Читать книгу Почём грамм счастья? - Ирина Константиновна Анастасиади - Страница 6

Его привезли ранним утром и отвели на заранее приготовленное место. Он устало приоткрыл глаза и задремал. Подремав, поел немного, ибо он не привык есть в одиночестве. И заснул снова. Вообще казалось, что его мало трогает перемена места. Он просто воспроизводил ежедневно программу, которой следовал несчитанное количество лет.

Только ел он без аппетита. Дремал, едва прикрыв веки. Прислушивался к голосам в доме с ленивым безразличием. И дело было вовсе не в том, что он постарел. Просто ему так много всего пришлось пережить за последнее время, что действительность вдруг потеряла для него всю прелесть.

Звали его Христофор Евстафьевич, и было ему лет за восемьдесят. Впрочем, никто этих лет не считал. Так, одни предположения. Не знал этого и сам Христофор Евстафьевич. И хотя он отлично помнил все события своей жизни, но считать годы так никогда и не научился. Было в его жизни и хорошее и плохое. Знал он и нужду и голод. Настигала его порой и крылатая Беда.

Впрочем, пока он был молод, все беды казались преходящими. И хотя были они не считаны, это не мешало им двигаться вперёд. Годы шли, Христофор Евстафьевич старел и уже с трудом переносил беды. Всё теперь было позади: сильные привязанности, робкая любовь и даже смерть близких ему людей.

Вдруг, после сорока, он снова почувствовал себя иностранцем. И жизнь стала казаться ему обузой. Дело в том, что родом Христофор Евстафьевич был из джунглей Амазонки. И когда родился на белый свет, звался вовсе не Христофор Евстафьевич, а Фью–Фить.

Во всяком случае, его мать дала ему именно это имя. И когда он, счастливый, здоровый и крепкий, летал по джунглям в поисках лакомств, ему и в голову не приходило, что есть на свете места, где лето на полгода уступает место холодной зиме. Что небо извергается иногда сухим белым дождём. Что живые существа в этих местах вынуждены бывают строить гигантские гнёзда из камня, чтобы прятаться там от зимы.

Тогда, кстати, он и говорить–то не умел. Во всяком случае, по–человечески. Зато среди семейства Ара считался большим интеллектуалом. Наверное, именно поэтому, он и сумел усвоить с такой лёгкостью один за другим человеческие языки.

Первым человеком в его жизни был чёрный мальчишка по имени Саад. Впрочем, как раз его Христофор Евстафьевич хотел бы помнить меньше всего. Но он помнил! Отчётливо помнил холод металлических решёток, преградивших вдруг для него простор вольной воли. И помнил он безразличие ловких чёрных рук мальчонки.

Если бы он тогда умел говорить на его языке! Сколько гадостей наговорил бы он этому жестокому мальчишке по имени Саад! К счастью для сорванца, Фью–Фить умел проклинать исключительно на языке Ара. И, о Боже, Великий Птичий Боже, Фиу–Фиу–Фить, как же он проклинал этого чёрного мальчишку!

Когда же он научился отличать ругательства на языке людей, они стали уже ненужными. Лишними были они в той атмосфере безудержного веселья, в которое он окунулся, составляя компанию греческому мальчику по имени Стасис (уменьшительно–ласкательное от Евстафиоса).

Жили они на Тиносе в районе Старой Паллады, в уютном белом домике на пригорке. И только что получивший новое имя Христофорос любил сидеть на каменных перилах веранды и смотреть на море. Смотрел с любопытством и даже с каким–то радостным изумлением.

Четыре раза в день в порт заходил корабль–гигант, возвещая о своём прибытии радостным рёвом. Тогда на причале собирались владельцы гостиниц, таксисты и родственники, чтобы встретить пассажиров. И грузили, грузили в мини–автобусы, такси и легковушки чемоданы и сумки, узлы и канистры. Передавали из рук в руки детей.

