Читать книгу Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов - Страница 7

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ[121]
СЕРДЕЧНЫЕ СТРАДАНИЯ АНГЛИЙСКОЙ КОШКИ[216]

Оглавление

Однажды вечером моя хозяйка попросила одну из юных мисс спеть


Когда, о французские Животные! отчет о первом вашем заседании прибыл в Лондон, он заставил биться сильнее сердца всех сторонников звериной Реформы. Что касается меня, то я в своей частной жизни английской Кошки так много раз убеждалась в преимуществах Животных над Людьми, что увидела в вашем предложении давно чаемый повод опубликовать историю моей жизни и показать, как страшно измучили бедное мое существо лицемерные английские законы. Уже дважды Мыши, чью неприкосновенность я поклялась уважать с тех пор, как познакомилась с биллем[217] вашего августейшего парламента, возили меня к Колбурну[218], и, видя, как старые девы, дамы на возрасте и даже молоденькие женщины только что из-под венца правят оттиски своих книг, я решила, что раз у меня есть когти, я тоже могу пустить их в ход. Никто никогда не узнает, о чем думают женщины, особенно те, что берутся за сочинительство; меж тем Кошка, ставшая жертвой английского коварства, заинтересована в том, чтобы высказать свои мысли вполне и даже с избытком, избыток же этот восполнит все, о чем умолчали эти славные леди. Я намерена сделаться кошачьей миссис Инчбальд[219] и прошу снисхождения к моим чистосердечным опытам у вас, о французские Коты! – ведь именно среди вас явился на свет величайший представитель нашего рода, Кот в Сапогах, изобретатель рекламы, которому такое множество людей подражали, не воздвигнув ему, однако, ни одной статуи[220].


Манеры его обличали Кота, не однажды бывавшего при дворе и в большом свете


Я родилась в семье Котширского пастора, неподалеку от маленького городка Мяулсбери[221]. Плодовитость моей матушки сулила почти всем ее детям печальную участь, ибо, как вам известно, в деле деторождения английские Кошки не знают удержу и грозят заселить своим потомством весь земной шар, причины же этого явления никто определить не может. Коты приписывают его своим прелестям и добродетелям, а Кошки – своим. Однако иные бессовестные наблюдатели утверждают, что все дело в бесконечно скучных условленных правилах, каким вынуждены подчиняться английские Коты и Кошки; беднягам не остается ничего другого, кроме как утешаться мелкими семейственными радостями. Другие, впрочем, полагают, что тут замешались великие вопросы промышленности и политики, прежде всего английское владычество в Индии; впрочем, мне не пристало трогать эти вопросы моими лапками, и я оставляю их «Эдинбургскому обозрению»[222]. От предписанного законом утопления меня уберегла совершенная белизна шерстки. Поэтому-то меня и назвали Красоткой. Увы! у пастора имелись жена и одиннадцать дочерей, и он не мог оставить меня в своем доме. Одна старая дева заметила у меня тягу к пасторской Библии; я всегда усаживалась на эту книгу – не из набожности, а потому что не видела в доме служителя церкви другого чистого места. Старая дева решила, возможно, что я принадлежу к той секте священных животных, которая уже даровала миру Валаамову ослицу[223], и забрала меня с собой. В ту пору мне было всего два месяца. Эта старая дева устраивала вечера, куда приглашала билетцами, сулившими гостям чай и Библию, и попыталась научить меня роковой премудрости дочерей Евы; она пустила в ход протестантскую методу, которая заключается в произнесении длиннейших монологов о личном достоинстве и обязанностях перед ближними – таких скучных, что можно претерпеть любые муки, лишь бы их не слышать.

Однажды утром я, бедная дщерь природы, соблазнилась сливками в чашке, неплотно прикрытой muffing[224]; одним ударом лапки я сбросила muffing и вылакала сливки, а затем, вне себя от радости, а может быть, также и вследствие слабости моего юного организма, удовлетворила прямо на клеенке самую настоятельную потребность, какую испытывают юные Кошки. Заметив плоды того, что она назвала моею невоздержанностью и невоспитанностью, старая дева схватила меня и высекла березовыми прутьями, приговаривая, что сделает из меня леди или навсегда со мной расстанется.

– Какой стыд! – сказала она. – Запомните, мисс Красотка, что английские Кошки окутывают глубочайшей тайной все естественные потребности, могущие оскорбить английскую мораль, и навсегда исключают из своего обихода все, что называется improper[225], применяя, как говорит преподобный доктор Симпсон, ко всякой твари законы, которые Господь положил всему творению. Разве Земля когда-нибудь ведет себя непристойно? А вы-то разве не принадлежите к секте святых (произносите свяутых)[226], которые по воскресеньям ходят очень медленно, чтобы все понимали, что они прогуливаются?[227] Вы обязаны претерпеть любые муки, лишь бы не обнаружить ваших желаний: именно в этом и заключается подвиг свяутости. Прекраснейшее из умений Кошки – удалиться с врожденным изяществом и покончить со своими мелкими делишками в самом укромном месте. Благодаря этому вы всегда будете выступать во всей своей красе. Обманутые видимостью, окружающие сочтут вас настоящим ангелом. Отныне, если почувствуете подобную нужду, гляньте в окошко, сделайте вид, что хотите прогуляться, и ступайте под кустик или на крышу. Если Англию прославила вода, дочь моя, то лишь потому, что англичане умеют ею пользоваться – в отличие от французов, у которых она падает как попало; из-за этого равнодушия к воде они никогда не заведут у себя флот.

Мой кошачий здравый смысл подсказывал мне, что в этой доктрине много лицемерия; я была еще так молода!

«Что же случится, когда я попаду на крышу?» – подумала я, не сводя глаз со старой девы.

– Как только ты окажешься в одиночестве и будешь знать наверняка, что никто тебя не видит, – вот тогда, Красотка, ты можешь забыть об условностях с тем бόльшим удовольствием, чем более скромно ты будешь держаться на публике. В этом и состоит совершенство английской морали, которая занимается исключительно видимостью, ибо на нашей грешной земле все, увы, есть не что иное, как видимость и обман.

