Читать книгу Намек. Архивный шифр - Иван Кузнецов - Страница 8

В последнее время Николай жил так, будто оказался в одном из самых радостных детских снов: когда то бродишь по необычному миру, ничем не сходному с окружающей тебя повседневностью, то побеждаешь врагов одним неуловимым движением и чувствуешь у плеча дыхание невидимых, но надёжных друзей. Он представить не мог прежде, что не во сне и не в младенчестве, а наяву и взрослому может быть так увлекательно. В нетерпении просыпаться утром, так как день сулит новые поиски и открытия…

– Поднимайся! Скорее ко мне!

Голос Алексея доносился сверху, из-за каких-то перегородок, и звучал глухо. Не разобрать: кричит он радостно, или испуганно, или просто напрягает голос, чтобы дозваться своего помощника. Николай помчался по лестнице, перескакивая ступеньки, подстёгиваемый всё же больше любопытством, нежели тревогой. Ну, разве, в самом деле, могло что-нибудь нехорошее приключиться с человеком в пыльном мезонине необитаемого особняка?

Чёрт! Николай преодолел ещё пару ступенек, но остановился, не дотянув и до пролёта.

Лестница была выстроена затейливо: с первого этажа до промежуточной площадки она степенно поднималась широкими и пологими ступенями, обрамлёнными массивной ковкой. Кованые перила витиеватого узора несли на себе широкий, массивный дубовый поручень. С площадки две двери, не самого парадного вида, вели на антресоль. Этот фактически второй этаж существовал только со двора, куда и выходил окнами. На фасаде же кирпичного послепожарного старожила красовались высокие окна парадного зала и полукруглое окно мезонина над треугольным фронтоном. Лестница в мезонин уходила от промежуточной площадки вбок и поднималась с поворотом. Узкая, без украшений, а ступеньки очень крутые.

Кто из господ мог жить в такой скворечне? Точно – не женщины. А слуг стали бы селить над собственной головой?

Николай, держась за дубовый поручень, старался отдышаться поскорее, чтобы не заставлять Алексея Кондратьевича ждать, да и самому не терпелось узнать, что тот обнаружил интересного наверху. Но грудь, как назло, продолжало давить. Не свалиться бы в обморок. Ещё и с лестницы покатишься – выйдет полный позор!

– Ну, где ты запропастился?

Голос Алексея Кондратьевича на сей раз раздался прямо над головой: тот вернулся к лестнице.

– Я сейчас подымусь! – выдавил Николай на остатках воздуха.

– Что, опять худо?!

– Ничего, я сейчас!

По ступеням вниз застучали торопливые шаги.

Тут-то, как на смех, припадок прошёл. Кончиться бы ему секундой раньше!

– Всё, Николай, с меня довольно! – сурово объявил Алексей Кондратьевич.

Николай ещё ни разу не замечал за мягким, по видимости, господином Извольским подобной суровости. Неужели всё?! Сейчас объявит, что ненадёжного пособника в интересных поисках ему не нужно. И настанет пробуждение от радостного сна.

– Держи!

Алексей Кондратьевич, нырнув рукой во внутренний карман, протянул Николаю синенькую. Тот оторопел. Расчёт. Его выгонят прямо сейчас, не дадут даже заглянуть в мезонин!

– Возьми же! Пойдёшь к доктору. Я напишу адрес… Не бойся, – добавил Алексей Кондратьевич, заметив, что парень мешкает взять деньги, – это не в счёт твоей заработной платы, а сверх того. Ты – товарищ мне, и я могу делиться с тобой… Хотя бы тем, что досталось мне легко.

Николай молчал, переживая перемену, которая внезапно свершилась для него во всей картине происшедшего. Алексей Кондратьевич добавил:

– И не в долг. Просто так… Да сколько я буду стоять перед тобой с протянутой рукой?

Он мягко засмеялся.

Николай нерешительно поднял руку. Не взять денег – значит обидеть Алексея Кондратьевича в лучших намерениях. Но брать подарки от господ он не привык. Это противно отдавало… холопством, что ли?

– Алексей Кондратьевич, – решился он, – я и сам заработаю на доктора.

