая, с листом черной смородины и мелиссой. А тут чаем называют солоноватую бурду, разбавленную молоком. Юрка сглотнул. Сейчас бы не отказался от любого – солнце припекает все сильнее. Можно окликнуть, попросить воды, но Калима сделает вид, что не понимает. Раздраженно поскреб сопревшую под ошейником кожу. Ничего, уже завтра его здесь не будет. А напиться Ичин принесет. Завертел головой, высматривая малька. Тот стоял между юртами, бросив мешок с сухим навозом, и таращился в степь. Юрка прислушался. Лошади! Не одна и не две, много. Странно, днем в ауле мужчинам делать нечего.

Отряд приближался. Юрка удивленно моргнул. Рядом с Обрегом настоящий человек-гора на высоком жеребце. Бий на своей низкорослой лошадке едва достает гостю до локтя. Так, получается, врали? Есть тут люди в межсезонье! Юрка быстро пересчитал чужаков-русоволосых. Девять. В походной одежде, вооружены арбалетами и длинными ножами. У двоих – револьверы с громоздкими рукоятями.

Остановились у белой юрты. Может, крикнуть? Не степняки же, свои! Подумал и зло усмехнулся. Нашел «своих»! Дан вон тоже «свой» был.

Человек-гора помог спешиться одному из спутников. Юрке сначала показалось, что раненому, но нет – девушке в мужской одежде. Она небрежно кивнула здоровяку и пошла за бием. Вдоль узенькой спины спускалась коса пепельного цвета. Человек-гора держался позади, настороженно зыркая на жузгов.

– Ичин, – шикнул Юрка. – Иди сюда!

Малек подковылял, припадая на больную ногу.

– Кто это?

– Не знаю. Раньше не приезжали.

– А сейчас откуда взялись?

Малек пожал плечами.

– Спроси у своих.

Ичин нехотя поплелся к всадникам. Остановился, стараясь держаться на виду. Юрка с досадой вспомнил, что у жузгов младший не смеет говорить со старшим без разрешения, тем более если младший – ненужный калека. На Ичина обращали внимания не больше, чем на возившихся в пыли щенков, и, уходя, оттолкнули с дороги. Кажется, прочих русоволосых повели к сыну Обрега.

Малек виновато оглянулся, и Юрка махнул рукой. Что уж теперь…

Гуще повалил из серой юрты дым. Девочка-жена металась с тарелками. Притащился шаман, скрылся за белым пологом. Калима помогала беременной молодке раскатывать тонкие лепешки.

Гостей, значит, принимают, с ненавистью думал Юрка. А брехали-то: межсезонье, степняки, опасно. Тобиус сказочки рассказывал, добреньким казался, а даже не предупредил, сплавил вейну в слуги. И Азат врал, давил на жалость. Вон приехали к жузгам, и ничего, жертву богам с них не требуют. Только его – в ошейник! Гады! Юрка рванул цепочку. Звякнуло кольцо, пристегнутое к коновязи. Звенья скользили в ладони, обдирая кожу, трещало дерево. Ну же! Давай, ломайся!

Выскочила разгневанная Калима. Юрка оглянулся на нее:

– Не подходи!

Женщина сложила на груди руки и усмехнулась. Ее, как видно, радовало Юркино отчаяние.

Он выпустил цепочку. Сел, подтянув спутанные ноги, уткнулся подбородком в колени. Калима быстро оглянулась и пнула пленника в бедро. Юрка не шелохнулся. Да пошли они все!

Тоненько закричал позади юрты баран, его резали к бийскому столу. Потянулись со всего аула собаки. Те, что лежали тут раньше, порыкивали на пришлых. Запахло паленой шерстью. Младшая жена Обрега пронесла баранью голову. Капала кровь, бессмысленно таращились мертвые глаза. Псы не тронулись с места, лишь ощерились, показывая зубы. А щенки подползли и стали жадно слизывать красные лужицы.

Качнулся расшитый полог, и вышел бий с гостями. Юрка глянул равнодушно. Никто не поможет. Каждый за себя.

Пепельноволосая девушка вдруг очутилась перед ним. Вонзила пальцы под ошейник – стало трудно дышать – и притянула пленника к себе. У Юрки похолодел затылок. Глаза у девушки – нечеловеческие: золотые, блестящие, зрачки вытянуты в узкие щели, как у кошки на ярком свету.

– Он едет в Бреславль?

– Кто? – прохрипел Юрка.

– Вейн, твой хозяин.

