Читать книгу Российский колокол №7-8 2016 - Коллектив авторов - Страница 11

Я – Бомж

Я – бомж. Нечто французское, не правда ли? Не правда. Бомж ещё туда-сюда, но я гораздо хуже – я бомжиха. Главное, я даже не поняла, как со мной такое произошло. Сама не понимаю. Не могу понять. Прихожу однажды с работы и не могу открыть свою квартиру. Ключ не проворачивается. Скрипит, будто в личинке замка песок, и встаёт намертво.

Я вызываю мастера, был раньше похожий случай: вызвала по телефону, он проверил регистрацию – совпадает, вскрыл квартиру и тут же заменил замок, а в этот раз вызвала, а адрес в паспорте не совпал. Пока я ломала голову, как такое может быть, он говорит:

– Ты бы шла отсюда, а то полицию вызову.

Я говорю:

– Не надо полицию, давайте, я сейчас соседке позвоню, и она подтвердит, что я здесь живу.

Он скептически так на меня смотрит и говорит:

– Ну, давай, только одну соседку спросишь, мне некогда тут возиться с тобой.

Сразу гад, на «ты» перешёл!

– С Вами! Возиться с вами!

Он:

– Чего?

– Не чего, а что!

– Почему что?

– Вы должны говорить: возиться с Вами, – пояснила я.

Он:

– Я, – говорит, – тебе ничего не должен, звони соседке, поглядим.

Я звоню Тамаре Алексеевне, мы в нормальных отношениях, здороваемся, почту передаём, квартплату она бегает за пятьдесят рублей платить для меня, ну, ещё по мелочи: я в магазине для неё беру молочка там бутылочку, или пакет перловки. Именно перловки, она другую крупу не любит, если бы я сюда десять лет назад после смерти родителей не переехала, то как бы я знала все эти подробности, ну, что она именно перловку ест, потому что её от другой крупы пучит, всё это пронеслось у меня в голове со скоростью урагана.

– Сейчас, сейчас, вы убедитесь, – вслух сказала я.

Дзыыииинь, – дверь открывает мужчина, черноволосый с проседью, лет пятидесяти пяти, в майке-алкоголичке и спортивных штанах, в зубах сигарета, Тамарка, что ли гастарбайтера нашла?

Я говорю:

– Где Тамара Алексеевна, позовите, пожалуйста!

А он:

– Какая Тамара? – и с акцентом, гад говорит, с азиатским, и глаз такой у него азиатский, хитрый глаз, и губы тоже азиатские, я стою и не знаю, что сказать, заглядываю осторожно: что он с Тамарой сделал, может, она в комнате связанная лежит, а он не пускает меня, дверь захлопывает и всё.

– Ну, – говорит слесарь, – всё? Полицию вызывать будем? – и так ехидно на меня смотрит.

Я говорю:

– Не будем!

Он:

– Пятьсот рублей за ложный вызов!

Я говорю:

– Так вы же ничего не сделали.

Он:

– Не хватает ещё вскрывать чужую дверь! Я на вызов пришёл? Пришёл! Так пятьсот рублей давай или я вызываю полицию.

Я молча отдала ему бумажку и пошла к лифту. Я же не знала в тот момент, что это моя последняя пятисотка.

Я позвонила сестре на домашний – трубку не берёт, и на мобильный – абонент не абонент, но я и тогда ещё не осознала весь трагизм своего положения. Конечно, разве я могла подумать…

Некуда идти

Идти мне некуда. Друзья мои остались в далёком прошлом, после школы я забыла школьных, а после института – институтских.

Поэтому я поехала на метро на старую квартиру, мелочи хватило, – в розово-кирпичную пятиэтажку в районе ВДНХ.

Ночь я провела в подъезде, хорошо хоть дом старый и живут там такие же старики, как и сам дом, спать ложатся рано, гостей не принимают, будто никому не нужны. Я устроилась на первом этаже под лестницей. Там вёдра какие-то, стул, заляпанный давно высохшей краской, стопки газет; в углу – лопата со сломанным черенком и две метлы, и грабли, как веера на палках. Походу, дворницкая. Я устроилась на стуле, хоть спина не устанет, есть опора для неё, а ноги положила на стопки газет. Завтра на работу пойду помятая, как в песенке: пьяная помятая пионервожатая. Я не пьяная. Спокойной ночи!

Ночь была ужасна. Я прислушивалась к звукам: осторожно возилась мышка в стопках газет, шорох прекращался, стоило мне пошевелиться на скрипучем стуле. Пару раз хлопнула дверь в подъезде, я сжималась, как та мышка внизу, и, не дыша, ждала, пока пройдёт человек. Я так и не смогла заснуть, как я могла заснуть, спрашивается, если дома скучает без меня моя широкая, удобная кровать с шёлковыми простынями и лёгким пуховым одеялом в шёлковом же пододеяльнике, я не верила, что всю ночь просидела в подсобке на грязном скрипучем стуле в компании робкой мышки, голова у меня горела изнутри, будто у меня небольшая температура, от которой ломает кости и тянет мышцы. Как привести себя в порядок?