– Знаю, что заработаешь. И знаю, что не отдашь на врача, пожалеешь. Ты ещё не купил всех тех подарков, каких хотел бы, матери и родным, а скоро ехать. Повторю ещё раз, а больше говорить не стану: ты – товарищ мне, а у товарища взять помощь не постыдно.

Николай вспыхнул, забрал купюру и, сделав вид, что возится с потайным карманом, опустил голову, чтобы скрыть краску, залившую лицо. Деньги он отработает Алексею Кондратьевичу. Но как ответит на его добрые слова? Чем оправдает доверие этого образованного, умного, интересного человека? Вытащить из подпола на крепкой верёвке да придержать измерительную рулетку – это ведь ещё не товарищество. Нужно быть на равных по уму, по знаниям. Нужно суметь сообщить нечто значительное и предложить нечто полезное…

– Ну, всё, отлегло у тебя? Можешь идти? Идём же! Я покажу тебе самый настоящий масонский храм!

Они остановились на верхней площадке лестницы перед полуоткрытой дверью, за которой было очень светло.

– А, погоди! Скажи прежде, заметил ли ты, какая черта отличает все особняки из документа Листова, ну, те, на которые хранилась у Листова подшивка смет? Архитектурный элемент в них есть одинаковый. Особенность планировки. Даже у того, что выстроен в сороковые годы, то же. Ну? Подумай!

Алексей Кондратьевич выпалил свою загадку азартно. Николай даже прикрыл глаза, припоминая внешний вид крепеньких домиков.

Они уже осмотрели много разных особняков – из подшивки смет, которую Алексей Кондратьевич называл «документом Листова», а также других, про которые господин Извольский точно знал, что они некогда были выстроены людьми, состоявшими в масонах. Хотя Николай был довольно памятливым, но схожие между собою строения начали путаться в голове. Алексей-то Кондратьевич, в отличие от него, сразу всё записывал – вот и задал вопрос, к которому Николай не знал, как подступиться.

– Вроде обыкновенная у них планировка. Колонны… Так у всех… Львы – там были, а там нету… Да львы – не планировка…

– Молодец, верно, львы и колонны – украшения, а не планировка!

– Зал с большими окнами, высокими потолками… Тоже у всех…

Очень хотелось самому отгадать загадку.

– Бери выше! – воскликнул Алексей Кондратьевич нетерпеливо.

– Выше – крыша, – пожал плечами Николай. – Печные трубы, мезонин. А! Что-то с мезонином.

Ничего-то Николай сам не сообразил, просто понял намёк. Ведь стояли они теперь у входа в мезонин как раз.

– Вот именно, мезонин! Есть же общее? Пошли!

«Мезонинов везде навалом, хоть деревенский дом возьмите», – собрался сказать Николай, но промолчал, ожидая подвоха. Осмотрелся. Помещение просторное и совершенно пустое. Окна на три стороны, и с четвёртой – вход… С чего господин Извольский решил, что тут был масонский храм?

Не хотелось бы Николаю попасть пальцем в небо теперь, когда Алексей Кондратьевич назвал его своим товарищем, но и промолчишь – умнее выглядеть не будешь. Он всё же рискнул и сказал про окна.

Алексей Кондратьевич обрадовался:

– Точно! Этот мезонин крестообразный! Мы с тобой встречали и тройные, птичьей лапкой, если смотреть сверху. Согласись, ведь такие не на каждом шагу встретишь в Москве! Но все дома из документа Листова с крестообразными и Т-образными мезонинами.

Вот оно что! Отгадал!

– А из чего видно, что это был храм? Может, тут жил кто?

– Мезонины частенько отдают детям, – заметил Алексей Кондратьевич. – Мне так нравилось мальчишкой, что в моём распоряжении мой собственный этаж! Я и теперь там живу, – добавил он с непонятным смущением. – Но здесь всё устроено не для детей. Уж тем менее – для прислуги. Цельное помещение было тут с самого начала, я уж осмотрел. Никаких следов снесённых стен. Так задумано. Как мастерская художника, поскольку много света, – добавил Алексей Кондратьевич, обводя взглядом помещение. – Похоже на храм из-за стрельчатых сводов.

Мысли Николая озарились внезапным пониманием.

– Светлая храмина? – спросил он с надеждой. – В полуподвале чёрная, а в мансарде – светлая?