Признаюсь, что мой звериный здравый смысл протестовал против этих уловок; но после того, как меня несколько раз высекли, я в конце концов поняла, что добродетель всякой английской Кошки заключается в опрятном внешнем виде. С этой минуты я стала прятать все свои любимые лакомства под кроватью. Никто никогда не видел, как я пью, ем и справляю нужду. Я прослыла жемчужиной Кошачьего рода.

Тут-то мне и выпал случай убедиться в глупости Людей, именующих себя учеными. Среди докторов и прочих умников, принадлежавших к числу завсегдатаев моей хозяйки, был некий болван Симпсон, сын богатого помещика, который ожидал доходной должности при храме, а для того чтобы ее заслужить, давал религиозные толкования всем действиям Животных. Увидев однажды, как я cначала облизываю края чашки с молоком и лишь потом постепенно дохожу до центра, он похвалил старую деву за мое превосходное воспитание.

– Смотрите, – сказал он, – как в обществе святых все стремятся к совершенству: у Красотки есть чувство вечности, ведь, лакая молоко, она описывает круг, а он как раз и служит эмблемой вечности.

Как честная Кошка, должна признаться, что мой способ лакать молоко объяснялся исключительно присущей всем Кошкам боязнью намочить шерстку; но ученые никогда не смогут верно судить о наших действиях: ведь им важнее показать свой ум, чем попытаться понять наш.

Когда Дамы и Господа брали меня на руки, чтобы погладить по белоснежной спинке, от которой летели искры, старая дева говорила с гордостью: «Вы можете совершенно спокойно посадить ее к себе на колени: она прекрасно воспитана и ни за что не испортит вам платье!» Все называли меня ангелом, щедро угощали самыми изысканными лакомствами, но, скажу честно, мне было ужасно скучно. Я очень скоро поняла, как могла соседская молодая Кошка сбежать с Котофеем. Слово «Котофей» рождало в моей душе томление, которое ничто не могло успокоить, даже похвалы, которыми меня осыпали или, скорее, которыми моя хозяйка осыпала сама себя: «Красотка – существо высокоморальное, настоящий ангелочек. Она очень хороша собой, но делает вид, что об этом не знает. Она никогда ни на кого не смотрит, как и предписывает безупречное аристократическое образование; правда, она очень охотно позволяет смотреть на себя, но сохраняет при этом ту полную бесчувственность, которой мы требуем от наших юных барышень и которой никак не можем добиться. Она приходит, только если ее зовут, она никогда не позволит себе бесцеремонно прыгнуть к вам на колени, никто не видит, как она ест; без сомнения, она привела бы в восторг этого ужасного лорда Байрона[228]. Как настоящая добрая англичанка, она любит чай, чинно внимает толкованиям Библии и никому не желает зла, что не мешает ей спокойно слушать, как злословят другие. Держится она просто и без всякого жеманства; она равнодушна к драгоценностям; подарите ей колечко, она не станет его хранить; наконец, она не берет примера с вульгарных охотниц, она любит home и ведет себя так спокойно, что порой ее можно принять за механическую Кошку, изготовленную в Бирмингеме или Манчестере, а лучшее воспитание трудно вообразить».


При виде этого инструмента, которым доктор поигрывал с самым довольным видом, Их Светлости покраснели


Люди и старые девы называют воспитанием привычку скрывать самые естественные потребности, а когда им удается полностью извратить нашу природу, они говорят, что мы хорошо воспитаны. Однажды вечером моя хозяйка попросила одну из юных мисс спеть. Лишь только эта барышня села к роялю и запела, я тотчас узнала одну из тех ирландских мелодий[229], которые слышала в детстве, и поняла, что я тоже музыкантша. Посему я присоединила свой голос к голосу певицы; и что же? барышне достались комплименты, а мне шлепки. Эта величайшая несправедливость меня возмутила, и я бросилась на чердак. О священная любовь к родине! о восхитительная ночь! Я узнала, что такое крыша! Я услышала, как Коты воспевают Кошек, и эти пленительные элегии вселили в мою душу презрение к лицемерным урокам моей хозяйки. Иные из Кошек заметили меня и, кажется, остались недовольны моим присутствием, но тут величавый Кот с взъерошенной шерстью и великолепными усами взглянул на меня и сказал своей подруге: «Она еще ребенок!» Услышав этот презрительный отзыв, я принялась скакать и прыгать c истинно кошачьим проворством, я опускалась на четыре лапы с той мягкостью и гибкостью, на какую неспособно никакое другое Животное, – все ради того, чтобы доказать, что я уже не ребенок! Тщетно: никто не обратил внимания на эти кошачьи нежности. «Когда же станут воспевать меня!» – думала я. Вид этих гордых Котофеев, их песни, с которыми голос Человека никогда не сможет сравниться, взволновали меня до глубины души; под их влиянием я сочиняла песенки, которые распевала на лестнице. Но тут произошло важнейшее событие, которое внезапно прервало течение моей безмятежной жизни. Племянница моей хозяйки, богатая наследница, увезла меня в Лондон; она полюбила меня без памяти, целовала, гладила, и ее ласки так мне понравились, что я, вопреки кошачьим принципам, к ней привязалась. Мы были неразлучны, и я имела случай наблюдать лондонский большой свет в течение зимнего сезона. Там-то я смогла изучить развращенность английских нравов, затронувшую даже Животных, и узнать, что такое cant[230], ненавистный лорду Байрону и причинивший мне столько же страданий, сколько и ему, хотя я, в отличие от него, не сумела опубликовать плоды моих досугов.


Молчание мое придало ему храбрости, и он вскричал: «Киска моя!»


Арабелла[231], моя хозяйка, была молодая особа, каких много в Англии: она никак не могла решить, какой муж ей нужен. Абсолютная свобода, предоставляемая девицам в выборе Мужчины, лишает их рассудка, тем более что они помнят о строгости английских нравов, не допускающих никаких вольностей после свадьбы. Я и думать не могла, что лондонские Кошки переняли эти строгие правила, что мне однажды предстоит стать жертвой английских законов и предстать перед судом жестоких и страшных Doctors commons[232]. Арабелла очень приветливо встречала всех Мужчин, которых с нею знакомили, и каждый мог льстить себя надеждой, что именно он женится на этой красивой девице; однако когда дело подходило к концу, она отыскивала предлоги для разрыва, что, должна признаться, казалось мне не слишком приличным. «Выйти за Мужчину с кривыми ногами! ни за что на свете! – говорила она об одном. – А у того коротышки нос курносый». Что до меня, я вообще не интересовалась Мужчинами и не могла понять, как можно основывать свой выбор на особенностях сугубо физических.

