Читать книгу Диалоги. О целительстве, мастерстве и пути - Ирина Окунева - Страница 4

Марина Смоленская

Оглавление

– Марина Вячеславовна, позвольте, я буду задавать разные вопросы, в том числе и о вашем пути. Вы на группах иногда рассказываете о своей предыстории, поэтому есть надежда, что это не секрет.


– Я считаю, что тренер не должен быть персоной выше других людей, у него должны быть свои проблемы. Когда меня спрашивают, все ли проблемы у меня решены, я привожу одну метафору: «Тот, кто уже на вершине горы, не может помочь тому, кто идет по склону. Помочь может только тот, кто на шаг впереди него.» А тот, кто достиг вершины – ему уже не до того, чтобы помогать кому-то, кто стоит у подножия, это невозможно. Когда мы идем в связке, мы идем так, что верхний может подтянуть, помочь пройти путь, и показать этот путь следующему. Мой личный сценарий и выбор профессии абсолютно укладывается в системную психогенетическую историю. Когда-то я нашла свой дневник от восьмого класса, и там было выражение Спинозы: «оценивая человеческие поступки, всегда начинал не с того, чтобы порицать, оскорбить или смеяться, а с того, чтобы понять». На самом деле, это мое жизненное кредо. Выбор професси, наверное, начался с того, что я хотела поступать на психфак, но их тогда было всего 2, в Питере и в Москве. Естественно, девочке из провинции трудно было туда попасть, даже отличнице с хорошим дипломом. Когда много позже я стала заниматься «семейкой» и психогенетикой, я поняла, что тогда могла бы повторить судьбу мамы. Она хотела быть хирургом всю жизнь, но, не поступив в медицинский вуз, попала на факультет романо-германской филологии, даже не стала сдавать экзамены, ее просто взяли с этими документами. Она стала учительницей английского языка, но когда папа попал в аварию в 30 лет, она реализовала свою мечту – 8 месяцев провела с ним в госпиталях, присутствовала на всех его операциях, даже ассистировала как медсестра.


– Она получила медицинское образование позже?