– Весьма возможно, – подтвердил его догадку господин Извольский. – Похоже на зал для проведения ритуалов. И в центре – алтарь. Смотри! Вмятины на полу от ножек. Тут стоял стол прямо посередине.

Отделка мезонина полностью сохранилась, какой была создана почти век назад. Стены крашены бланжевой клеевой краской, однотонной, с еле различимым теперь орнаментом из звёзд.

– Очень модный был орнамент в первые десятилетия девятнадцатого века, – заметил Алексей Кондратьевич. – Смотри-ка, даже на потолке звёзды.

Верно, и на потолке, если хорошенько приглядеться, можно было различить кое-где слабый намёк на золотые и серебряные лучи.

Для порядка простучали потолок и стены. Ничего интересного. Этим Николай больше занимался, пока Алексей Кондратьевич размышлял, осматривался. Тот и не ожидал найти здесь тайник.

Научный интерес господина Извольского Николай, конечно, в целом разделял, но по-прежнему надеялся, что однажды они найдут какую-нибудь реликвию из таинственного прошлого прежних хозяев дома, который пришли изучать. Потому он расстроился, не найдя тайника, в то время как Алексей Кондратьевич радовался вмятине на полу, расположенной в подходящем для стола месте. Алтарь там не алтарь – это ещё бабушка надвое сказала. Николай, не сдержавшись, посетовал вслух:

– Найти бы что-то посущественнее вмятины на полу!

– Это ты напрасно, – спокойно отозвался Алексей Кондратьевич. – То, что мы нашли, – не такая уж малость.

Николай промолчал. Кому – что.

– Пожалуй, время подвести кое-какие итоги, – задумчиво сказал господин Извольский и вдруг решительно распорядился: – А ну-ка, садись! Поговорим!

В углу у стены расстелили газеты, которые Алексей Кондратьевич вечно таскал с собой, чтобы вставать на них коленями, исследуя пыльные да грязные полы. Уселись рядом, расслабленно прислонив усталые спины к стене, тоже, по совести говоря, не шибко чистой.

– Мы с тобой осмотрели пока в общей сложности одиннадцать домов, – начал Алексей Кондратьевич, неподвижно уставив глаза куда-то влево от себя, как будто там прямо в воздухе висели записи с выкладками. – Семь – по документу Листова. Строенных после пожара сохранилось из десяти семь, и в шести из них мы побывали. Жаль, в седьмом хозяин оказался неприветлив. Арендаторы и агенты сговорчивее, видно, оттого, что не своё. С теми особняками из документа Листова, что строены в начале сороковых, к сожалению, хуже дело. Из четырёх до наших дней стоят три, а побывали мы только в одном – что готовят под аренду, но сдать вряд ли смогут, и пойдёт на снос.

Алексей Кондратьевич сыпал нудными выкладками сухой цифири, а Николай слушал, как заворожённый: сумбур весенних изысканий превращался в стройную арифметическую систему.

– Теперь те четыре особняка, что не имеют отношения к подшивке смет из дома Листова, но, по моим сведениям, тоже строены в своё время масонами. Два – послепожарные и ещё два я разыскал допожарных, конца восемнадцатого столетия. Из сороковых годов ничего масонского не найти, поскольку уже масонство попало под жёсткий запрет, кто состоял в ложах, кто нет – одни слухи, верных сведений нет.

Коли весь «документ Листова» освоили, и даже сверх того, значит, поискам конец, подумал Николай и вздохнул. Алексей Кондратьевич, очень чувствительный ко всяческим переменам настроения у любого собеседника, заметил и сразу отозвался:

– Всё-всё, цифирь кончена, сейчас скажу по сути.

– Вы говорите как есть, Алексей Кондратьевич, мне всё интересно!

Тот мягко усмехнулся.

– Вот и говорю. Все масонские дома оказались устроены примерно одинаково – что из документа Листова, то есть из подборки смет, что другие, даже восемнадцатого столетия. Комнаты для собраний и ритуалов, чёрные храмины для посвящения в мастера, тайники для хранения реликвий, актов, других документов лож. Даже когда масонам не требовалось скрываться, делали потайные помещения, маскировали входы. Так у них положено, говорят. Без конспирации не интересно.

