Читать книгу Возвратная горячка - Ирина Чайковская - Страница 5

Зуб Шамана
3

Оглавление

Апрельским утром 1852 года Мария Рейхель шла на свидание с Эммой Гервег. Свидание было назначено на 12 утра в кафе «Бонапарт». Мария отправилась туда пешком, благо утро было ясное и теплое. Вечером же ей предстояло сесть на ночной почтовый дилижанс, отправлявшийся в Ниццу, – ее звала к себе умирающая Натали.

Время сжалось. Если раньше оно отсчитывалось неделями, месяцами и годами, то сейчас – часами и минутами. Все детство Маши Эрн, проведенное в Тобольске и Вятке, время тянулось медленно и вяло, с приездом в Москву побежало побойчее, а уж когда два возка с четой Герценов, их тремя детьми, Лизаветой Ивановной и ею, Марией Эрн, отправились из Москвы по Петербургскому тракту за границу (а было это всего каких-нибудь пять лет назад!), тут уж время зачастило, закрутилось вихрем и понеслось, не обращая внимания на седоков. За эти пять лет в жизни Марии и вокруг нее произошло гораздо больше событий, чем за все 24 года ее пребывания в России. Ей подумалось, что ее «первая» жизнь так же непохожа на «вторую», как Наполеон Бонапарт не похож на Луи Бонапарта, своего заурядного племянника, недавно захватившего власть и, на костях Второй республики, провозгласившего империю. Вспомнились строчки недавнего герценовского письма: «уже не семья, а целая страна идет ко дну». А ведь бурливое начало революции, приведшей, увы, к нынешней политической катастрофе, она, Мария Эрн, наблюдала воочию. Мало того – она в ней участвовала, если считать участием ежедневное хождение на демонстрации, присутствие на манифестациях и митингах, призывы Viva l’Italia и Vive la France, срывающиеся с восторженных уст. С горячностью юности она вместе со своими «русскими подругами» – Натали Герцен и сестрами Тучковыми, очутившимися в Европе одновременно с ними, под неизменным водительством Герцена, окунулась в веселое, захватывающее дух революционное действо.

Особенно запомнилась ночная демонстрация в Риме. Извивающаяся змеей колонна демонстрантов, начавшая шествие как раз с той самой via Corso, где поселились Герцены, двинулась к Колизею. Они, русские, хотели примоститься с боку, но толпа выдвинула их вперед, во главу колонны, и знамя досталось нести молоденькой, девятнадцатилетней Наташе Тучковой, схватившей его, чтобы не выронить, обеими руками. И потом, когда зажигательный оратор, простой римский работяга, Чичероваккио, с балкона призывал сограждан поддержать национальное восстание в Ломбардии, рядом с ним на балконе стояли они, «le belle russe», русские женщины: две Натальи, Елена и Мария. Как было не биться от воодушевления и восторга их сердцам: Россия, бедная, задавленная царизмом Россия, в их лице приветствовала свободу. Мария читала подобные же чувства в глазах Александра Ивановича, в свете факелов она хорошо различала его в толпе, он пристально глядел в их сторону, как ей казалось, – на Натали.

Дни, проведенные в Париже, тоже запомнились мятежом, но уже далеко не таким карнавальным. На глазах Марии Рейхель свершалась февральская революция 1848 года, когда французы с презрением изгнали короля-буржуа Луи Филиппа и торжественно провозгласили Вторую республику. В тот день Александр Иванович явился с шампанским, все выпили за «медовый месяц революции». Но длился он недолго. В июле французы снова взялись за баррикады; на Елисейских полях, где жили Герцены, отчетливо была слышна пальба с Марсова поля: правительство расстреливало восставших рабочих. И как результат – очередная победа деспотизма, покончившего с республикой и вручившего власть Луи Бонапарту. А тогда, летом 1848 года, в самом начале гибельных событий, в Париже после неудачного Баденского восстания появился Георг Гервег со своим верным «оруженосцем» Эммой.