– Нет, она преподавателем английского языка была всю жизнь – переводчик, преподаватель. И когда я стала мечтать о том, что я поеду и буду поступать, они меня убедили, что мне лучше пойти в медицинский. Потому что тогда разницу между психологией, психотерапией и психиатрией никто не понимал. Сказали: «Зато у тебя будет медицинское образование». И, естественно, субординатура у меня по хирургии, дали мамин сценарий, но при этом со студенческих лет у меня был опыт работы в малых группах врача скорой помощи, фельдшером. А потом и врачом скорой помощи – а это очень серьезная школа. Ситуации «здесь и сейчас», плюс кардиореанимация, это тоже всегда «здесь и сейчас», со всеми и мануальными и прочими навыками. Потом я ушла в поликлинику, сохраняя работу в этой в кардиореанимации, дежурила, потому что нужно было кормить всю семью. Сыну 4 года было на момент развода с мужем, парализованный дед, бабушка на пенсии, мама на пенсии. Так что я много работала и много училась. И реанимация меня тоже научила тому, что есть потусторонний мир, потому что мне пациенты не боялись рассказать о том, что они видели. Но я же кардиореаниматор в реанимации, я обязана была сообщить обо всех измененных состояниях сознания, потому что тогда человека нужно было отправлять на консультацию у психиатра, всех ставили на учет. Люди рассказывали мне, что они шли по тоннелю, что видели предков и разговаривали с ними, что они встречались со светящимся существом, которое говорило: «Твоя миссия не закончена, возвращайся», и они возвращались в свое тело. Естественно, в те времена нужно было доносить, тогда еще практически не было никаких эзотерических знаний. Вот они рассказывали мне, зная, что я не побегу их сдавать. Но это был очень интересный опыт. Я помню одного мужчину, который мне сказал на утро после перенесенной клинической смерти: «Спасибо за то, что у вас оказался лидокаин». Тогда были трудности с определенными медикаментами, а врачи скорой снабжались лучше, у каждого врача была своя коробочка с препаратами дефицитными, у меня была заначка. Когда он впал в кому, у него началась аритмия, и наступила клиническая смерть – у меня нашелся лидокаин, которого не было в отделении, и мы его вывели. А наутро он говорит: «Вы меня психиатрам не сдадите? Тогда я вам скажу. Во-первых, спасибо за то, что у вас оказался лидокаин». Я говорю: «А откуда Вы знаете, Вы же в коме были?», он говорит: «Я вам могу точно показать, как это было, только, пожалуйста, никому не рассказывайте. Я был вот там», – показывает мне, – «я видел себя, я видел вас с Олей (медсестра), я видел, как вы доставали лидокаин, как Оля не попала, как попали Вы. Вы с Олей стояли тут, Вы доставали лидокаин, когда капельницу заправляли», – показывает на закуток, где медицинское оборудование, и рассказывает по шагам, где что было. Я говорю «Ну, ясно». Для меня это был первый подобный опыт. Тогда он рассказал, что выходил из тела, и потом, когда лидокаин начал действовать, вошел обратно и почувствовал себя. Второй момент был там же, привезли двух мужчин лет сорока с абсолютно одинаковыми поражением сердца. И там, и там – левый желудочек, идентичные кардиограммы, тяжелейший трансмуральный инфаркт. Один – абсолютно одинокий, к нему никто не пришел, он разведен, по жизни одиночка, разочарованный. У них не было детей с женой, он был такой, «жертва». А второй… с первой минуты, как его привезли, мы не могли выйти в реанимацию, чтобы не наткнуться на кого-то из его родственников. Они молились, они передавали еду всем коллегам, санитаркам, медсестрам, врачам, они спрашивали, какие лекарства и где нужно достать, они притащили туда священника, с которым вместе молились. Мы делали этим двоим одно и то же. Первый ушел через сутки, второго через трое суток мы перевели в общую палату – у него рубцевание шло на глазах. То есть, в зависимости от того, нужен ли человек этому миру, есть ли люди, которые его ждут, очень многое меняется. Еще один случай, уже когда работала на участке, у меня был район рядом с заводом сельхозхимии, неправильно был построен поселок по розе ветров, и на двух улицах было очень много онкологии. Два соседа с интервалом в 2 месяца по очереди попадают с раком легкого в отделение, ровесники, причем первый даже чуть моложе, 54 года. После него через 2 месяца на ту же койку в ту же палату попадает его сосед, пьющий такой. Первый – «правильный», живет с женой, во всем себе отказывает, якобы за здоровый образ жизни, ну и так далее, презирает соседа за его пьянство, но вынужден с ним общаться, поскольку деревня есть деревня, хоть и поселок. Еще по мере того, как он был здоров, он регулярно осуждал соседа. Тот, второй, старше его, ему ставят по гистологии тот же рак, даже локализация у одного в одном легком, у второго во втором. Удаляют, тот же курс терапии, химиотерапии, лучевой терапии, те же метастазы в позвоночник. На тот момент, когда второй выписался, у первого были метастазы в позвоночнике, и он никуда не девался, он просто лежал и ждал смерти.