Пока Алексей Кондратьевич перечислял все эти приметы масонских домов, у Николая проходили перед глазами бывшие тайники с засунутыми в них мётлами да ломаной мебелью, потайные лестницы, наглухо заколоченные досками – еле отдерёшь, заложенные кирпичом – насилу отыщешь, обрывки чёрного штофа. Собеседник думал об этом же:

– По большей части, тайные помещения давно вскрыты, приспособлены для нужд жильцов… Что интересно, ни один особняк из подборки Листова не подвергся перестроению. Сто лет всё сохранялось в них, как было сделано изначально!

– Добротно сделано, зачем крушить? – поделился своим объяснением Николай.

– Вот и я так думаю, – сказал Алексей Кондратьевич. – И стройматериалы, и работа отменные. Видимо, Тимофей Листов принадлежал к очень богатой ложе, которая выделяла денег на строительство и не жалела добавить на качество. К примеру, в особняке, скажем так, не «листовском», и фундамент, и кладка цокольных помещений изумительные, но выше – сруб, а не кирпич. Опять же, перекрытия сосновые. Это тебе не дуб, сам понимаешь! А другой дом и вовсе сработан так, как обыкновенно и бывает: местами со всем тщанием, а где хозяин недосмотрит – с небрежением; иных огрехов и за сто лет не поправили.

Какие-то выходили у господина Извольского выкладки обыденные. А есть в домах масонов кое-что позагадочнее кирпичей, и уж куда возвышеннее – во всех смыслах!

– А знаки? – напомнил Николай. – Вы показывали мне специальные знаки на некоторых домах, прямо над парадным входом. – Николай сделал над собой усилие и с удовольствием вытащил из памяти слово: – На фронтонах!

– Да, на фронтонах, – одобрительно улыбнулся Алексей Кондратьевич своему собеседнику, как учитель – прилежному ученику. – Ты прямо в корень смотришь! Знаешь ли, ни на одном из особняков документа Листова нет масонских символов! Ложа была богатая и весьма законспирированная. По крайней мере, не выставляли себя напоказ.

– Вы же сказали: их мезонины отличны ото всех других московских. А они-то – на виду.

Алексей Кондратьевич и на миг не смутился.

– На виду-то на виду. Но это ж нужно догадаться. А как бы ты догадался, если б не знал, что существовала такая ложа и построила себе после пожара кучу недвижимости в виде особняков с крестообразными и Т-образными мезонинами? Особняки-то не числятся за масонской ложей, если уж она действует скрытно, а записаны на разных владельцев – её членов.

К радости Николая, выяснилось, что исследования господина Извольского были ещё не совсем кончены. Тому хотелось осмотреть для сравнения ещё несколько самых обычных, не масонских, особняков. Если же повезёт договориться с жильцами, то изучить ещё масонские любого времени постройки – какие получится. Смущали Николая только десять нерабочих пасхальных дней. Ясно, что в праздник никто ничего исследовать не станет. Если же Алексей Кондратьевич попросит задержаться в городе до окончания выходных, чтобы продолжить исследования после, то придётся десять дней оплачивать койку зазря и проедать заработанное. Интересно, конечно, было бы провести праздник в Москве: посмотреть иллюминации и столичные ярмарки, как на Рождество. Но время-то потратишь впустую.

Господин Извольский, однако, разрешил его сомнения наилучшим образом.

– Ты когда намерен вернуться домой? – спросил он.

Николай ответил, как есть.

– Не беспокойся! Сделаем до конца апреля, что успеем, а остальное можно закончить и осенью. Мне пока с лихвой хватит материала для обработки. Продолжить осенью будет даже лучше: у меня появятся гипотезы и новые вопросы… Но и тянуть не резон, – добавил Алексей Кондратьевич деловито. – Надо успеть как можно больше, пока они ещё здесь.

– Кто? – быстро переспросил Николай, не подумав.

– Старые здания. Каждому из них может прийти конец в любой момент.

До Страстного четверга они ещё успели осмотреть всего два-три строения, но господин Извольский остался очень доволен. Каждую минуту, что не были заняты обследованием строений, Алексей Кондратьевич теперь заполнял, рассказывая Николаю всё, что знал о масонах и других тайных обществах.