Девушка наклонилась ближе, ноздри у нее подрагивали, казалось, она принюхивается. Зрачки – как два ущелья. Юрка падал в них, и ветер застревал в горле.

– В Бреславль?

…вдохнуть…

– Говори!

…воздуха!..

– Он едет туда?

– Да!

Хватка разжалась. Юрка закашлялся, силясь продышаться. Ни хрена себе! Значит, Дан не на пустом месте параноиком заделался? Ну, если эти догонят, мало вейну не покажется.

Как уезжали гости, он не видел. Калима загнала в юрту и села за шитье. Иголка быстро мелькала в пальцах и так хищно пронзала ткань, что Юрка отполз подальше, насколько позволяла цепь.

Остаток дня еле тянулся. Часы, казалось, путали секунды с минутами. Хотелось со всего маху долбануть их об землю, Юрка с трудом удерживал руку.

В девятнадцать ноль три Калима отложила недошитую рубаху и начала готовить ужин.

В девятнадцать двадцать шесть закипела вода.

Запахло горячим бульоном и мясом. Юрка глотал слюну.

В девятнадцать пятьдесят две вернулся Ичин с мешком сухого навоза. Кизяк отдал матери и пристроился на мужской половине латать сапожок.

Табунщики запаздывали. Калима тревожилась, посылала младшего сына глянуть, не показался ли старший.

Азат пришел в двадцать тридцать четыре. Он выглядел веселым, потрепал брата по волосам. Дернул за цепочку, подзывая к столу. Юрка хмуро посмотрел на молодого жузга. Он тоже врал!

Женщина метнулась к очагу, но Азат остановил ее. Заговорил, поглядывая на Ичина. Малек слушал, приоткрыв рот, и расковыривал ссадину на щиколотке. Хозяйка всплеснула руками, погладила старшего по щеке. Юрка впервые видел, чтобы Азату перепала ласка. Ичин смотрел на них блестящими глазами.

Калима с грохотом открыла котел, торопливо, обжигаясь паром, вытащила на тарелку мясо. Пододвинула пленнику и сказала что-то, улыбаясь. Потянулась – Юрка дернулся, опасаясь удара, но женщина провела ладонью по его волосам. Вспыхнул, покраснев, Ичин.

– Азат! – Юрка вскочил, конец поводка скользнул по ковру.

Бросилась Калима, зажала цепочку в кулаке.

– Что случилось?!

– Были люди. Издалека, с гор, – объяснил жузг. Он забрал у матери поводок и заставил Юрку сесть. – Они оставили дар богам, как потребовал бий. Все хорошо, давай ужинать.

Желудок сжимался от голода, но Юрка не притронулся к мясу.

– Мы завтра едем на пастбище?

Азат покачал головой.

– Мужчины лучше устерегут воина, а мальчишку нужно оставить с женщинами. Так сказал Обрег.

Юрка посмотрел на торжествующую Калиму. Дурак этот Обрег.

И он тоже дурак. Размечтался!

Ранним утром, пока в юрте спали, а хозяйка возилась снаружи, Юрка вытащил из-под кошмы осколок лопатки. Зажал его между колен и тронул подбородком. Острый. Если ударить по горлу… Или воткнуть углом в глаз… Затошнило. «Я смогу, – думал Юрка, морщась. – Я должен. У меня нет другого выхода!»

Вернулась Калима. Юрта наполнялась теплом и запахами. Заскворчало на сковороде зерно.

Проснулся Азат. Ичин, к счастью, только повозился и громче засопел заложенным носом.

– Кайырлын тан!

Это Юрка уже понимал: «С добрым утром!» Отвечать не стал. Поднялся, показывая, как ему не терпится выйти. Кость едва не провалилась в штаны, пришлось напрячь живот, удерживая ее под ремнем.

Жузг прицепил цепочку к поясу и вывел Юрку наружу, в прохладный, чуть тронутый рассветом сумрак. Войлочные стены юрты потяжелели от росы, ленты на них потемнели. Пахло навозом и парным молоком. Махнул сосед, проходя мимо. Сонно зевнул пес и снова уронил башку на лапы. Мелькнула женщина, согнувшаяся под тяжестью ведра. Где-то заплакал ребенок.

Азат шел впереди, косолапо ступая в кожаных сапогах. Кость царапала живот под футболкой, и Юрка осторожно выудил ее. Ударить, отцепить поводок, на коня – и в степь. Пока спохватятся, будет далеко. Вот сейчас… Приблизиться на полшага и!.. Нет, рано, кто-нибудь может заметить.