Второй пришел к нему, выписавшись, с бутылкой и говорит: «Петя, давай выпьем!». Он говорит: «С чего пить-то?» – «Ну, у тебя рак и у меня рак». – «У меня», – говорит, «не рак». – «Почему не рак, я же на твоей койке лежал, мне ж сказали. И у меня то же самое, но я, – говорит, не собираюсь ему сдаваться, у меня дочка, я должен дать ей закончить техникум, выдать замуж и дождаться внуков, только тогда я имею право уйти». «Но у меня нет рака», – сказал первый, – «и вообще больше ко мне не приближайся». В конечном итоге первый проживает еще месяц и умирает, так же, не вставая с постели. Второй прожил четыре с половиной года с той же локализацией, с той же стадией, с тем же типом рака. В последние месяцы, когда дочка ходила беременная, он еще сказал «дождусь, когда внук пойдет». Дочка закончила техникум, вышла замуж, забеременела, родила внука. Ну вот он запрограммировал себя на четыре с половиной года, а если бы он программу себе поставил другую, он бы жил дольше. Это внутренняя установка самого пациента. Вот почему, когда я занимаюсь терапией, когда обращаются по поводу того, чтобы помочь пациенту с раком, я всегда говорю: «Психотерапия – вещь вспомогательная. Но если вы хотите, чтобы она помогла, нужно чтобы психотерапией занималась вся семья». У меня есть случай, женщина из Краснодара, во время родов ей поставили диагноз лимфогранулематоз. Ее перевели сразу в отделение онкологическое, у нее в палате было 4 женщины, все молодые. Лимфогранулематоз вообще как заболевание – чаще всего это болезнь молодых. Вот они пришли, молодая пара, она была уже после химиотерапии, и я сказала: «Давай работать, но должна работать вся семья». Они из Краснодара переездили все, они писали аффирмации, они все визуализировали, работали над тем, чтобы она выздоровела, никто не ждал ее смерти, потому что в терапии онкологии вовлечение всей семьи – обязательная вещь. Это как с этим мужчиной в кардиологии, если система вовлечена, все они хотят выздоровления и не ждут его смерти – он поправится. У меня был еще один случай, мои коллеги из стоматологии попросили. Две дочери пришли с тем, что их отцу, ему 61 год, он любимый папочка, поставили четвертую стадию рака почки с метастазами в легкие. Он знает о диагнозе, от операции и от терапии отказался, сказал: «Сколько проживу, столько проживу». Я говорю: «От меня-то Вы что хотите?». Они говорят: «Ну, чтобы его последние дни были не такими тяжелыми, помочь ему психологически». Тут у меня еще появился кореец знакомый, который из Ташкента приехал, он ему ставил капельницы, занимался точечной терапией, а мы работали со всей семьей. Девочки делали реливы (техники перепроживания прошлого), девочки работали с аффирмациями, девочки работали с визуализацией, мы с ним работали с эрисоновскими техниками, с гипнотическими индукциями на выздоровление. Он прожил 4 года.


– Без операции?


– Да. Он обслуживал себя сам, он ездил на машине со скоростью 180 километров в час, он просто наслаждался жизнью. Он говорил: «Я хочу дождаться внучку», так как внук уже был, хотел внучку. Вот, родилась Лиза. Я только сейчас поняла параллели мотивации – рождение внуков удлиняет жизнь, надежда на рождение внуков. И через 4 года он осенью сказал жене: «Поехали на дачу жить, не будем в Москве, будем на даче». И через 2 недели пригласил он всех в один день собраться, что-то типа именин, захотел всех увидеть. Он с ними посидел, они поговорили, посмеялись, он лег и ночью не встал. Ушел вот так вот, попрощавшись со всем родом, фактически. Внучку покрестили, и вот он ушел. На похоронах его мать в присутствии его дочек, его жены, говорит его сестре: «Я точно знала, что он помрет. Вся эта психология никогда не может помочь». Я думала, девчонки ее разорвут в клочья там… И это не из-за горя, она четко сказала, что она не верила, и она ничего не стала делать из того, что я сказала. Даже один член семьи может уничтожить работу всей группы, всех других членов семьи, заинтересованных в том, чтобы человек жил. Поэтому, когда я работаю с онкологическими больными, я всегда говорю: «Либо на работу приходят все, и вовлекаются, либо мы делаем просто диагностику». А часто есть такое, как в расстановках, когда кто-то кто и не живет, и не уходит, мытарствует. Я часто наблюдаю за инсультниками, и точно могу сказать – встать на ноги могут 90% из них, не важно, ишемический это инсульт или геморрагический. Но если они не хотят этого – ищи детство, в котором они чего-то не дополучили. Потому что они превращаются в капризное малое дитя и начинают «дополучать»: подмыли, покормили, поменяли памперсы, на руках отнесли в ванну. То есть они не будут трудится над тем, чтобы встать. Но у меня есть несколько клиентов, которые сказали: «Нет, я буду жить, мне есть, для чего жить».

Диалоги. О целительстве, мастерстве и пути

Подняться наверх