Николай перед отъездом наведался на Никольскую – пройтись по книжным развалам. Он и прежде смотрел там книги, но не покупал, а приценивался и присматривался. Теперь же решил твёрдо что-нибудь выбрать: хотел за лето, вдали от библиотек, прочитать что-то стоящее. Что именно назначить достойным внимания, он не решил и листал разное.

Менее прочего его интересовала беллетристика: что проку читать про выдуманную жизнь? Времени жалко, да и денег. И надо ж такому случиться: в конце концов выбрал себе для летнего чтения роман, да ещё с продолжением – целых две книги! Однако после занятий с Алексеем Извольским, долгих бесед с ним нельзя было не заинтересоваться, углядев название «Великий розенкрейцер». Тут же лежали и «Волхвы».

Николай стал листать, ожидая обнаружить в толстеньких томиках на каждой странице описания всяческих неправдоподобных приключений, тайных обрядов, символических жестов и загадочных эмблем в виде черепов с костями да циркулей с мастерками. Сначала наткнулся на длиннющее, очень подробное описание обряда посвящения, отвечавшее в полной мере его ожиданиям. В других кусках текста, которые удалось выхватить, попадались серьёзные, вдумчивые рассуждения, герои решали сложные философские задачи, чтобы принять в своей жизни некие непростые решения. Автор, должно быть, неплохо знает предмет, о котором пишет.

Страсть как хотелось узнать побольше о масонах! А никаких других книг на эту таинственную тему не встретилось. Николай отдал отложенную на летнее чтение зеленушку, предварительно для порядка аккуратно сторговавшись на эту трёшку аж с четырёх рублей: книжки-то потрёпаны!

Он совершенно несолидно, по-деревенски сунул книги за пазуху, чтобы ненароком не уронить где-нибудь посреди мостовой. Переходя улицу с оживлённым движением, только держись: гляди в оба, чтоб не толкнули да не сбили: каждый бежит или несётся в экипаже кто во что горазд. Томики прижались к животу приятной, тёплой тяжестью.

Подходя к месту условленной заранее встречи с господином Извольским, Николай вдруг подумал, что нужно было отложить книги и прежде, чем покупать, посоветоваться с Алексеем Кондратьевичем. Однако сожалений о проявленной неосмотрительности он почему-то не испытал. Едва поздоровавшись, похвалился приобретением.

– О, Всеволод Соловьёв! – воскликнул господин Извольский уважительно. – Превосходный автор! Его серьёзные романы нудноваты, а от «Волхвов» и «Розенкрейцера» получишь большое удовольствие: легко написано. И трогательно, пожалуй. Ну а что доктор определил у тебя? Был ты у доктора?

Николай коротко рассказал, что всё у него в порядке: чахотки нет, а есть порок сердца, который открылся после перенесённого на ногах воспаления лёгких, но и тот со временем перестанет донимать, если малость поберечься.

В тот день они распрощались до осени. Николай уже совершенно подготовился ехать домой, в деревню. Алексей Кондратьевич в Москве и на службе до июня, а дальше едет в компании отца в южные края на всё лето. Они должны остановиться на курорте при водолечебнице в предгорьях Кавказа, а затем поселиться на съёмной даче у моря, в Крыму. Алексей Кондратьевич ещё не знал адресов. Николай записал для него свой. Уговорились, что господин Извольский даст весточку, если ему будет что сообщить своему помощнику полезного или же безотлагательного.

Николай, возвращаясь к себе, думал о том, до чего же интересно путешествовать, а в особенности – побывать в горах и у моря.

– Отвык в Москве топором махать, – констатировала мать своим обычным ровным голосом.

Вряд ли она желала поддеть только что вернувшегося сына. Просто что заметила, о том и сказала. Но Николая царапнуло.

– Почему? Что не так? – спросил он спокойно, стараясь не показать, что задет.

– Всё отдыхаешь.

Николай молча наклонился и продолжил размеренно бить по объёмистому комлю, «подаренному» матери соседом. Вот уж воистину: «На тебе, боже, что нам негоже»! В глазах опять начало темнеть. Он закусил губу, но не остановился для новой передышки. Постарался дышать ровнее. Вроде помогло. Мать снова ушла в дом, захватив несколько сухих чурок из поленницы.

