Читать книгу Российский колокол №5-6 2015 - Коллектив авторов - Страница 4

Анатолий Ливри, доктор наук, эллинист, поэт, философ, бывший славист Сорбонны, ныне преподаватель университета Ниццы – Sophia Antipolis, автор четырнадцати книг, опубликованных в России и Франции. Его философские работы получили признание немецкой «Ассоциации Фридрих Ницше» и неоднократно публиковались Гумбольдским Университетом, а также берлинским издателем Ницше «Walter de Gruyter Verlag». Открытия Анатолия Ливри – эллиниста признаны «Ассоциацией Эллинистов Франции Guillaume Bude», и с 2003 года издаются её альманахом под редакцией нынешнего декана факультета эллинистики Сорбонны, профессора Алена Бийо (Alain Billault).

В России Анатолий Ливри получил две международные премии: «Серебряная Литера» и «Эврика!» за монографию «Набоков ницшеанец» («Алетейя», Петербург, 2005), опубликованную по-французски в 2010 парижским издательством «Hermann», а сейчас готовящуюся к публикации в Германии на немецком языке. Одновременно в Петербурге издано продолжение «Набокова ницшеанца» – переписанная автором на русский язык собственная докторская диссертация по компаративистике – «Физиология Сверхчеловека» – защищённая Анатолием Ливри в Университете Ниццы – Sophia Antipolis в 2011 году с профессором Патриком Кийе.

Во время своего преподавания в Университете Лазурного Берега Анатолий Ливри написал русский роман «Апостат» http://za-za.net/dve-retsenzii-na-novy-j-roman-anatoliya-livri-apostat/, о котором профессор Ренэ Герра заявил: «Ливри: эллинист, германист, философ, публикуемый ницшеведами Гумбольдского Университета с 2006 года, автор сложнейшего романа «Апостат», выпущенного российским издателем Фридриха Ницше «Культурная революция», – произведения, где Ливри воспроизводит элементы метрики Гомера и Каллимаха». (Ренэ Герра, «Спасти Набокова, докторская диссертация Анатолия Ливри» в «Вестнике Университета Российской Академии Образования» (ВАК), 2014 – 1, Москва, с. 53–55. http://anatoly-livry.e-monsite.com/medias/files/mandelstam-livry026.pdf.

А экс-ректор Литинститута Сергей Есин так пишет об Анатолии Ливри – поэте – в «Литературной газете», еженедельнике, который Др. Анатолий Ливри представляет как спецкор в Берне: «Понимаю ли я и могу ли расшифровать всё, о чём пишет Ливри, этот отчаянный и, может быть, последний солдат святой филологии в Европе?

Да нет, не хватает ни эрудиции, ни точных знаний, но интуиция прекрасного на страже. Где мои университетские двадцать лет: сидеть бы со словарями, справочниками и географическими картами и разматывать эти кроссворды и ребусы… Какое изумительное волнение испытываешь, когда из слов вынимаешь замысел! Так опадает пересохшая глина с ещё горячей отливки. Спадает, а дальше – ликующая бронза!» (Сергей Есин, «Литературная Газета», № 33 от 26 августа 2015, стр. 4, http://reading-halI.ru/lit_gazeta/33(6521)2015.pdf.

Роман Анатолия Ливри «Глаза» получил в 2010 году литературную премию имени Марка Алданова, присуждаемую нью-йоркским «Новым Журналом». Написанный в 1999 году – двадцатисемилетним Анатолием Ливри! – пророческий роман «Глаза» не мог появиться на свет в течение более чем десятилетия из-за клеветнической кампании, развязанной против Анатолия Ливри Сорбонной, а также сейчас умершим сыном Владимира Набокова, Дмитрием, – факты, сейчас преподаваемые самим Анатолием Ливри в МГУ и на своём семинаре Университета Ниццы, в то время как в Париже проходит судебное разбирательство между Сорбонной и Алдановским лауреатом Анатолием Ливри. Ведь только после того, как Ливри стал самым молодым Алдановским лауреатом, его литературное творчество получило полное признание, как читателей, так и университетских специалистов. Однако клеветническая кампания прямых университетских конкурентов против Анатолия Ливри не прекратилась.