Свежий ветер – то ли с Сены, то ли из недалекого Люксембургского сада – холодил голову Марии, играл волосами, прикрытыми легкой шалью. Она отдалась движенью, ветру – радовалась небольшой прогалине в жестко спрессованном времени. Странно: еще совсем недавно она могла неделями рыдать и терзаться, месяцами переживать все то тяжелое, что припасала для них жизнь. Но вот уже почти полгода – со смерти новорожденного сына – она словно окаменела, слезы высохли; к удивлению Адольфа, она стала «железной». Ребенок, которого она успела назвать Колей, родился и умер ровно через год после смерти того, герценовского Коли, ее любимца, чье тело было поглощено морской стихией. Тогда два парохода столкнулись, кто говорил из-за тумана, кто – по недосмотру, а кто и вообще считал происшедшее необъяснимой случайностью; выжить удалось немногим. Не были найдены тела трех: добрейшей Луизы Ивановны, преданного Шпильмана и Коли, славного мальчика, умевшего в свои восемь лет читать и писать по-немецки, звавшего Машу «ма» – единственным подвластным ему слогом.

Когда-то еще в Москве, на оживленной вечеринке у Грановских, хозяин дома Тимофей Николаевич стал играть с маленьким Колей, привезенным к нему родителями. Спрятавшись от малыша за угол, он громко его позвал, но тот продолжал играть и не повернул к нему головы. Звук погремушки за спиной также не привлек его внимания. Именно тогда впервые открылось, что мальчик не слышит. Правда, Мария была уверена, что Натали знала обо всем еще до открытия Грановского, хотя и предпочитала молчать. Бедный, бедный Коля! Когда пароходы столкнулись, Луиза Ивановна, увлекаемая водой, крикнула Шпильману: «Спасите Колю!». Но было поздно. Видя, что вода поднимается, Шпильман выпустил из рук веревку, брошенную ему из лодки, и побежал к Коле. Он поднял его на руки и бросился с ним в воду. Больше их никто не видел.


Подходя к кафе, Мария взглянула на часы: было почти двенадцать. Вчера вечером консьержка подала ей записку от Эммы Гервег, в которой та просила о встрече. Сначала Мария думала отказаться от этого свидания. Но сегодня утром, после того как Адольф отправился на музыкальный урок, неожиданно для себя переменила решение – она должна встретиться с женой человека, ставшего смертельным врагом Александра Ивановича.

В «Бонапарте» было не слишком многолюдно, в этот час здесь обычно собирались пенсионеры и праздные рантье, чтобы почитать газету за стаканом сидра и обсудить с соседом по столику последние политические новости. За одним из столиков за чашками горячего шоколада весело щебетала группа типичных, бальзаковского возраста парижанок, в модных широкополых шляпах, украшенных птицами и плодами. Рядом с ними, возле самой стены, сидела Эмма, в точно такой же огромной шляпе; перед ней стояла рюмка абсента. Мария подумала, что модная парижская шляпа выглядит на Эмме нелепо, подчеркивая отсутствие изящества и провинциальность облика. С другой стороны, белотелая веснушчатая немка, с выступающими из разреза платья мощными формами, неприглаженной рыжей гривой волос и тяжелой гренадерской походкой, почему-то нравилась мужчинам. Мари слышала, что черноокий красавец-карбонарий Орсини и польский патриот Хоецкий, входящие в ближний круг Герцена, влюблены в Эмму и даже были бы не прочь на ней жениться, уйди она от Гервега.

Мария кивнула Эмме и присела к столику. Тут же подлетел гарсон с вопросом, что мадам изволит заказать. Есть Марии не хотелось, спиртного она не пила.

– Минеральной воды, пожалуйста.

Гарсон принес бокал и бутылку холодной шипучей жидкости, обе женщины сделали глоток, одна – воды, другая – крепкого, пьянящего полынного напитка. Эмма простодушно пояснила: «Вы, наверное, удивлены, что я пью абсент, к тому же в такой ранний час. Я сегодня в неважной форме, а спиртное помогает».

Она подняла рюмку и с гримасой отвращения сделала еще один глоток. Мария не ожидала от немки такой откровенности. В сущности, она плохо ее знала, хотя знакомы они были еще с 1848 года, с момента появления Гервегов в Париже. Эмма всегда представлялась Марии придатком ее мужа, личностью инфантильной и мало интересной. Несколько раз в последнее время она слышала об ее жадности, о желании поживиться за чужой счет, в особенности за счет Герценов, чьим гостеприимством эта пара всласть попользовалась в Ницце, деля с ними одну крышу. О чем, интересно, она хочет говорить с ней, Марией?

Эмма, хитро сощурившись и оглянувшись на парижанок, сняла с себя шляпу и положила на стул, слегка пригладила непокорные рыжие пряди и с какой-то веселой отчаянностью взглянула на Марию.