Нипочём он не сознается, что потерял в городе часть богатства, полученного при рождении: крепкого здоровья! Пусть и нет его в том ни вины, ни оплошности. Не зря говорится: «Москва бьёт с носка». А всё же стыдно: уходил-то за лучшей жизнью. И никому не объяснишь, что Москва сполна оправдала его ожидания: там жизнь интересна – лучшей и пожелать нельзя.

Комель давно превратился в груду чурок, другие кругляки пошли в ход.

– Коля, хватить: класть некуда!

В ровном голосе послышались примирительные интонации.

Он не заставил себя уговаривать: убрал топор, сложил уже наколотое, часть снёс в дом.

– Ты не болеешь? – вдруг спросила мать.

Ещё не легче!

Врать не хотелось, и Николай, вместо обороны, перешёл в нападение.

– С чего ты взяла? – спросил лёгким тоном, будто посмеиваясь.

– Бледный ты. И какой-то… Будто ослаб.

– Да ну, мам! Выйду в поле – загорю. Огород перекопаю тебе. Огород-то ещё не весь перекопали?

Старший брат Василий отделился, поставил дом и после женитьбы разрывался между собственным хозяйством и помощью матери.

– Не весь. Тебе оставили на долю… Коля, а ты простил мене? – спросила мать таким тоном, будто продолжала разговор об огородных грядках.

Однако у него возникло ощущение, что она завела речь о чём-то, крайне важном для себя, и приготовилась к тяжёлому объяснению.

– За что? – удивился он.

– Ну так… ну так… – взволнованно замялась мать. – Что соврала тебе… Тогда-то…

Ёкнуло сердце. Единственный раз в жизни мать соврала ему. Больше случаев таких не представилось, чтобы врать. Неужели она о том, о тогдашнем?! А ну как ошибся? Пусть уж сама скажет.

– К Манечке не пустила тебя, – закончила мать, овладев собой.

Угадал! Николай с облегчением улыбнулся. Ему не приходило в голову, что она помнит и тем менее – что винится.

– Я не маленький давно. Ты меня, несмышлёного, гнала, чтоб не заразился. Чего я понимал-то? А упрямства семь пудов.

– Ты в Манечке души не чаял, – улыбнулась мать с неожиданной робостью, – так убивалси.

– Не соображал, что тебе во сто раз хуже.

Он внезапно совершенно по-новому понял вечную сдержанность матери, её суровость. Он всегда считал, что та по натуре не склонна к сильным чувствам. А она, оказывается, боялась. Всё время боялась, что сын оттолкнёт её, как делал в первые дни после смерти любимой сестрёнки, сидя, зарёванный и нахохленный, под кустом у забора. Вся картина сложилась! Потому-то мать всегда была особенно суха с младшим. К остальным же детям проявляла суровость из природного чувства справедливости: если Кольке не достаётся её ласки, то и другим не положено большего. К тому же детей полезно держать в строгости, чтоб им потом жилось легче…

Мать подошла сзади, неловко провела рукой по его волосам, порывисто обняла за плечи и отпрянула: отвыкла нежничать с детьми. И хорошо, что отпрянула: Николай тоже давным-давно отвык от её ласки и не знал, как отвечать. Захотелось убежать, спрятаться. Но это обидит её. И вообще – трусость.

– Коля, чай будешь? – неожиданно сменила тему мать.

От неожиданности он не успел ответить, и мать добавила:

– Я положу мяты.

Он любил чай с мятой – мать знала. Как же она переменилась после короткого разговора! В жизни она не старалась никому из детей угодить! Её внезапно проснувшаяся нежность отчаянно трогала, но и пугала. С непривычки, что ли?

– Налей, – выдавил Николай, опустив голову, чтобы не было заметно, как он покраснел от смущения.

Мать налила и себе чашку, вынула из печи драчёны на большой сковороде. Из обычного пшена и яиц у неё всегда получалось отменное блюдо, не хуже праздничного пирога. Николай деликатно отрезал себе небольшой кусок в расчёте на то, что зять с Полей, сестрой, заглянут вечером, и надо оставить на их долю. Василий-то с молодой женой на ярмарке в Касимове. Мать решительно заявила:

– Ешь покуда. Ещё кулич есть, и пасха осталаси, куриная похлёбка в печи. Всем хватить.