И вот однажды один старый пэр Англии увидел меня и сказал Арабелле: «У вас прелестная Кошка, она похожа на вас, такая же белая и юная; ей нужен муж; у меня есть роскошный ангорский Кот; позвольте мне ей его представить».

Три дня спустя пэр привез с собой Котофея – прекраснейшего из всех, какие только водились в палате Лордов. Пуф[233] был черной масти, с великолепными зелено-желтыми глазами, которые смотрели холодно и надменно. Пушистый хвост с желтыми полосками доставал до полу. Должно быть, сей Котофей происходил из австрийского императорского дома, ибо, как видите, сохранял верность его цветам[234]. Манеры его обличали Кота, не однажды бывавшего при дворе и в большом свете. Он так свято чтил приличия, что на публике не позволил бы себе даже почесать голову лапой. Пуф много путешествовал и бывал на континенте. Наконец, он был так замечательно красив, что, говорят, удостоился даже ласк английской королевы. Я в своей простоте и наивности прыгнула ему на шею, надеясь, что мы вместе поиграем; но он отказался, сославшись на присутствие посторонних. Тут я взглянула на кошачьего пэра повнимательнее и поняла, что той фальшивой, деланой важностью, которую в Англии именуют respectability, он обязан возрасту и чревоугодию. Полнота его приводила в восхищение Людей, но именно она мешала ему двигаться. В этом и состояла истинная причина его равнодушия к моим прелестям: он продолжал невозмутимо и хладнокровно покоиться на невыразимой части своего тела и смотрел на меня, шевеля усами, а время от времени прикрывал глаза. Для Кошки, рожденной в доме пастора, Пуф считался в кошачьем высшем свете самой выгодной партией; он имел в своем распоряжении двух слуг, ел на китайском фарфоре, пил только черный чай, ездил в экипаже в Гайд-парк и был вхож в парламент. Моя хозяйка оставила его у себя. Без моего ведома все кошачье население Лондона узнало, что мисс Красотка из Котшира выходит замуж за славного Пуфа, носящего австрийские цвета. Ночью на улице раздался концерт: я спустилась вниз в обществе милорда, двигавшегося из-за приступа подагры очень неторопливо. На улице мы нашли всех Кошек палаты Лордов: они явились поздравить меня и пригласить войти в состав их Крысолюбивого общества. Они объяснили мне, что охотиться на Крыс и Мышей – это верх заурядности. С их губ постоянно слетали слова shoking и vulgar. Больше того, ради славы отечества они создали Общество воздержания[235]. Несколько ночей спустя мы с милордом отправились на крышу Олмакса[236] послушать серого Кота, который намеревался рассмотреть этот вопрос всесторонне. В своей речи, сопровождавшейся многочисленными возгласами: «Слушайте! слушайте!», он доказал, что когда апостол Павел рассуждал о милосердии, он обращался также и к английским котам и кошкам. Следственно, именно английскому роду, который способен доплыть на кораблях до края света, не боясь замочить лапы, суждено распространить по всему миру принципы крысолюбия. В самых отдаленных уголках земного шара английские коты уже проповедуют священную доктрину Общества, основанную, между прочим, на открытиях науки. Вскрытие Крыс и Мышей показало, что они устроены почти так же, как и Коты: итак, угнетение одних другими противоречит Праву Животных, еще более незыблемому, нежели Международное право. «Крысы и Мыши – наши братья», – сказал серый Кот. И нарисовал такую выразительную картину страданий Крысы, попавшей в пасть к Коту, что я залилась слезами.


– Милорды, – сказала я им, – я английская Кошка, и я невинна!


Догадавшись, что я приняла все сказанное в этом спиче за чистую монету, лорд Пуф тайком шепнул мне, что Англия намерена открыть широкую торговлю Крысами и Мышами; что, если Коты перестанут их есть, Крысы подешевеют; что за английской моралью всегда скрывается торговый расчет и что этот союз морали с меркантильностью – единственный союз, на который Англия всерьез делает ставку.

Мне показалось, что Пуф слишком хороший политик, чтобы быть хорошим мужем.

Кот-помещик (country gentleman) заметил, что на континенте католики, особенно в Париже, вблизи застав[237], ежедневно лишают жизни Котов и Кошек («Не отклоняйтесь от повестки дня!» – закричали слушатели). Вдобавок эти надругательства сопровождаются ужасной клеветой: отважных Котов выдают за Кроликов – ложь и варварство, которые оратор объяснил незнакомством с основами истинной англиканской религии, позволяющей лгать и плутовать только в тех случаях, когда речь идет о государственном управлении, внешней политике и кабинете министров.

Оратора заклеймили радикалом и мечтателем. «Мы собрались здесь для обсуждения интересов английских Котов, а не тех, которые живут на континенте!» – гневно воскликнул Котофей-тори. Милорд Пуф задремал. Заседание окончилось, и тут один молодой Кот из французского посольства, говоривший с акцентом, который обличал его национальность, обратил ко мне восхитительные слова.