Христофор выворачивал шею, чтобы лучше разглядеть эту праздничную суету и высматривал в толпе своего Евстафиоса. Ах, вот он! Бежит! Бежит, а в руках – конверт. Он доволен. Христофор всегда знал, когда его хозяин бывает довольным.

Запыхавшись, Евстафиос взбежал по крутым каменным ступеням дома.

– Христофорако, – радостно закричал он, – мы едем учиться в Афины – я и ты! Я зачислен в Университет.

– Учиться! Учиться! – хлопая крыльями, кричал страшно довольный Христофорос.

– Ты рад, Христофорако? – спрашивал юноша.

– Христофорос рад! – распушив перья, подтверждал Ара. – Рад!

Он вообще любил говорить о себе в третьем лице единственного числа.

– Уж как мы с тобой заживём в Афинах! – захлёбываясь в призрачных мечтах, говорил Стасис.

Впрочем, несмотря на предательство любимой Стасиса, они действительно зажили чудесно. И мимо мчались вперёд самые лучшие, самые беззаботные годы в жизни Христофороса. Он сытно ел. Он с радостью заучивал забавные человеческие слова. Он внимательно присматривался к жизни людей. И становился мудрым.

Они поселились на Плаке в малюсеньком домике, окна которого выходили на Акрополь. Раньше Христофорос любил смотреть на море, ждать корабли из Афин. Теперь же он всё время рассматривал развалины акропольской громады, зыркал большим чёрным глазом на иностранцев в вытянутых майках и дурацких шортах.

– Культура, господа! Культура! – кричал он, бывало, призывая их к пристойности.

Они оборачивались и тыкали в него пальцем. Он вызывал у них восторг. Но слова его воспринимались ими буквально. Он был чудесной говорящей игрушкой. Они же вызывали в нём гнев. Ему не нравилась их одежда, их громкий разговор. Не любил он также шуршания разворачиваемых карт.

«Что ищут они в этих огромных мятых бумажках? Еду?» – ломал он себе голову.

Он не представлял себе, что такое карта. Зато знал, зачем люди заглядывают в книги. Стасис объяснил ему однажды, что в книгах заключается мудрость жизни.

И Христофорос, веря ему, заглядывал в эти самые книги, взобравшись юноше на плечо. В книгах было множество чёрных закорючек–червячков. И Христофорос полюбил исследовать их, поворачивая к книге свой правый глаз.

Так проходили годы. Стасис читал книги. Христофорос читал книги. Иногда попугаю попадались картинки. Иногда картинок не было. Но Христофорос честно продолжал изучение.

Стасис, между тем, окончил Университет и поступил в аспирантуру. Раз в месяц к ним приезжала мать Стасиса – кира Параскевула, привозила ученикам лакомства с Тиноса. Лакомства Христофорос любил. Параскевулу – не очень.

Она, Параскевула, была редкостной чистюлей. Дай ей волю, она бы и Христофороса выварила в чане со щёлочью. А то бы и в хлорке выдержала для уничтожения лишних запахов.

– Ах ты, неряха! – говорила она попугаю. – Смотри, все зерна из кормушки на пол рассыпал!

– Караул! Караул! – поддразнивал её Христофорос.

– Ах ты, негодник! Ты ещё надо мной издеваешься?!

«Вот тебе и на! – думал бедняга. – Юмора женщина не понимает!»

– Христофорос – умница! Умница! – пытался объяснить ей бедняга положение вещей

– Да, конечно!!! – язвительно отзывалась кира Параскевула. – Что же в тебе умного?

Тогда попугай перелетал на стопку книг и открывал одну, наугад. Садился прямо посреди текста. И, тыча носом в червячков, ворчливо объяснял:

– Наука, господа! Наука!

– Ох, уж эта мне наука! – вскидывалась кира Параскевула. – Все деньги, что были отложены на чёрный день, отдала на вашу учёбу. А будет ли от этого толк? Я Евстафиосу говорила: иди учиться на врача! Врачи хорошие деньги зарабатывают. Но разве он слушает? На учёного учится, – продолжала Параскевула. – Бог его разберёт, кто такие учёные и чем они деньги на жизнь зарабатывают.