– Смотри, какое солнце, – сказал Азат. – Хороший обещает день.

Юрка стиснул зубы.

– Замерз? – удивился жузг, мельком глянув через плечо.

– Нет!

Вот и последняя юрта.

Азат остановился, развязал штаны и зажурчал. На пленника он не смотрел, привык, что тот отходит на всю длину поводка.

По горлу или в глаз?.. Если в глаз, можно промахнуться, а второго шанса не будет. Юрка спрятал осколок в кулаке так, чтобы зазубренный край выпирал на пару сантиметров. Жузг невысокого роста, удобно. Махнуть слева направо. Все произойдет очень быстро. Давай!..

Губы пересохли, Юрка провел по ним языком. Ну!.. Они раздумывать не станут, выбросят в проекцию, и готово, выбирайся, как знаешь, если сразу не сдохнешь. Азат первым и толкнет.

Жузг завозился, поднимая выше рубаху. Юрка рывком шагнул к нему. Земля мягко прогибалась под ногами. Пальцы, сжимавшие кость, занемели и мелко дрожали.

Они не пожалеют. Бей!.. Рука ватная, не поднять. Трус! Слизняк! Юрка громко сглотнул.

Азат повернулся, посмотрел без удивления.

– Брось.

Так же он говорил Ичину, когда малек хватался за тяжелое ведро.

Юрка коротко выдохнул и швырнул обломок кости Азату под ноги.

– На, подавись! Другой найду! Все равно зарежу!

Жузг качнул головой:

– Не сможешь. Я слышал твое дыхание. Так не убивают.

– Да пошел ты!

Мышцы болели и подрагивали, будто уголь грузил. Футболка прилипла к мокрой спине, и в прохладном воздухе пробрало ознобом. Азат смотрел с жалостью, точно на калеку. Сказал:

– Тебя будет выводить мать. Ты ее не тронешь.

– Это вопрос? – усмехнулся Юрка.

– Нет.

– Ладно. – Он выплюнул скопившуюся во рту слюну и пообещал: – Мы пойдем другим путем.

А потом табунщики уехали…

Юрка лежал на кошме и равнодушно смотрел, как расцвечивается вышивкой ткань в руках Калимы. Женщина негромко пела что-то тягучее, бесконечное. Жгло под веками, и хотелось плакать.

Не получилось. Ничего у него не вышло. Слабак.

Калима наклонилась, перекусила нитку – песня оборвалась. Женщина расправила ткань и с улыбкой огладила вышивку. Рубашка была маленькая, на Ичина. Юрка смотрел, как смуглая ладонь скользит по цветным ниткам, и отчаянно, до судорог в горле, завидовал мальку.

…Несправедливо. Он хорошо помнит ту осеннюю ночь и все, что случилось после, а от жизни до нее остались лишь смутные тени. Иногда всплывает голос, ласковый, насмешливый: «У-у, какой у меня сынуля!» Запах… Духи? Мыло? Разопревшая овсянка с вареньем? Горячее молоко? Что-то родное, уютное. Байковый халат, на вишневом отвороте – пятно от каши. «У-у, сынуля! Хулиган!» Халат до сих пор висит в шкафу. Пятно отстирали, и ткань пахнет порошком и сухой ромашкой, которую бабушка кладет от моли.

Конечно, остались фотографии. С большого портрета у деда в берлоге улыбается симпатичная девушка, года на три постарше теперешнего Юрки. У девушки темно-русые волосы, сколотые в хвост, круглые глаза и розовые ненакрашенные губы. Она совсем не похожа на маму. Просто студентка-первокурсница.

Но почему он так хорошо помнит тот вечер?

Был ноябрь, уже стемнело. Юрка ходил за бабушкой хвостиком и ныл:

– Ну где ма-а-ма? Ну ба-а-ба, где-е-е?

Дед строго сказал:

– Юрий, прекрати! Ты же мужчина.

Он сердито мотнул головой:

– Я маленький.

Через месяц ему исполнялось четыре года.

Дед шелестел газетой. У бабушки в руках пощелкивали спицы, с них свисал полосатый носок. В корзинке крутились и подпрыгивали клубки. Гремел цепью Дик, беспокоился, бегал от огорода к калитке и обратно. Моросил дождь, и Юрке было жалко пса. Подошел к окну, расплющил нос о стекло.

– Иди в будку, – сказал шепотом.

