Читать книгу Лиственница - Керим Волковыский - Страница 25

И вдруг, когда коснулась ночь

Моей души, уставшей звать на помощь,

И вдохновенье побежало прочь,

Как Золушка, отстукивая полночь.

Я услыхал тот незабвенный звук,

Незамутнённый, дивный, сокровенный.

Лишь на мгновенье он обжёг мне слух,

Но приоткрыл окраины вселенной.

И, всё забыв, я всё узнал опять.

И на губах затрепетало слово:

В чужих одеждах, стёртое, как знать.

Как блудный сын… Ну я не знаю… Снова.

Но когда чудеса в решете

раздаются с подарками, даром!

Но когда через солнце в глаза

опускается день в декабре!

И когда замерзает слеза —

на щеке,

а река протекает.

Начинается праздник души —

голубая пушистая ель.

Я хочу этот солнечный мир

научиться торжественно славить,

потому что так мало теперь

мне осталось, мне нужно опять.

Только, Боже, пойми и услышь,

и надежду дайте мне, люди,

что я буду для вас говорить.

Танцевать. Удивляться. И петь.

Начинается день в декабре —

толстостенным мохнатым узором

и грядёт напролом, напрямик:

через солнце,

мороз

В декабре…

День подкрашен слезой акварельной,

Ночь чернее, чем банка чернил.

И обидеть тебя недоверьем

Мне не хватит ни духу, ни сил.

За рекой тяжелеют сугробы,

Недовольно топорщится лес,

Но, упрямый и крутолобый,

Путь мой рвётся в сиянье небес.

Чем отметить такое смешенье

Обстоятельств, свидетельств и дат,

Пастернаком моё увлеченье,

Или просто всё сыплю подряд?

Всё чужое возьму без оглядки,

Всё своё разбазарю внаём,

Лишь бы с небом, играющим в прятки,

Мне остаться навеки вдвоём

Нет горечи мудрей и совершенней,

Чем горечь та, что в зёрнышке таится.

Арабский город. Зной. Пустыня. Мекка.

Нет горечи целительней и слаще,

Чем горечь слёз, на вкус таких солёных.

Любимый мой. Эллада. Эвридика.

Нет горечи погибельней и горше,

Чем горечь смерти – тайное влеченье.

Германия. Безумие. Лисица.

Но горечь есть —

О, краешек свирели!

Голубка нежная. Рыданье и спасенье.

Звезда на небе. Ветра дуновенье.

Пастушья речь. Младенец в колыбели.

Настигает стрела птицу в полёте.

Вдоль ущелья стремглав проносится эхо.

Там вдали каменеет аул вечерний.

На дороге пыль: гонят с пастбища стадо.

Чаша озера, опрокинувшись, солнца костёр гасит.

Наша речь течёт покойно и величаво.

Хочешь – протяни руку – наберёшь звёзд полные горсти,

Под зелёным небом спишь, названный брат вселенной.

… Что же делать, если земля мне дороже человека;

Если родное небо заставляет глаза и сердце плакать;

Если раскалённый воздух пьянит, как арак2 голубоглазый.

А для всей ненависти лишь одно направление знаю – Рoссия

Как юноша, повергнутый в пучину,

Как одинокий камушек в оправе,

Слов истинных произнести не вправе,

Я только молча, незаметно сгину.

Как бедуин, лишённый иноходца,

Как горная река на переправе,

Слов истинных произнести не вправе,

Я таю, как звезда на дне колодца.

Слов истинных произнести не вправе.

И тщетно я тяну навстречу руку.

Где силы взять осилить эту муку?

Как «тишину мне замолчать заставить»?

Хоть рот зажми – всё вырвется: хочу я!

О, искушенье, что страшнее ада;

Безумие таится в толще взгляда,

Ужели, боже, только смерть врачует?

Начало сложено. Конец куда-то спрятан,

Притихло слово, прикусивши жало.

Луна острей турецкого кинжала,

А неба край подчищен и заплатан.

О Исрафил, Мой брат!

Мой кровный брат! Солёный

Нас поцелуй соединил с тобой —

Для жизни? Для смерти?