Та ответила ей настороженной улыбкой. Эмма, нервно откашлявшись, начала:

– Мари, я подумала, что по праву давнего знакомства я могу встретиться с вами и поговорить начистоту. Иначе говоря, облегчить сердце. Здесь в Париже у меня не осталось друзей, и, когда возникла нужда сюда приехать, – у меня в Париже срочные дела – я сразу подумала о вас: вот тот человек, вернее, та женщина, с которой мне необходимо поговорить. Вы не поверите, но кроме Натали Герцен, у меня никогда не было конфиденток. Сейчас Натали, хотя мы живем с ней в одном городе, для меня недоступна. Герр Герцен не хочет меня принимать.

Мари, не моргнув выдержала въедливый Эммин взгляд, устремленный на нее в упор. Опустив глаза, та сделала маленький глоток, поперхнулась, изогнулась всем корпусом, показывая, что подобной гадости она сроду не пила, и… продолжила свои излияния.

– Положение мое и детей – ужасно. Нам всегда помогал мой отец, но сейчас он разорился и денег не присылает. Мой муж никогда не работал – он, как вы знаете, поэт, к тому же, предпочитает жить вдали от семьи. Он совсем неплохо устроился в Цюрихе на деньги молодящейся фрау Кох, бывшей многолетней подружки нынешнего французского императора. Вы, бесспорно, об этом слышали… от ваших друзей.

Снова быстрый взгляд в сторону Марии, на который ответом была все та же настороженная улыбка.

– Продажа вещей – вот единственный источник моего нынешнего существования. Сейчас распродаю мебель из парижской квартиры. Кстати, вам не нужен рояль хорошей немецкой фирмы? Он в приличном состоянии – глупый упрямый Горас наотрез отказался заниматься музыкой, и рояль стоял никому не нужный, а у вас муж музыкант…

Мария ответила, что у них дома уже есть инструмент, но она спросит у знакомых.

– Спросите, спросите, дорогая, вы очень меня обяжете. Не знаю, что я буду делать, когда выйдут последние деньги; если бы не дети, я бы покончила с собой.

Сказано было так обыденно, что Мария даже не вздрогнула, лишь через секунду осознав, что сказала собеседница, а та с невозмутимостью продолжала:

– Я так понимаю этих несчастных женщин, которые ради детей идут на улицу, на панель… Это все равно как на войну. В революционном 48-м я сопровождала Георга в Баденском походе. Тогда я не была такая пышка, как сейчас, оделась мальчиком и стала его оруженосцем… Впрочем, вы, наверное, об этом слышали. Какие-то идиоты распространили слух, что Георг спрятался от правительственных солдат в бочку с сеном, будто бы я ее катила… Все это, уверяю вас, чистая выдумка. Георг, при всей своей избалованности и эгоизме, человек безрассудно храбрый… Я никогда не полюбила бы труса. Герр Герцен очень бы хотел, чтобы это было так, но это не так.

Снова быстро взглянув на Марию и что-то для себя решив, Эмма круто изменила тему.

– Я знаю, вы подруга семьи Герценов. Я благодарна им обоим – за кров и пищу. Не все богатые люди способны делиться с бедняками… Когда мы жили в их доме в Ницце, мои дети повеселели, отъелись, научились говорить «щи» и «кисель» – их кухарка освоила русские блюда. Горас подружился с Сашей Герценом, а малышку Адду взяла под свое крыло разумница Тата. Я понимаю, Мари, вы сейчас думаете, что я рисую какую-то невозможную идиллию. Но так было, было! И Натали была моей лучшей подругой, с которой я всем могла поделиться, и она при начале нашего знакомства могла мне написать, что счастлива в обществе моего бесподобного Георга… и ни я, ни она не видели в этом ничего дурного… В этом была одна чистая светлая радость, ничего темного и постыдного, уверяю вас.

А потом… Потом Георг мне сказал, вернее написал, ибо я тогда жила в другом месте, что они полюбили друг друга и Натали со всей очевидностью доказала ему свою любовь.

Не могу вам передать, Мари, какие тигры и пантеры проснулись в моей душе.