Они долго сумерничали вдвоём. Мать просила ещё и ещё рассказывать о московской жизни. Николай старательно выполнял просьбу: вдруг ей правда интересно! Рассказал и про молодого господина, который ради научных изысканий лазит в пыли и плесени – измеряет подвалы да кладовки в старинных особняках. Упомянул не без гордости и о своей причастности к научным поискам. Умолчал только, что проникать в особняки приходится порой без ведома хозяев.

Лето Николаю выпало на редкость хорошее. В родном доме он оказался на положении почётного гостя. В прошлом году он привёз родным полезных подарков, а в этом, благодаря щедрой оплате господином Извольским нехитрой помощи, а также подённым заработкам, удалось ещё подкопить для матери денег. Мать не раз заводила разговор:

– Зачем это? Ты учиться хотел. Эти деньги и возьми. Я без них проживу.

– Буду учиться, мам. Ещё заработаю. Уж в Москве не заработать! Что привёз – твоё, – отвечал Николай небрежно, тщательно скрывая гордость.

Он делал всё, что требовалось: копал, косил, поправлял обветшавшие постройки. Но делал исключительно по собственной доброй воле. Мать не то что не распоряжалась им, а даже и не просила ни о чём. Разве что изредка скажет как о чём-то отвлечённом:

– В курятнике стену повело. Щель-то с палец, а кунице хватить. Но пока ничего, не ходить…

Было ясно: если Николай вовсе не отреагирует на её жалобу, она не попеняет, даже не подумает о нём плохо. Но он с радостью брался за работу, потому что силы в нём так и играли. Одышка, если и появлялась, то лишь ненадолго заставляла приостановиться.

Девушки поглядывали на Николая с интересом. Ничего особенного в плане наружности он собой не представлял, но числился теперь москвичом. Он, впрочем, не имел далеко идущих намерений, поэтому осторожничал, близкой дружбы не заводил ни с одной. Тем более что девушки после того, как насмотрелся на городских, как-то не очень впечатляли, да и разговоры с ними выходили простоваты. А уж на вечёрках, когда собирались девки и парни поплясать, поперемигиваться да пообжиматься, Николай откровенно скучал: общих интересов с деревенской молодёжью у него почти не осталось. Разве что один-единственный.

В результате продержался особняком Николай недолго. Лишь до того момента, пока ему не подмигнула бойкая и весёлая Аня. Всего через неделю после того, как подмигнула, они уже целовались. Он – впервые в жизни, а Аня – нет. Та целоваться, определённо, умела. Занятие это Николая увлекло.

Он возвращался домой поздно по опустевшей улице. Удивился, когда в темноте заступил дорогу знакомый парень из соседней деревни. Железной рукой взял за плечо и тяжело дохнул в лицо. Драться, что ли, надумал? С какой стати? Николай прикинул, как вывернется из-под руки и даст сдачи.

– Ты в городе года два проболталси, да? Ты один не знайишь, вот Анька к тебе и подкатила. Смотри сам, хошь спать на соломе, нет ли. Я тебя предупредил – по-свойски. Ну, доброй ночи!

Говорил приятель детства спокойно и небрежно, удалился быстро и с достоинством. Сам Николай обычно вёл себя так, когда хотел сдержать или скрыть наплыв чувств. Впоследствии Аня подтвердила, что прежде «гуляла» с тем пареньком, но бросила: «Пыхтить-пыхтить… Ну его!»

Странно! Николай стал остро замечать, что близкие и вообще все земляки говорят не так, как москвичи. Он впервые обратил внимание на различие говоров, покрутившись в среде чернорабочих в Москве. Впоследствии научился выделять именно московскую речь. В первое лето не так чувствовал контраст, а теперь посреди разговора порой останавливался в замешательстве: как произнести то или иное слово? Привычное с детства уже не казалось ему единственно возможным и правильным…

Насчёт «соломы» подтвердилось, да и глупо было бы сомневаться. Но как же Николай смеялся над фразой приятеля, произнесённой мрачным тоном, когда осознал, что впрямь нежится с Анькой на прошлогодней соломе! Осознал – уже после того, как рассеялся сладкий угар.