– Любезная Красотка, природа еще очень долго не сможет создать Кошку, способную сравняться с вами. По сравнению с вашей шелковистой и блестящей шерсткой персидский и индийский кашемир кажутся верблюжьей шерстью. Вы источаете аромат, от которого ангелы лишаются чувств, не в силах вынести столь безграничное блаженство; я учуял его в гостиной князя де Талейрана[238] и примчался сюда слушать тот потоп глупостей, который вы именуете meeting[239]. Огонь ваших глаз светит мне в ночи! Ваши уши были бы безупречны, если бы помогли мне донести до вас мои мольбы. Во всей Англии не найдется розы такой же розовой, как ваш розовый ротик. Как ни старайся рыбак, он не отыщет на дне морском жемчужин, могущих сравниться с вашими зубами. Ваша прелестная мордочка, изящная и утонченная, – самое очаровательное из всего, что произвела на свет Англия. Снег с альпийских горных вершин показался бы ржавым по сравнению с Вашей небесной шкуркой. Такую шерстку не найдешь нигде, кроме вашего туманного края! Ваши лапки с величайшей грацией и мягкостью несут тело, которое можно было бы назвать венцом творения, если бы ваш хвост, элегантный толкователь движений вашей души, не превосходил его своим совершенством: да! ни у одной Кошки хвост не описывает такую элегантную дугу, не изгибается так округло, не движется так плавно[240]. На что вам сдался старый пройдоха Пуф, который дрыхнет, как пэр Англии в парламенте? вдобавок этот негодяй продался вигам, а во время долгой жизни в Бенгалии растерял все, что может понравиться Кошке.

Я украдкой взглянула на этого французского обольстителя: всклокоченный, мелкий, развязный, он нисколько не походил на английского Кота. Его бойкий вид, равно как и манера навострять уши, обличали в нем беззаботного повесу. Признаюсь, важность английских Котов и их попечения о сугубо материальной чистоте успели меня утомить. Особенно смешной казалась мне их забота о respectability. Чрезвычайная естественность этого неопрятного Кота поразила меня: слишком резко она контрастировала с тем, что я видела в Лондоне. Вдобавок я вела жизнь столь размеренную, я так твердо знала, какие занятия мне предстоят до конца моих дней, что физиономия этого французского Кота пленила меня именно обещанием неожиданностей. Внезапно все кругом показалось мне пресным. Я поняла, что смогла бы жить на крыше с забавным выходцем из того края, жители которого, потерпев поражение от величайшего английского генерала, утешились песенкой: «Мальбрук в поход собрался! Миронтон, тон-тон, миронтен!»[241] Тем не менее я разбудила милорда и дала ему понять, что час уже поздний и нам пора домой. Я не подала виду, что слышала обращенное ко мне объяснение в любви, и мнимая моя бесчувственность потрясла Бриске[242]. Он изумился тем сильнее, что сам считал себя большим красавцем. Позже я узнала, что все Кошки сразу поддавались его чарам. Я глянула на него краем глаза: он удалялся вприпрыжку, то и дело перебегал с одной стороны улицы на другую, словом, вел себя, как всякий французский Кот в отчаянии: настоящий Англичанин выражал бы свои чувства с большей пристойностью и не выставлял бы их напоказ.

Несколько дней спустя мы с Милордом переехали в великолепный дом старого пэра; я стала выезжать на прогулки в Гайд-парк. Подавали нам только куриные и рыбные косточки, сливки, молоко и шоколад. Каким бы возбуждающим ни был этот рацион, мой так называемый супруг Пуф оставался холоден. Его respectability распространялась и на меня. Как правило, в семь часов вечера, лишь только начиналась партия в вист, он укладывался спать на коленях Его Светлости. Сердце мое не знало удовлетворения, и я изнемогала. Душевная моя смута роковым образом совпала с легким нездоровьем, причиной которого стал чистый селедочный сок (портвейн английских Котов и Кошек); я отведала этого напитка, привычного для Пуфа, и словно обезумела. Хозяйка моя пригласила доктора, который долгое время учился в Париже, а потом практиковал в Эдинбурге. Он сказал, что установил причину моего недуга, и пообещал исцелить меня на следующий же день. Он в самом деле воротился к нам и вынул из кармана инструмент французской выделки. Я задрожала от ужаса при виде трубки из белого металла с острым концом, которою доктор поигрывал с самым довольным видом, а Их Светлости покраснели, разгневались и наговорили кучу высоких слов о достоинстве английского народа: послушать их, выходило, что старую Англию отличает от католиков отношение не столько к Библии, сколько к этой подлой машинке. Герцог сказал, что в Париже французы не стыдятся показывать эту штуку на сцене главного театра страны, в комедии Мольера[243]; но в Лондоне даже watchman[244] не посмел бы произнести ее название. Дайте ей каломели![245]

– Но это ее убьет! – вскричал доктор. – Что же до этой невинной машинки, французы возвели одного из храбрейших своих генералов в маршальское достоинство за то, что он пустил ее в ход прямо перед их знаменитой колонной[246].

– Французы могут поливать своих бунтовщиков, как хотят, – отвечал Милорд. – Я, точно так же как и вы, не знаю, к чему может привести действие этого подлого механизма; но зато я твердо знаю, что настоящий английский врач должен лечить своих больных только проверенными английскими средствами.

Врач, который как раз начинал входить в моду, потерял всех своих пациентов в большом свете. Позвали другого врача, который принялся задавать мне непристойные вопросы касательно Пуфа и объяснил, что истинный девиз Англии звучит так: «Бог и мое право… супруга»[247]. Однажды ночью с улицы до моего слуха донесся голос Кота-француза. Увидеть нас никто не мог; я ринулась вверх по каминной трубе, а выбравшись из нее, бросила клич: «На крышу!» От этих слов у него словно крылья выросли. Он очутился подле меня в мгновение ока. Поверите ли, этот непристойный Кот-француз имел дерзость воспользоваться вырвавшимися у меня словами, чтобы протянуть ко мне лапы и сказать: «Приди в мои объятия!» Он осмелился без разрешения, вот так спроста обращаться на ты к благороднорожденной Кошке. Я взглянула на него холодно и, чтобы проучить, открыла, что я принадлежу к Обществу воздержания.

– По вашему акценту и по нестрогости ваших правил я вижу, любезный друг, – сказала я ему, – что у вас, как у всех Котов-католиков, нет ничего святого; вы все и вся поднимаете на смех без зазрения совести; но мы, англичане, существа куда более нравственные: мы блюдем respectability даже в наших удовольствиях.