В последнем «Вестнике Университета Российской Академии Образования» (ВАК) французский профессор славист Ренэ Герра свидетельствует: «Анатолий Ливри начал своё преподавание русской литературы в Сорбонне, в три года завершив докторскую диссертацию с той самой вышеупомянутой Норой Букс, «профессором» того же университета, совершившей в молодости одну выгодную сделку, однако совершенно неизвестной как учёный. Ни для кого не секрет позорные причины, с наукой не имеющие ничего общего, из-за которых Анатолий Ливри не смог защитить свою докторскую в Сорбонне, – подлинную ответственность, моральную и административную, за это несут те же живые и умершие гуру французской славистики: Мишель Окутюрье, Жорж Нива, Жан Бонамур, Жан-Клод Ланн, Никита Струве, Леонид Геллер, Жан Брейар, Жак Катто. Таким образом, Анатолий Ливри был вынужден защитить свою докторскую по сравнительной литературе с Патриком Кийе (Patrick Quillier), ибо давление на профессоров славистики привело к абсолютной невозможности собрать диссертационный совет по данной специальности. А нынешняя травля доктора наук Анатолия Ливри, выражающаяся уже пятью отказами ему в праве искать место французского доцента – не более чем та же самая, начавшаяся в 2002 году, месть ничтожеств». (Проф. Ренэ Герра, «Бездарности французского университета против Анатолия Ливри», «Вестник Университета Российской Академии Образования», Высшая Аттестационная Комиссия (ВАК), Москва, 2015—4, стр. 26. http://urao.edu/images/vestnik/Vestnik_2015_04.pdf.

Схватка

Негр дико замычал: «Мууууууу-ааа!». Его глаза бешеного яка осатанели, торс откинулся назад, в тот же миг он сиганул ко мне, подпрыгнул по-козлиному, тяжко, словно копытом, хватил меня голенью по бедру и легко, будто и не весил он шесть пудов, отлетел к чёрной границе татами. Он знал, куда бьёт – прямо в исполинский, сросшийся с костью синяк. И я догадался, что негру разболтали, где скрыта моя старая рана, и осклабился, как в те времена, когда за нечаянно оброненное слово или за барскую позу – руки в боки – сэнсэй вызывал на бой до нокаута, – а затем, когда отлежишься да вдоволь нахаркаешься кровавым суслом, – до другого нокаута, а после (японские боги тоже троицу любят!) до третьего, – покуда не заноют рёбра да оба бедра не одеревенеют, а ты уже не прикрываешься и даже не пытаешься увернуться; только кто-то сторонний, внутри тебя, помимо тебя, в то же время державно сливаясь с тобой (вот оно, ускорение эволюции!), весело отсчитывает удары да похохатывает, изумляясь: «Сколько ж ты ещё выстоишь, хлипкий поэтишка!». Вот и сейчас, повинуясь привитому рефлексу, я лишь издевательски усмехнулся трибунам, показавши заместо зубов зелёную, забуревшую от запёкшейся крови пластинку, и мотнул головой.

Чудовищная волна боли вздыбилась к сердцу, цапнула стальными клыками аорту и отхлынула назад к ляжке. Я затряс ногой, делая вид, что пытаюсь восстановить кровообращение; сотни раз отработанным движением развернулся всем телом и ударом правой пятки в солнечное сплетение отправил негра прямо в объятия толстенного сенегальца-арбитра с двумя красными флажками в руках.

Чернокожие трибуны встрепенулись, гулко зароптали, принялись смачно материться, – и блаженство переполнило меня – им-то ведь было невдомёк, как я обожал быть один против всех! А моя схватка началась тотчас по приезде на чемпионат: длинноухий бюрократ от карате смерил меня ненавидящим гнойным взглядом – словно хлестнул по щеке – и пробурчал: «Опять опоздал! Не уважаешь ты судей! Иди-ка домой… или вот, запишу я тебя в сверхтяжёлую категорию». На такое редко кто решается: другой вес, другая злоба, другая мощь. Здесь всегда непросто проскочить через круговой рубеж, что описывает убойная голень киукушинкаева бойца, выдать за секунду три моих коронных удара и покинуть круг, устояв на ногах. Я же кивнул в знак согласия, и мышиный костюм, потешно дёрнув плечиком с замысловатым узором перхоти, старательно вывел латинскими буквами мою мудрёную фамилию: Персиянинов. А судей я и впрямь… не уважал.

Негр поднялся во весь рост, посмотрел на меня с высоты своих двух метров и сжал кулаки. «Япон!», – прохрипел белокурый арбитр в голубом галстуке, усыпанном золотыми миниатюрными каратистами, издали напоминавшими лилии, и, словно в древнем приветствии, вскинул правую руку. «Persianinov – 1; Phil Oxer – 3», – вспыхнул экран. Я поклонился, тоже показал, что готов, тоже выпрямился и поднял на негра глаза. В его взгляде сейчасчиталось: «Смерть». Такое нередко на татами, и не раз санитары-социалисты, по-профессорски тряся сизыми щеками, уносили отсюда бойцов – кого в реанимацию, кого в морг.