Христофорос, надувшись, молчал. Он не любил, когда критиковали его хозяина, его Евстафиоса. И в знак протеста прятал голову под крыло.

Бедной Параскевуле так никогда и не довелось узнать, чем зарабатывают на жизнь учёные. Она умерла весной того же года от сердечного приступа.

Ну а Евстафиос с Христофоросом продолжали свою учёбу. И так сроднились, так изучили привычки друг друга, что стало совершенно непонятно: кто же к кому приспосабливается.

Просыпались они рано – в семь тридцать. И первым делом купались: юноша в ванне, попугай – в корытце. Потом завтракали. Юноша с удовольствием пил свой кофе. А попугай, звонко стуча клювом о тарелку, клевал просо.

Потом юноша уходил на лекции. А попугай удобно устраивался на подоконнике, дабы изучать прохожих и следить за порядком на Плаке.

Но особенно юноша и попугай любили вечера. Именно вечерами, долгими и оттого особенно приятными, они, вперившись в книгу, наслаждались вековой культурой. Часов в девять попугай сникал. Переставал отвечать на вопросы и сонно глядел перед собой.

Тогда юноша отправлял его на жёрдочку. А клетку накрывал тёмным платком. И тогда в доме наступала тишина. Тогда юноша включал компьютер и долго мелькали на экране формулы. И только под утро юноша отправлялся спать.

Так шли годы. Пролетали десятилетия. Юноша превратился в старика. Евстафиос стал зваться господином Видалисом. Студент стал знаменитым астрофизиком. Ну а Ара не менялся. И был красно–сине–зелёным, рассудительным и очень довольным своей жизнью попугаем.

Он любил и был любим. Разве в этом не заключается смысл жизни?! Словом, эти двое были счастливы. Однако всё чаще и чаще теперь Евстафиос стал говорить попугаю:

– Стареем, брат.

– Чушь! – пытался взбодрить его попугай.

– Да нет, это вовсе не чушь! Годы прошли как сон. Надо было в своё время прислушаться к маминым советам и жениться. Представь, сидели бы мы сейчас в уютном домике, а вокруг – резвятся дети.

– Чушь! Чушь! – настаивал Христофорос.

– Да и вправду – шумно. От дела отвлекали бы, – соглашался Евстафиос.

– Наука, господа! Наука! – напоминал о самом главном попугай.

– Будь у меня семья, ничего бы я не добился как учёный, – рассуждал Евстафиос. – Жена бы уж точно не дала бы мне возможности заниматься исследованиями. Никто не знает, о чём только эти женщины думают.

– Знает! Христофорос знает! – возражал попугай.

– Ну, если только ты и знаешь на всём белом свете! – со вздохом отвечал Евстафиос – Потому, что все остальные мужчины на Земле постоянно задаются вопросом, а ответа не находят. Женятся – несчастны. Не женятся – несчастны. Прямо загадка какая–то!

– Чушь собачья! – гнул своё попугай.

Лексикон его был беден. Но рассуждать–то он умел. И совсем неплохо.

– А я тебе говорю, что ничего мы о женщинах не знаем. Вспомни хотя бы эту историю с Лелой! Кто мог бы подумать, что она способна на такое предательство? Присвоить себе мою научную работу…

– Женщина – сосуд мерзости! – осторожно высказался Христофорос.

– Говорил я тебе, Христофорако, не смотри ты телевизор, только глупостей набираешься! Женщина – это загадка. И несчастен тот, кто не сумеет разгадать эту загадку. Вот я ведь не смог угадать предательства. И потому рана сердца так навсегда и осталась открытой.

– Философия! – фыркал Христофорос.

– Да, пожалуй!

Так в беседах проходили их дни. Они и раньше много рассуждали о жизни, о науке, о цивилизации. Ну а сейчас, они стали старее, а значит мудрее. Единственное, что мешало проявляться мудрости Христофороса во всей её силе – это страх расстроить Евстафиоса каким–нибудь неприятным рассуждением.