Юный Кот, потрясенный величием английского cant, слушал меня так внимательно, что во мне проснулась надежда воспитать из него Кота-протестанта. В самых изысканных словах он поведал мне, что сделает все, что я пожелаю, лишь бы ему было позволено меня обожать. Я взглянула на него, не в силах ответить, ибо глаза его, very beautiful, splendid[248], сверкали, как звезды на небе, и рассеивали ночную тьму. Молчание мое придало ему храбрости, и он вскричал:

– Киска моя!

– Какая наглость! – возмутилась я, в очередной раз поразившись развязности французских Котов.

Тогда Бриске объяснил мне, что на континенте все так говорят, и сам король, обращаясь к дочери, называет ее любовно «моя маленькая киска»[249], а многие женщины, даже самые хорошенькие и самые знатные, говорят мужьям «мой котик», даже если вовсе их не любят. Так что если я хочу доставить удовольствие Бриске, я должна называть его: «Мой Мужчинка!»[250] И он с бесконечной грацией всплеснул лапами. Я предпочла удалиться, боясь не устоять. Бриске от счастья затянул английский гимн, и драгоценный его голос еще назавтра звучал в моих ушах.

– О, ты тоже влюблена, милая Красотка, – сказала мне моя хозяйка, увидев, что я улеглась на ковре, подняв все четыре лапы кверху, и в сладостной неге предаюсь поэтическим воспоминаниям.

Я подивилась, что Женщина может быть такой проницательной, и принялась тереться о ее ноги, выгнув спину и издавая любовное мурчание самым низким контральто.

Хозяйка посадила меня к себе на колени и принялась гладить и почесывать, и вот, в то самое время, когда я с нежностью глядела в ее глаза, полные слез, на Бонд-стрит разыгралась сцена, имевшая для меня роковые последствия.

Пак[251], один из племянников Пуфа, претендовавший на его наследство, в ту пору проживал в казарме лейб-гвардейцев. Коварный обманщик повстречал my dear Бриске и поздравил его с тем впечатлением, какое он произвел на меня, прибавив, что я устояла перед чарами самых пленительных Котофеев Англии. Тщеславный француз отвечал, что был счастлив обратить на себя мое внимание, но терпеть не может Кошек, которые только и знают, что говорить о воздержанности и Библии.

– Ах, так значит, она с вами говорит? – спросил Пак.

Таким образом милый француз пал жертвой английской дипломатии; однако оплошность его принадлежит к числу тех, которые ни одна благовоспитанная английская Кошка простить не может. Этот юный повеса вел себя совершенно непристойно. Подумать только, он осмелился в Парке поклониться мне и даже заговорил со мной так непринужденно, как если бы мы были знакомы. Я держалась холодно и строго. Кучер, заметив этого француза, вытянул его кнутом и едва не убил. Бриске бросил на меня взгляд, от которого все во мне переменилось: я полюбила этого Кота за бесстрашие, с которым он снес удар, ибо видел только меня одну, чувствовал только блаженство от пребывания подле меня и смирял свою природу, которая заставляет любого Кота спасаться бегством при первых признаках опасности. Он не угадал, что, несмотря на внешнюю холодность, я умирала от любви. С этой минуты я решилась позволить себя увезти. Вечером на крыше я, не помня себя, бросилась в его объятия.

– My dear, – сказала я ему, – найдется ли у вас достаточно денег, чтобы возместить ущерб старому Пуфу?

– Весь мой капитал, – отвечал француз со смехом, – это мои усы, лапы и хвост[252].

И он горделиво взмахнул этим самым хвостом.

– У вас нет капитала! – воскликнула я. – Да вы, my dear, просто авантюрист.

– Я люблю авантюры, – отвечал он с нежностью. – Во Франции в тех обстоятельствах, которые ты имеешь в виду, Коты дерутся! Они пускают в ход не деньги, а когти.

– Несчастная страна! – сказала я. – Как же можно отправлять в чужие края, в посольства, Зверей столь неимущих?

– В том-то и дело, – отвечал Бриске. – Наше новое правительство не любит деньги… в карманах своих служащих: оно ценит только богатство ума.

Любезный Бриске, говоря со мной, имел вид столь самодовольный, что я начала подозревать его в фатоватости.

– Любовь без капитала – это нонсенс! – сказала я. – Если вы будете рыскать по улицам в поисках пищи, у вас не останется времени на меня, любезнейший.

Вместо ответа милейший француз напомнил мне, что его бабушка вела свой род от Кота в сапогах. Вдобавок, сказал он, ему известны девяносто девять способов брать деньги взаймы, меж тем способ их тратить у нас будет один-единственный. Наконец, он музыкален и может давать уроки. В доказательство он пропел мне с душераздирающей страстью национальный романс своей страны: «Ах, при лунном свете…»[253]

В тот самый миг, когда я, соблазненная столькими доводами, обещала милому Бриске последовать за ним сразу после того, как он отыщет средства прилично содержать жену, на крыше появилась целая толпа Котов и Кошек, приведенных Паком.

– Я пропала! – воскликнула я.

Уже на следующий день старый Пуф возбудил в гражданском суде дело о прелюбодеянии. Пуф был глух: племянники воспользовались его слабостью. В ответ на их вопрос он поведал, что ночью я нежно называла его: «Мой мужчинка!» Для меня это прозвучало как одно из самых страшных обвинений, потому что я ни в коем случае не могла объяснить, от кого узнала это любовное выражение. Милорд, сам того не зная, причинил мне большое зло; но я уже давно заметила, что он впал в детство. Его Милость так никогда и не узнал о тех низких интригах, жертвой которых я сделалась. Те юные Коты, которые защищали меня от обвинений светского общества, сказали мне, что порой он зовет своего ангела, отраду своих очей, свою darling, свою sweet Красотку! Моя родная мать, прибывшая в Лондон, отказалась со мной увидеться и меня выслушать; она сказала, что английская Кошка обязана быть выше подозрений и что я омрачаю ее старость. Сестры, завидовавшие моему возвышению, подтвердили доводы обвинителей. Наконец, слуги также дали показания против меня. Тут-то я ясно поняла, что является в Англии самым страшным грехом. Лишь только речь заходит о прелюбодеянии и преступном сговоре, все чувства замолкают, мать перестает быть матерью, кормилица мечтает вернуть назад свое молоко и все Кошки поднимают дикий вой. Но верхом подлости стало поведение моего старого адвоката: некогда он верил в невинность королевы Англии[254], а теперь, когда я рассказала ему все до мельчайшей подробности, убедил меня, что ночью все Кошки серы и обвинить меня ни в чем невозможно, после чего я, в доказательство своей невинности, призналась ему, что вовсе не понимаю выражения «преступный сговор» (он объяснил мне, что о сговоре толкуют именно потому, что говорят в этом случае совсем немного), – так вот, этот адвокат, подкупленный капитаном Паком, защищал меня так дурно, что дело мое казалось проигранным. Тогда я набралась мужества сама выступить перед судьями.