Мне известно, куда обычно метят, ежели хотят убить, – а негр, точно бык, уже вперил в моё горло свои белки, наливавшиеся кровью да свирепой радостью, которая всегда предвещает доброе убийство. Я улыбнулся в ответ, наивно и весело, – я был действительно счастлив – всё становилось просто: жизнь и смерть, а вовсе не груды адских тонкостей, тлеющих в прищуренных буркалах народовластных душегубов моего континента. К тому же эту смерть я любил, ведь мы с ней частенько встречались. А ещё я знал, что сегодня я не умру.

«Атчуме!», – взвизгнул арбитр, будто чихнул. Его пиджак расправил крылья, а сам он разбух, как тропическая жаба, и взмахнул руками. Негр сорвался с места, прыгнул ко мне – я отпрянул вмиг и, точно бражник, влекомый лампадой, завертелся вокруг него. Трижды он изловчился достать меня голенью в ту заветную болевую точку на бедре. Вся нога сразу онемела – в тот же момент его правый кулак ввинтился мне в зубы и отскочил – словно гадюка, сделавшая своё чёрное дело. А целил-то он в горло, в самый кадык, выставив под перчаткой костяшку среднего пальца (если попадет куда надо – сразу проглатываешь язык), да только промахнулся: я ведь с самого начала знал, что сегодня ему меня не убить!

Мне оставалось не больше минуты: после на левую ногу всё равно не наступить; изо рта хлынет кровь, которую я ещё умудрялся проглатывать – каратеги покроется алыми пятнами – ведь белое так легко измарать! – второй арбитр рубанёт податливую пустоту холёной кистью, звучно гикнет: «Хаяме!». И победа достанется негру.

Я всосал кровь, сломанным носом жадно втянул пересоленный воздух, подставил голень под гедан-маваши-гери тотчас хрюкнувшего негра – сам я лишь прокусил пластинку, скрипнув зубами. И, не ставя ногу на татами, хрястнул негра в бедро – раз, другой, несчётное количество раз, – метя в одно и то же место – чуть пониже впадины, где ляжка соединяется с тазом.

Негр танцевал свою ужасную африканскую пляску – уже без ритма, без цели, без поющего бога-хореографа. Однажды он всё-таки попытался выставить голень, но мой круговой удар пришёлся ему по колену; негр неловко отступил к самой черте, и в белках его глаз проступило покорное выражение закланного вола. Чёрные трибуны улюлюкали, стучали рельефными американскими подошвами в безответные спинки пластиковых сидений, сквернословили на волофе, а негр всё скакал, подчас исхитряясь доставать правым кулаком моё солнечное сплетение. Но я даже не уклонялся, а только прикрывал на всякий случай голову и горло; как при замедленной съёмке замечал за спиной противника бешеные ряды (на ум мгновенно приходил и молниеносно уносился прочь рассказ про снежные просторы да Зоринку) и продолжал мочалить его бедро.

Затем – всё по годами отработанной схеме – удар в лицо уже бесчувственной ко всему ноги и сразу – правым кулаком, задубевшим от долголетних избиений безответного японского болвана – в грудь ему под левый сосок! Через перчатку и плотную ткань каратеги я ощутил, как прогнулось ребро, – я взял негра на вдохе, а потому он внезапно посерел и бесшумно обрушился на пол.

Багровощёкий арбитр приподнял левую бровь, вздёрнул к потолку флажок и посмотрел туда же, как бы взывая к незримому свидетелю. Зрители засвистели, затопали, завопили. Дебелый доктор, переливаясь холмистой лысиной, уже мчался к татами, тщась настичь свою колоссальную безногую тень и влача огромный чемодан с парой сплетённых лептоцефалов на боку. Я снял перчатку, выплюнул на линию жизни две зверски искусанные пластинки, которые тотчас изогнулись и уставили на меня свои пустые глазницы.

Негр встал на четвереньки, протяжно и нежно заблеял на ухо своему бабуинообразному тренеру какую-то тайну. Стадион постепенно затихал. Я вгляделся в первые ряды и вдруг понял, что до сумасшествия обожал эти гнусные, пошлые, злобные хари, дико любил негра, который всё силился подняться на ноги и, брызнув кровью, радостно и облегчённо расхохотался, – тут же старательно высчитывая, через сколько недель я перестану ковылять, как Тиресий, лишённый вакхической анестезии.

Трибуны вздрогнули, рассмотрели кровь и улыбку, с изумлением воззрились на меня и, казалось, что-то пронзило воздух, расколовши его, точно хрусталь. Сначала одна трёхпалая мулатка засмеялась, ткнула в мою сторону средним щупальцем с искусно выточенным коготком, затем другая; стадион ещё раз содрогнулся, и теперь всё вокруг хохотало, неслось, гремело лавиной, било в ладоши. В ушах у меня зазвенело. Арбитр повернулся ко мне, хищно оскалился, подмигнул голубым глазом, зычно заговорил на непонятном наречии и утёр рукавом мокрые, будто от крови или виноградного сока, губы.

Др. Анатолий Ливры