Дик не услышал.

– Ну, сколько раз говорила! – вырвалось у бабушки.

Дед закряхтел.

– А ты мог бы и построже, отец как-никак.

– Рита, – виновато сказал дед, – ты же знаешь. Как об стенку горох.

Юрка представил: тук-тук-тук, скачут, разлетевшись, желтые сухие горошины, закатываются под стол, застревают между вязаными половиками. Шумно, весело! А летом горох зеленый, в стручках. Мама отрывала усатый хвостик, и стручок распадался на две половинки.

– Ну ба-а-а, а где ма-а-ма?

Бабушка рассердилась:

– Ты почему еще не спишь?

Юрка набычился. Не пойдет он спать, пока не вернется мама.

– Федул, чего губы надул?

Дед притянул его к себе и посадил на колени.

– Кафтан прожег. А большая дыра? Одни рукава остались.

Юрка хихикнул, приваливаясь к деду. Пригрелся на его вязаной безрукавке и задремал, продолжая упрямо думать: «Не пойду!»

Разбудил телефон. Громкие трели звучали слишком настойчиво для ночной поры.

Дед спустил Юрку с колен. Бабушка стояла у журнального столика, но почему-то не поднимала трубку. Спрятала руки под фартук. Мамы все еще не было. Сами собой обиженно припухли губы.

Звонок оборвался – дед снял трубку.

– Слушаю!

Юрка дернул бабушку за подол:

– Ну где мама?

Та прижала внука к себе.

– Да, – сказал дед. – Выезжаю.

Мама погибла на той самой улице, название которой Юрка не мог запомнить – то ли Краснокоммунская, то ли Краснокоммунарская. Водитель не виноват, так утверждали в милиции. Женщина бежала по проезжей части навстречу машине, у которой ярко горели фары. Это видели свидетели, припозднившаяся парочка. Мужчина за рулем пытался отвернуть, но автомобиль повело юзом на мокрой дороге.

Спрашивали у бабушки, деда, маминых подруг и коллег. Но никто не знал, что понадобилось ночью на Обводной и куда так отчаянно спешила Дарья Жданова.

Юрка возненавидел телефон. Он подкрадывался к нему на цыпочках, точно к спящему чудовищу, и шептал:

– Сволочь!

Телефон молчал, поблескивая лаковым корпусом.

Став постарше, лет в пять, осмелел и попытался убить пластмассового гада. Тот снова звонил, трели отзывались во всех уголках дома. Юрка придавил подушкой телефон.

– Замолчи! Сволочь! Замолчи!

– Ты что?

Дед взял за плечо и присел рядом на корточки.

– Юрик, что случилось?

– Пусть он замолчит! Гад!

Дед сунул руку за тумбочку, дернул – и стало тихо. Юрка продолжал давить, кряхтя от усердия.

– Что ты делаешь? – Дед хотел забрать подушку, но внук сердито отпихнул локтем. – Юрик, зачем?

Он глянул на него, такого большого и такого глупого. Пояснил:

– Я его задушу!

– Внучек…

Дед поднял его вместе с подушкой, понес в кресло.

– Маленький ты мой…

На следующий день вместо старого белого аппарата стоял новенький, ярко-зеленый. Юрка выждал, когда дед уйдет на работу, а бабушка займется обедом, и упрямо сдернул с кровати подушку. Пусть другой, они все – гады! Телефон спал, Юрка подобрался к нему. Сейчас… Поднял подушку и удивленно замер, держа ее на вытянутых руках.

На зеленую трубку наклеили картинку: щенок под огромным одуванчиком. У щенка были длинные уши и черный нос, рыжие пятна на морде и галстучек. Он смотрел проказливо, казалось, вот-вот вильнет хвостом. Юрка опустил подушку.

Телефоны он больше не душил, но все равно не любил, когда поздним вечером раздавался звонок. Становился раздражительным, ругался с бабушкой и даже хамил деду. Какое-то время это сходило ему с рук, отчего злость становилась только сильнее. Но однажды дед хлопнул по столу и отправил распоясавшегося внука, тогда уже второклассника, в угол. Юрка пошел, сердито вскинув голову, и из-за шкафа крикнул:

– Ее нет, и все! И не было! Никогда не было! Ушла, и пусть! Не хочу! Не надо мне ее!

Дед растерянно кивнул. Больше при нем о маме старались не говорить.

…Юрка сглотнул соленый комок и спрятал лицо в сгибе локтя. Калима все пела.