– Милорды, – сказала я им, – я английская Кошка, и я невинна! Что скажут о правосудии старой Англии, если…

Не успела я договорить, как чудовищный ропот заглушил мои слова: настолько сильно статьи в «Кэт-Кроникл» и друзья Пака настроили публику против меня.

– Она ставит под сомнение правосудие старой Англии, создавшей суд присяжных! – кричали все кругом.

– Она хочет объяснить вам, милорд, – вскричал отвратительный адвокат моего противника, – что разгуливала по крышам с французским Котом в надежде обратить его в англиканскую веру, тогда как на самом деле она училась там говорить своему супругу на чистом французском языке «мужчинка», знакомилась с подлыми правилами папизма и привыкала презирать законы и обычаи старой Англии!

Когда английская публика слышит подобный вздор, она теряет рассудок. Поэтому речи гнусного адвоката, нанятого Паком, были встречены громом лапоплесканий. Меня признали виновной, хотя я могла бы доказать, что в свои два года и два месяца еще не изведала, что такое Кот. Но зато благодаря случившемуся я твердо поняла, что именно из-за подобного слабоумия Альбион называют старой Англией.

Я сделалась котоненавистницей – не столько из-за своего развода, сколько из-за смерти моего обожаемого Бриске, которого Пак, опасаясь его мести, убил во время мятежа. Отныне ничто так не возмущает меня, как разговоры о порядочности английских Котов.

Вы видите, о французские Животные, что, сближаясь с Людьми, мы перенимаем все их пороки и дурные установления. Возвратимся к дикой жизни, в которой мы повинуемся лишь инстинктам и не усваиваем себе привычки, противные священнейшим законам природы. В настоящее время я сочиняю политический трактат, предназначенный для звериного рабочего класса; в нем я призываю трудящихся животных больше не вращать вертел[255] и не позволять запрягать себя в тележки, а также обучаю их способам избавиться от аристократического гнета. Хотя считается, что Кошки пишут, как Курица лапой, надеюсь, что мои писания удостоятся одобрения мисс Гарриет Мартино[256]. Вы знаете, что на континенте литература сделалась прибежищем всех Кошек, которые протестуют против безнравственной брачной монополии, восстают против тирании общественных установлений и желают возвратиться к жизни по законам природы. Я забыла вам сказать, что, хотя Бриске был убит ударом в спину, коронер[257], подлый лицемер, объявил, что он отравился мышьяком, как будто Кот столь веселый, столь сумасбродный, столь легкомысленный мог задуматься о жизни столь серьезно и принять решение столь ответственное, как будто Кот, которого полюбила я, мог добровольно расстаться с жизнью! Тем не менее в ход пустили аппарат Марша[258] и обнаружили на тарелке Бриске следы яда.


Слизняки и Черепахи в восхищении рукоплескали неутомимой танцовщице, вторя ее обожателю, Зеленому Кузнечику, который победно трубил в рог, сделанный из трехцветного Вьюнка


Статья 213. Муж обязан защищать жену, а жена обязана подчиняться мужу

Де Бальзак

217

Билль – проект закона; английская Кошка именует этим английским термином решение Генеральной ассамблеи Животных, описанной в Прологе.

218

Генри Колбурн – лондонский издатель, выпускавший среди прочего сочинения писательниц, в частности Мери Шелли.

219

Элизабет Инчбальд (урожд. Симпсон, 1753–1821) – английская актриса, драматург и романистка, автор романа «Простая история» (1791), переведенного на множество европейских языков и послужившего основой для одноименной комедии-водевиля Скриба (1826).

220

Бальзак считал фигуру Кота в сапогах, этого гения рекламы, едва ли не главным мифом современности. В трактате «Теория походки» (1833) он называет его «мифом о Благовещении, который несет весть о могуществе нынешних государств, который учитывает ценности, не имеющие цены во Французском банке, то есть весь тот ум, какой есть в самой глупой публике мира, всю ту доверчивость, которая сохранилась в эпоху всеобщего неверия» (перевод О. Гринберг). См. еще более развернутый панегирик Коту в сапогах в следующем рассказе Бальзака, сочиненном для «Сцен», – «Руководстве для Ослов, мечтающих выйти в люди» (с. 214). Что касается статуи Кота в сапогах, то она в самом деле появилась в Париже, но на полстолетия позже, в 1910 году, и до сих пор стоит в саду Тюильри; точнее говоря, это бюст Шарля Перро, а маленький Кот в сапогах работы скульптора Габриэля Пеша по рисунку Гюстава Доре прислонился к его пьедесталу.

221

В бальзаковедении принята точка зрения, согласно которой Бальзак сделал героиней-повествовательницей «Сердечных страданий» Кошку из Англии в честь своей возлюбленной Френсис Сары Лоуэл, в браке графини Гвидобони-Висконти, белокурой красавицы-англичанки, с которой он познакомился около 1835 года. По-видимому, именно желая успокоить ревнивые подозрения другой своей возлюбленной, Эвелины Ганской, Бальзак в письме к ней в январе 1843 года отзывался о «Сценах» как о сочинении «бессмысленном», а о «Сердечных страданиях» – как о пустяке, за который он взялся только ради денег. В 1977 году аргентинский режиссер и драматург Альфредо Ариас поставил по «Сердечным страданиям английской Кошки» спектакль в театре Жерара Филиппа в городе Сен-Дени (в дальнейшем пьеса была сыграна другими труппами более 400 раз во всем мире и даже на Бродвее). В 1983 году по мотивам рассказа была поставлена опера «Английская кошка» (музыка Ханса Вернера Хенце, либретто Эдварда Бонда). Обстоятельства появления на свет английской Кошки обыгрывают биографию Сары Лоуэл: она родилась в церемониальном графстве Уолтшир близ английского города Малмсбери.