Ровное, тёплое и не мокрое лето стлало столько душистых постелей!

Впрочем, Николай не пренебрегал ради встреч с Анькой работой и вовсе не стремился проводить с той всё свободное время. Для роздыха на покосе, с наслаждением вытянувшись в тени, он открывал «Волхвов». Неторопливо, со смаком поглощал страницу за страницей. Читал даже долгим июньским вечером, пристроившись во дворе на крыше собачьей конуры, где было посветлее. Освоив первую толстую книгу, взялся за «Великого розенкрейцера».

От матери его похождения с Анькой не укрылись. Мать помалкивала, но и провожала, и встречала сына со свиданий она всегда благосклонно.

Все встречи с Аней были наполнены ароматами лета – луга, леса, хлебного поля, речного берега, были пронизаны светом солнца, и звёзд, и закатного пламени облаков. Были для него чисты, как колодезная вода. Прежняя биография девушки в сознании Николая вовсе не пятнала его с ней нынешних отношений.

Между тем связывать себя семейными узами с кем бы то ни было он пока не собирался, а ответственным лично за Аньку себя точно не считал – по понятным причинам. Тем более что та держалась вполне независимо: с лишними нежностями не приставала, о будущем не загадывала. Где-нибудь на лугу случайно застав Николая за чтением, она не старалась отвлечь его, не теребила. Неопределённо хмыкнув, небрежно целовала в губы и со словами «Читай-читай!» удалялась по своим делам, а впоследствии не обижалась и не пеняла, что пренебрёг её обществом ради книги. Сама Аня была неграмотной: заленилась учиться в школе и с первого же класса бросила, хотя мать разрешала ей ходить. Мать вообще слишком много ей разрешала: сама не держалась строгих правил.

Николай вскользь удивлялся самому себе: как это он книгу иной раз предпочитает времяпровождению с девчонкой?! Зато уж когда переключался на Аньку, забывал обо всём. Но ненадолго – лишь на то время, что оставался с ней рядом.

Из московских гостинцев он, как знал, придержал маленький, яркий платок и подвеску на шею – не отдал ни матери, ни сестре. Вот и пригодились: подарил Ане. И то, и другое пришлось ей очень по вкусу: ярко и необычно – не как у всех. Но она даже не целовала кавалера в благодарность. Любовалась, бережно прятала – и всё. Потом носила – Николай видел. После второго подарка сказала просто:

– Возьму уж. Красиво! Будеть память. Больше не дари.

– Что так?

– А не нужно. Я не гулящая. Я просто… весёлая. Я – за так.

– Разве дарят только гулящим?

– Ещё невесте. – И она добавила без сожаления: – Но ты не жениси на мне.

Николаю ничего не оставалось, как честно промолчать. Может, Аня и надеялась на лучшее, но, по виду, не огорчилась.

– Да и бог с тобой! – И потянула его повторно в изрядно потрёпанный с одного боку стог.

Для привычной и обычной деревенской жизни Аня была словно чужая – как будто и не жила, а играла в синематографическом театре… Нет, не так. Для героини фильма она была слишком настоящей… Аня как будто явилась из другого мира, больше похожего на московский, но и то – неуловимо иного: свободного, лишённого условностей, забот о будущем и о хлебе насущном, броского, наполненного чувственными радостями…

К середине августа произошло сразу два события, связанные между собой некими таинственными нитями.

Во-первых, Николай дочитал Всеволода Соловьёва. Голова была полна вопросами и соображениями, которые хотелось обстоятельно обсудить с Алексеем Кондратьевичем. Николай не смог отнестись ко всему прочитанному как к выдумке. Масоны – герои романов – стояли перед ним, как живые. Он мог поверить, что этих людей в реальности по-другому звали, может, и внешность, и обстоятельства жизни были другими. Но суть того, что происходило с ними, представлялась ему безоговорочной истиной. Он даже отметил в книге карандашом, с чем соглашался в рассуждениях автора, а что требовало дальнейшего прояснения.

Во-вторых, от Алексея Кондратьевича пришло открытое письмо! Теперь старший товарищ написал, что вернулся с курорта, что есть работа для Николая, и хорошо бы тому приехать в Москву возможно скорее.