Я любила Георга и не хотела его отдавать, но он писал, что нуждается во мне и что ему нужна моя поддержка. И я… сейчас я не понимаю, как это могло случиться… я стала посредницей в их романе, я передавала их письма от одного к другому – они буквально закидывали друг друга письмами, – это было здесь, в Париже, куда Натали приехала из Женевы. Приехала к мужу, который ревновал, требовал ответа и определенности и был по-детски счастлив, что Натали теперь с ним, что она предпочла его. Он думал, что она предпочла его. На самом же деле…


Георг Гервег


Это был спектакль для одного зрителя. Все было разыграно как по нотам. Мы трое были заинтересованы в том, чтобы отмести ревнивые подозрения мужа Натали. Герр Герцен, убаюканный слаженным представлением, пошел навстречу мечте жены – поселиться в Ницце всем вчетвером, в одном доме, «гнезде близнецов», как Натали его называла. О, тогда я хорошо поняла мудрость французов: «Чего хочет женщина, того хочет Бог».

Не спрашивайте, Мари, легко ли дался мне этот спектакль.

С утра до ночи я твердила про себя как заклинание: «Я должна принести эту жертву, я должна принести эту жертву». Глупая, я считала тогда, что ее требует моя любовь к Георгу. Моя непонятная, не подвластная разуму любовь к нему… Я, Мари, не очень ученая женщина, я очень земная, мало читала книг… Натали – о да! Она прочитала их бессчетно, особенно французов, особенно романы Жорж Занд. Мне всегда казалось, что она ощущает себя героиней какого-то ее романа. Она была неземная, в противоположность мне. Может быть, потому Георг так ею увлекся…

Эмма остановилась и довольно долго молчала, играя куском сахара, поданного к абсенту…

Кафе наполнялось народом, так как наступил обеденный час, француженки в шляпах исчезли, к освободившемуся столику подбежали дети, мальчик и девочка, за ними чинно ступали их буржуазного вида родители. Закрыв глаза рукою и опустив голову, Эмма продолжила.

– Да, Георг меня предал, он забыл свой долг мужа и отца, но я, я его не предам. Мне горько, что к нему несправедливы, что его оскорбляют. Вы спросите кто? И я вам отвечу: герр Герцен. Георг привел мне фразу из письма, посланного ему, якобы, Натали. Но я уверена, автор письма – ее муж. Натали никогда не смогла бы так оскорбить Георга. Он отослал письмо обратно. А на дуэль он вызвал Герцена еще раньше, до этого оскорбительного письма. Мне не хочется, Мари, приводить эти слова… они так не свойственны порядочному человеку, их могла продиктовать только бешеная злоба. Она убрала руку с лица и вскинула голову, глаза ее горели. Он написал Георгу: «Ваш вероломный, низко еврейский характер…». О, откуда, откуда он взял, что Георг еврей? Пусть даже и так, неужели название народа, давшего миру Библию, может служить оскорблением? Эмма, словно в поисках поддержки, повернулась лицом к посетителям кафе и прокричала в пространство, не обращая внимания на шум: «Вы великий человек, герр Герцен, но вы ошибаетесь: Георг не еврей, еврейка – я».

Буржуазная пара из-за соседнего столика опасливо покосилась на Эмму.

Та быстро поднесла рюмку с абсентом к губам и допила остатки горькой полынной настойки. Потом, порывшись в ридикюле, оставила на столике несколько франков, к которым Мария добавила горсть мелочи. Обе встали. Эмма надела свою огромную шляпу. Ее щеки пылали, ноги заплетались. Она с трудом продвигалась к выходу, неуклюже лавируя между столиками. Марии несколько раз пришлось поддержать ее, чтобы она не упала. Выйдя из кафе на свежий апрельский ветерок, обе остановились, чтобы перевести дух. Высокая Эмма склонилась над Марией и прошептала: «Поверьте мне, Мари, они не подходили друг другу: Георг – человек моря, это его настоящая стихия, а она – женщина воздуха и гор. Море ей только вредило. Море принесло ей несчастье».

С этими словами она открыла ридикюль и извлекла из него маленькую, покрытую лохматым ворсом деревяшку.

– Что это? – Мария подумала, что Эмма сошла с ума.

– Это? Это детская игрушка, я отобрала ее у Адды. А ей она досталась от Nicola. Это его лошадка, с которой он играл вместе с моей малышкой. Я часто видела его с вами и подумала, что вам эта игрушка нужнее, чем моей дочке, – как память…

И, оставив лошадку в руках оцепеневшей русской, на нетвердых ногах, растрепанная, в съехавшей набок шляпе, она отошла от Марии.

Возвратная горячка

Подняться наверх