222

Этот журнал в 1833 году поместил очень критический разбор «Озорных рассказов» Бальзака.

223

Числа, 22:28. Валаамова ослица по воле Господа обрела дар речи.

224

Описка Бальзака: правильно Muffin. Это английское слово значит и «кекс», и «плоская тарелка». Французские комментаторы Бальзака единодушно используют первый вариант перевода, хотя гораздо легче представить себе, что чашка была накрыта блюдцем. Кстати, точно так же, как Красотка, поступает кот Мистигри в романе «Отец Горио»: он сдвигает лапой тарелку, прикрывавшую чашку с молоком; но в этом случае тарелка прямо названа тарелкой.

225

Непристойно, неприлично (англ.). Бальзак не однажды издевался над этой английской чопорностью. Ср., например, в романе Бальзака «Банкирский дом Нусингена» (1838) о «великом законе неприличного, правящем Англией»: «В Англии, Фино, ночью ты можешь близко познакомиться с женщиной на балу или в другом месте; но если ты назавтра узнаешь ее на улице – неприлично! За обедом ты обнаруживаешь в своем соседе слева очаровательного человека – остроумие, непринужденность, никакого чванства – ничего английского; следуя правилам старинной французской учтивости, всегда приветливой и любезной, ты заговариваешь с ним – неприлично! ‹…› Один из самых проницательных и остроумных людей нашего времени – Стендаль прекрасно охарактеризовал это английское представление о неприличном, рассказав о некоем британском лорде, который, сидя в одиночестве у своего камина, не решается заложить ногу за ногу из страха оказаться неприличным» (Бальзак О. де. Собр. соч.: В 15 т. М., 1953. Т. 8. С. 310, пер. Р. А. Гурович; всюду, где в русском переводе слово «неприлично», во французском оригинале английское improper).

226

Бальзак пародирует английское произношение. Он имеет в виду английские пуританские секты, которые он заклеймил еще более резко в романе, процитированном в предыдущем примечании (здесь представители этой секты названы «протестантами-фанатиками, готовыми уморить свою семью с голоду, если она окажется improper») и в неоконченном «философском этюде» «Незнаемые мученики» (1837): здесь он называет их «тартюфами, которые хуже испанских инквизиторов и которые подносят вам яд с ласковой миной и со словами: “друг мой, это для твоего же блага!”» (Balzac H. de. Œuvres complètes. Paris, 1996. T. 12. P. 731).

227

Почти дословная цитата из книги Стендаля «О любви» (1822, гл. 46), которую Бальзак хорошо знал и из которой много заимствовал при написании «Физиологии брака» (1829). У Стендаля: «Не надо идти так быстро, – сказал один шотландец своему другу французу, когда они возвращались из церкви, – тогда могут подумать, что мы прогуливаемся».

228

Бальзак еще в вышедшей из печати в самом конце 1829 года «Физиологии брака» (размышление XIII) упоминал «лорда Байрона, не желавшего видеть женщину за едой» – деталь, которую Бальзак мог почерпнуть, например, из статьи Ли Ханта «Лорд Байрон и некоторые из его современников», опубликованной во французском переводе в журнале «Британское обозрение» (cм.: Revue britannique. Bruxelles, 1827. T. 2. P. 464).

229

«Ирландские мелодии» (1807) – сборник, благодаря которому приобрел известность поэт Томас Мур, друг и биограф Байрона; в дальнейшем Мур продолжал расширять свой сборник; на французском «Ирландские мелодии» впервые вышли в 1823 году в Париже в переводе Л. Свентон-Беллок.

230

Лицемерие, ханжество (англ.). О ненависти Байрона к лицемерию упоминали его первые биографы: Луиза Свентон-Беллок (1824) и Томас Мур (1830).

231

Любимое Бальзаком английское имя – его носит самая соблазнительная англичанка «Человеческой комедии», леди Дадли.

232

Судебное учреждение в Англии, специализировавшееся на гражданских, в частности бракоразводных, делах; в XIX веке слыло устаревшим.

233

От английского puff – розыгрыш; по-английски слово это произносится как паф, но транскрипция «пуф» предпочтительнее, потому что ее использовали русские литераторы первой половины XIX века; см. «Лекции доктора Пуфа» В. Ф. Одоевского (1844–1845) или «торговые приманки, известные под названием пуфов» в «Москве и москвичах» Загоскина (1842–1850). Во французской журналистике слово puff стало популярным на рубеже 1830–1840-х годов и употреблялось, как правило, в связи с рекламой: Жюль Жанен, посвятивший ему пространную статью в газете «Журналь де Деба» 7 января 1839 года, определяет его как «рекламное объявление, доведенное до крайней степени крикливости»; сам Бальзак в «Монографии о парижской прессе» (1843) назвал «пуф» новейшим синонимом газетной утки, то есть рассказа о вымышленном происшествии, а в книге Гранвиля «Иной мир» (1844) один из персонажей, доктор Пуф (племянник главного плута французской литературы того времени, Робера Макера), женится на Рекламе. Вообще-то почтенный супруг Красотки менее всего походит на рекламного агента, однако внешность его не соответствовала реальным возможностям и в этом смысле он оказался вполне достоин своего имени.

234

Флаг Австрийской империи состоит из черной и желтой горизонтальных полос.

235

Общества воздержания, или Общества трезвости, впервые возникшие в конце XVIII века в Соединенных Штатах Америки, в начале следующего столетия получили широкое распространение в Англии и оставались во времена Бальзака характерной приметой именно англосаксонского мира; во Франции считали, что тяжелый алкоголизм – черта сугубо английская, французский же темперамент не может обойтись без вина, но французам это не вредит (см.: Nourrisson D. Aux origines de l’antialcoolisme // Histoire, économie et société. 1988. 7e année. № 4. P. 491–506).