Иль то насмешка жестокой и безжалостной судьбы?

Хотя любил же сын Латоны – Гиацинта,

Но счастлив не был, ибо был бессмертен.

Я – смертен, но надеяться не смею:

Язык цветов мне сладок, но неведом,

И далеко твой край пурпурно-алый.

Не больше золота в монетке,

Не дальше краешка небес,

А что – не знаю: иней ветки

Подразукрасил наконец.

И это – славное начало

Зимы, надежды и тепла.

Не потому ль всегда венчает

Покой угрюмые дела.

Прекрасна Генделя соната,

Чудесны музыка воды

И след, слегка замысловатый,

В колодце спрятанной звезды.

Вот так бы жить, и жить беспечно,

Неподалёку от людей.

И сказкой жизни быстротечной

Дурачить маленьких детей.

Бродяжит день голубоглазый,

Он держит льдинку за щекой.

Вот так и мне – суметь бы разом

Обресть надежду и покой.

Смешать доверье с недоверьем,

Людей вокруг пересчитать

И, сказку рассказав деревьям,

Всю жизнь по-новому начать.

Мне разрешили ночь посторожить.

Царицу Ночь, или же Ночь царевну?

Не знаю. Глаз не смею я сомкнуть,

И сыплю соль на тлеющую ранку.

Где Горбунок мой верный? Где Жар-птица?

Где рыба-кит, и где Царевна-Лебедь?

Как некрасиво написанье слова «лебедь»,

И как же на воде она прекрасна.

Нет! Я не в силах разрешить задачу:

В чём суть отличья слова от предмета

Им обозначенного. Так и буду путать

Всю жизнь, как в детстве: Пушкина и белку.

Сплю – не сплю, и живу – неживой,

В закоулках глиняной стужи.

Только ночью себя обнаружу,

Замышляющим встречу с тобой.

Встречу, как же. Погибель! Побег!

Похищенья просторное иго.

Разорвётся внезапно и дико

Выход мой – узкоглазый набег.

Только миг, только вскрик – о, успеть,

О скорее всей кровью излиться…

И уже пронеслась кобылица,

Поглотивши бескрайнюю степь.

Только миг – тишина и покой,

В белой чашке – кофейная гуща.

Я в молчанье, как в воду опущен,

И прекрасный вымысел мой —

Мне заказан. Дверь скрипнет со сна.

Лёд стекла прозвякает тонко.

Время тикает зябко и томно,

И тоска – как глухая стена.

Слишком хрупкой сказалась мечта,

Лишь её прикоснулась удача,

Чёткой тушью едва обознача…

Что – не знаю. Провал. Темнота.

Сон проходит, смешлив и щемящ.

Словно луч. В индевелом оконце

Проплывает заезжее солнце:

Холодины царственный хрящ.

Я к тебе подбираюсь тайком,

Словно в детстве – затеяли в прятки:

Отыскать, опознать, а потом,

Что есть духу нестись без оглядки.

Что есть мочи – о, лишь бы успеть.

Для чего? Это тайна азарта.

А уже приготовилась смерть,

Выбирая себе кандидата.

Нам пока неизвестно о том —

Сколько дня впереди – столько жизни,

И пространство – высокий наш дом,

И любовь наша – верность отчизне.

О, спартанский рожок Кузьмина,

Виноградное солнце Верлена.

Нам всем прошлым богатством дана

В руки тяжесть сладчайшего плена.

Время что – карамелька во рту,

Сводит скулы прохладная мята.

Но в его заповедном саду

Навсегда сохранилась та дата —

Нашей встречи. Песчаный обрыв.

Дальше солнце и море, а выше —

Только то, что едва ощутив,

Никогда и нигде не услышишь.

Расстояние жжётся, как дым —

Оттого неясны очертанья.

Уж не знаю, наверно, шестым

Чувством чую восторг узнаванья,

Обретенья, надежды, труда,

Новой веры и нового смысла. …

И простор говорлив, как вода,

И звезда над простором повисла.