И если бы попугай мог говорить так же связно, как мыслить, он наверняка сказал бы Евстафиосу: «Ты мне друг. И нет на свете никого дороже тебя. Даже истина блекнет перед нашей дружбой!».

Но если он и не умел говорить так складно, то уж показать свои чувства мог предельно точно! Бедный Христофорос, он думал, что это сможет продолжаться вечно. Однако всё кончилось в одночасье.

Однажды за завтраком Евстафиос вдруг охнул, выронил из рук чашку с ромашковым чаем и уронил голову на стол. Напрасно Христофорос звал его по имени. Напрасно заглядывал ему в глаза. Евстафиос так и не проснулся.

– Караул! Караул! – кричал Христофорос диким голосом снова и снова.

На крик сбежались соседи. Евстафиоса похоронили честь честью. Явились сотрудники – учёные, произносили проникновенные речи. Прибежали бывшие студенты, смахивали непрошеные слёзы. Приехали с Тиноса племянники, принялись делить наследство.

– Господи, всю жизнь прожил, а добра не нажил, – сетовал племянник.

– Дом мы, конечно, продадим, – рассуждала племянница. – А барахлишко выкинем на свалку.

– Зачем выкидывать? – вскинулся её брат. – Можно позвать скупщиков. Может, что и заплатят. Вон книг–то сколько! Дядька–то наш академиком был, книги наверняка у него важные.

– Ну что ж, зови скупщиков! – согласилась сестра. – Как ты думаешь, сколько всё это может стоить?

Юнец сморщил лоб, подсчитывая.

– Я бы такой гадости у себя дома не завёл, – вынес он свой приговор.

Попугай только молча слушал, с каким презрением эти люди отзывались о его хозяине. И только возмущённо прятал голову под крыло.

«Хотел бы я знать, что это за вещь – племянники и откуда они берутся?!» – с презрением думал он.

Наутро пришли цыгане. Попугаю стыдно было слушать, как торгуются из–за каких–то копеек племянники его покойного хозяина. Они вопили, срывая голос, нахваливали товар, и под конец, просто осипли.

– Моё последнее слово, – важно произнёс цыган. – Пятьдесят евро за книги. Восемьдесят за мебель и посуду. Итого – сто тридцать. Получите!

– Сто пятьдесят. И попугая возьмите в придачу.

– А зачем мне ваш попугай? Его ещё и кормить надо будет. Сплошные убытки.

– Так он, вроде, говорящий…

– Докажи!

– Попка, скажи дядьке, как тебя зовут!

Христофорос взглянул на недотёпу–племянника с полным безразличием и озорно каркнул: «Кар–р–р», не хуже ворона.

– Да такое добро не дорого стоит! – сказал цыган.

– Капризничает он просто, – оправдывалась горе–племянница. – Попка, скажи нам своё имя!

– Фью–Фить, – честно ответил попугай.

– За попку–дурака даю ещё десятку, – хитро поглядывая, сказал цыган.

Так Христофорос попал к цыганам. Правда, ненадолго. Был он в скором времени продан параличной бабушке. Бабушку эту провозила мимо цыганского лотка, на базаре, в инвалидной коляске затюканная женщина с растрёпанными волосами.

– Ой, что это за птица? – шамкая, спросила бабушка–инвалид, завидя прикорнувшего в своей клетке Христофороса.

– Да попугай это, – ответила женщина раздражённо. И уже толкнула коляску, но бабушка заупрямилась.

– Покажи мне попугая! – приказала она. – Поднеси поближе! Ещё ближе!

Клетку с попугаем поднесли. Попугай проснулся и удивлённо посмотрел на бабусю. «Это ещё кто?» – спросил он себя и задумчиво почесал за ухом правой лапкой.

– Занятный какой! – сказала бабушка. – И жутко цветастый. Давай, Вера, купим его!

– Зачем он нам? – огрызнулась Вера.

– Да буду с ним говорить. Ты–то по–гречески два слова связать не можешь. Так я с ним беседовать буду. Покупай!