236

Олмакс, созданный в 1765 году, был одним из самых «эксклюзивных» лондонских клубов. От парижских клубов (сугубо мужских) он отличался тем, что туда допускали женщин; более того, именно входившие в клубный совет десять дам-патронесс решали, кто достоин быть членом клуба, а кто нет (см.: Вайнштейн О. Б. Денди. М., 2005. С. 201).

237

За парижскими заставами (см. примеч. 33) располагались дешевые кабаки, где, по слухам, под видом кроликов порой подавали кошек.

238

Знаменитый дипломат Шарль-Морис де Талейран-Перигор (1754–1838) в 1830–1834 годах был послом Франции в Англии.

239

Английское слово meeting (встреча, собрание) вошло во французский язык в XVIII веке, но во времена Бальзака все еще воспринималось как англицизм.

240

Дальним прообразом этого кошачьего объяснения в любви является библейская Песнь песней, также построенная на уподоблении частей тела возлюбленной природным феноменам.

241

Эта французская народная песенка, сочиненная в связи с поражением, которое французы потерпели в 1709 году в сражении при Мальплакé (в ходе Войны за Испанское наследство) от Джона Черчиля, первого герцога Мальборо (Marlbrough, 1650–1722), вошла в моду во французском свете после того, как Бомарше в «Женитьбе Фигаро» вложил ее в уста Керубино.

242

Имя Бриске распространено в водевилях, где его, как правило, носит взбалмошный и не слишком удачливый слуга; с другой стороны, Шарль Нодье использовал его в своем романе «История Богемского короля и его семи замков» (1830), в новелле «История собаки Бриске»; эта чувствительная история верной собаки дровосека Бриске, пожертвовавшей жизнью ради хозяйских детей, впоследствии (но только начиная с 1843 года) много раз издавалась отдельно от романа. Впрочем, Бальзак пользовался этим словом (по-видимому, заимствованным из водевильной традиции) задолго до Нодье и тем более до выхода «Сцен»; в 1822 году в письме к сестре Лоре он, рассуждая о своих грядущих успехах на литературном поприще, рисует картину приезда «маленького Бриске Оноре» в собственном экипаже (Balzac H. de. Correspondance. Paris, 1960. T. 1. P. 133). Забавно, что если слова brisquet во французском языке не существует, то слово brisque, от которого оно, по-видимому, образовано, означает козырную карту или туза в карточной игре, так что русифицированный перевод Бриске звучал бы как Тузик… что, конечно, не подходит ни для данного персонажа, ни для данного текста.

243

Клистир занимает большое место в комедии Мольера «Мнимый больной».

244

Ночной сторож (англ.).

245

Каломель – хлористая ртуть, в медицине употребляется как слабительное.

246

Жорж Мутон (1770–1838), наполеоновский генерал, получивший от императора титул графа де Лобау, в конце эпохи Реставрации стал либеральным депутатом, а после Июльской революции поддержал новую власть, был назначен командующим национальной гвардии и 5 мая 1831 года разогнал бонапартистское выступление на Вандомской площади, рядом с Вандомской колонной, с помощью пожарных труб, за что получил прозвище «клистирщик». 30 июля того же года Луи-Филипп присвоил ему звание маршала Франции.

247

Ср. «Бог и мое право» – начиная с XV века девиз английской монархии.

248

Прекрасные, великолепные (англ.).

249

Это ласковое обращение сам Бальзак нередко употреблял в переписке с Эвелиной Ганской.

250

В оригинале «Mon petit Homme», образованное по аналогии с «Mon petit Chat», что соответствует русскому ласкательному «Котик».

251

От англ. Puck – шалун, проказник. Это имя носит лесной дух в комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь», очередной французский перевод которой вышел в свет в начале 1840 года, однако утверждать, что Бальзак почерпнул имя погубителя Красотки именно оттуда, невозможно. Имя Пак фигурирует и в «Истории Богемского короля» Нодье (романе, который Бальзак ценил очень высоко), однако там его носит благородный спаниель.

252

Ср. не менее гордое заявление другого литературного Кота, по имени Матроскин, появившегося на свет столетием позже, в повести «Дядя Федор, пес и кот» (1973): «Лапы, хвост и усы! Вот мои документы».

253

Анонимная песенка XVIII века.

254

Каролина Брауншвейгская (1768–1821) в 1795 году вышла за принца Уэльского, наследника британского престола; брак оказался неудачным, принцесса жила в разъезде с мужем, но когда в 1820 году он взошел на престол, Каролина против воли супруга вернулась из Италии в Англию, после чего верхняя палата парламента начала против нее процесс по делу о супружеской измене и, хотя общественное мнение было на стороне королевы, вынесла обвинительный приговор.

255

«В некоторых провинциях, например в Лангедоке, вертел вращают с помощью специально выдрессированной собаки, которую заставляют бегать по кругу. Зрелище это, разумеется, забавное. Однако за собакой тоже нужен глаз да глаз, потому что она порой останавливается и тогда жаркое подгорает, да и вообще, может ли получиться удачным жаркое, зависящее от причуд четвероногого служителя? Ведь бывает и так, что повару приходится подзывать сбежавшего жарильщика свистом или, еще того хуже, бросаться за ним вдогонку» (Гримо де Ла Реньер А. Альманах Гурманов. М., 2011. С. 448). См. также ниже в рассказе «Первый фельетон Пистолета» упоминание о вертеле, который вынужден крутить влюбленный пес Азор до своего чудесного превращения из поваренка в возлюбленного королевы.

256

Гарриет Мартино (1802–1876) – английская писательница, автор статей на экономические и религиозные темы, борец за права угнетенных.

257

Коронер – специальный судья, выясняющий причины смерти, происшедшей при загадочных обстоятельствах.

258

Джеймс Марш (1789–1846) – английский химик, изобретатель аппарата, позволяющего отыскивать в органических остатках даже самые микроскопические дозы мышьяка. Об этом аппарате часто упоминали во французской прессе 1840 года в связи с процессом Мари Лафарж, которую обвиняли в отравлении собственного мужа.

Сцены частной и общественной жизни животных

Подняться наверх