Слышу любимого голос и знаю —

Он где-то сейчас обо мне вспоминает.

Неправда.

Такая беда пролегла между нами —

Как пропасть.

Вовеки её не осилить,

Как ни старайся.

И всё же слышу, слышу

Любимого голос.

О боже мой! Где ты?

А в небе глубоком облачко тихо пасётся.

Как странно.

Я не увижу слов,

которые ты мне скажешь.

Меня не коснётся речи твоей

солёное причитанье.

Я сойду с ума,

так и не дождавшись твоей улыбки…

Но, как и тысячу лет тому,

ведут к морю коней ахейские мужи,

И тела их пахнут солнцем, мускусом и потом.

Ах, если б эти горы не поросли лесом!

слабеет разум.

Я разговаривал с кем-то —

не помню, с кем точно.

Как вдруг его увидал,

в отдаленье стоящим.

О Менелай!

Муж, пастухом уязвлённый,

Вновь я с тобою плыву

к берегам белокаменной Трои.

Март неба моего – окраина души.

Снега чернеют, пухнут, стынут, мчатся.

Вот-вот всё сызнова должно начаться.

А дни так окаянно хороши.

Незамутнённый возникает звук.

Вскипает воздух в синеве стакана.

Господне имя – алчущая рана,

И не могу – захватывает дух.

Вот так мой ангел и моя судьба,

Моя погибель и моё спасенье —

Так и живём, моей души изба, —

Вместилище безмерного мгновенья.

За что мне это? На пороге страха,

В колодках стужи,

В окоёме зла

Такое счастье выпало с размаху.

А жизнь его осилить не смогла.

Non temer amato bene,

Звук воскрес, и жизнь пропала.

А ему и горя мало —

Знай себе шумит на сцене.

Знай себе живёт беспечно:

Вор, лгунишка, подмастерье,

Чьим-то облечён доверьем,

Чьей-то милостью отмечен.

Что любовь – вода из ранки,

Голубого голубее.

Только взгляд слегка алеет

В темпе нежной перебранки.

Кто-то пробует вмешаться:

Ба, дружище, стоит, право…

Всем нам сладок вкус отравы,

Всем нам хочется казаться,

Всем нам суждено влюбиться

В след звезды зеленоглазой,

Вдаль уехать. Возвратиться.

Это – времени проказы,

Это – жизни пересмешки

Или астма проживанья:

Белка щёлкает орешки,

Пушкин радует сознанье.

Ночь течёт. Вода и ковшик.

Уж поют «Христос воскресе».

Звёзды гаснут в поднебесье,

И слепой глядит в окошко.

О, апрель мой! Моё холодное детство!

Зелёное небо и звезда предвечерняя.

Так много счастья, что некуда деться,

И жизни так много – но всё лишь наверное.

Ничего не ведаю ни о себе, ни о товарищах.

Улицы пустеют – и я властелин окраин,

Радостный, безудержный, всепрощающий,

Или этой ночью я безнадёжно отравлен…

…

Сейчас пора умирать, и октябрь, и не хватает света.

И слепыми глазами вижу так мало, а то и того хуже.

Правда, синевой твоего взгляда душа согрета,

И путь означен. Только он всё уже… уже…

Так мы пишем, так пляшем, так ждём,

Так зовём, так себе отвечаем.

Так, гуляя под звёздным дождём,

След от следа в воде отличаем.

Так сидим вечера напролёт,

Так друг друга чудесно лелеем,

Так молчим, угадав наперёд,

Те слова, что сказать не сумеем.

Ну а ночь – холодней черноты,

Луч надежды – всё тоньше и тоньше,

Но уверенный взгляд с высоты

Устремил наш невидимый Кормчий.

И пускай пробегают века,

И пускай плесневеет отвага,

Лишь бы только писала рука

И перу подчинялась бумага.

Лишь бы только трёхцветный мой стих,

Словно пламя весёлое, вскинул,

Лишь бы только, волнение скрыв,

Дух воскресший меня не покинул.

Всё другое придёт и уйдёт.

Жизнь и Смерть – как собака и кошка,