Самая большая проблема – сходить в туалет и умыться. Умыться я смогу: влажные салфетки у меня в сумке всегда, а вот облегчиться? Я нашла ржавое ведро. Боже, какое удовольствие: я будто уронила в ведро свои внутренности, со звуком, одновременно и жидкую, и мягкую фракции, горячим потоком, со звуком, боже, боже, до чего я докатилась всего за один, даже неполный день: вечер и ночь вчерашнего дня. Своё дерьмо не пахнет, боже, как воняет, если бы у меня в желудке было хоть что-нибудь, то меня бы вырвало от своего собственного запаха. Я тщательно вытерлась влажными салфетками, потом протёрла подмышки, бросая тут же промокающие жёлтым салфетки в ведро, потом последними двумя салфетками не спеша аккуратно вытерла лицо. Слава богу, я не сильно крашусь. Салфетки чуть пригасили запах из ведра.

Я не люблю каблуки, и ноги у меня не слишком отекли, но снять на работе туфли я не смогу. Господи, что со мной, я уже чувствую себя бомжихой, одна ночь в подъезде и я уже чувствую себя опустившейся, отринутой, недостойной, вынужденной притворяться нормальной, да кто мне поверит, у меня будто печать на лице, её, может, и не видно с первого взгляда, но сама я её ощущаю, как будто мне поставили на середину лба сине-фиолетовыми чернилами как на кожу свиной туши смазанную чуть – от того, что рука дрогнула ставящего, или мой лоб пытался уклониться – чуть смазанная круглая печать, и все её увидят, стоит только посмотреть мне в лицо, боже, боже, на работу надо, а я с печатью, несвежая. Я будто пролежавший, заветревший на цинковом столе, разделанный труп свиньи. Бледная желтоватая убитая свинья.

Бухнула дверь, ах, если бы я успела выйти из-под лестницы, но я не успела, ах, если бы это был просто житель дома, но как может придти под утро житель, нет, это не житель, потому что я кожей чувствую его шаги, шаркающие, неспешные – куда спешить, он здесь работает, а работа не волк, он идёт медленно, зная каждую выщербленную плитку на полу, мерзко-жёлтую, грязно-песочную, и в шахматном порядке – грязно-терракотовую, в швах – грязь от ленивого мытья грязной водой из ржавого ведра, моего ведра, внезапно поняла я, и орудия труда – лопата и швабра, и ведро, заполненное мною – это его орудия труда, я окаменела. Я не успела выйти – он войдёт и сразу поймет, что это я тут ночевала и в ведро я наделала, королева подвала. У меня стучало в висках: опоздала, опоздала.

Сверху ещё кто-то спускается, и шаги дворника приближаются, что мне делать, сделать вид, что я шла наверх и упала, растянулась? для этого я уже опоздала, если я упаду, то здесь, прямо под лестницей, тогда как объяснить, что я здесь забыла, и как объяснить ведро с дерьмом? Боже, боже, что делать? Как выпутываться? Я полезла в сумку: деньги помогают выйти из любого положения, шарю рукой в сумке, где кошелёк, блядь! Нету. Боже, боже, ну что это такое?

Человек спустился с лестницы, встал на нижней ступеньке – поджидает дворника, тот остановился, здоровается, отвечает, говоря о погоде, боже, куда мне деться, ну иди, иди куда шёл, дворник говорит, как тот, что открыл мне вместо Тамары, тоже с акцентом, узбек? таджик? ну что там перемывать, погода как погода, только солнца давно не было, а туман такой редкий в Москве – три дня уже висит над городом.

Шаги к двери на улицу, свист кодового замка, вышел, дверь медленно поехала обратно и масляно клацнула: чмок, закрылась, как я выйду? Боже, я совсем сошла с ума! Нажму на кнопку и выйду, ко мне подходит дворник, провалиться мне на этом самом месте! Он смотрит на меня молча. Я, наконец, нащупала кошелёк, тяну его, достала, смотрю в него. Один кармашек, пусто, вторая складка – пусто, Он ждёт. Я дрожащими руками дергаю за язык молнии – последняя надежда – открываю – пусто, не верю своим глазам, пусто, ах, да, я же последнюю пятисотку отдала вчера слесарю за ложный вызов, только чтобы он не вызвал полицию.

Таджик-узбек

Таджик-узбек смотрит внимательно мне в кошелёк. Переводит глаза на моё лицо, глаза как чёрный виноград, густые тёмные ресницы, зачем мужчинам такие ресницы, мне бы такие, я горю изнутри от стыда, как спичка, он ждёт, я говорю:

– Возьмите кошелёк – кожа, фирменный, подарите своей жене.

Он не протягивает рук, я кладу кошелёк на заляпанный жирный стул и наклоняюсь, берусь за мокрую дужку ведра, на поверхности нетканые салфетки жёлтые, жидкость медленно колыхается, неполное ведро, на четверть заполнено, теперь, элегантно покачивая ведром, мне следует пройти мимо узбека-таджика и на улицу, а там – за мой бывший дом, в котором прошло моё детство, где умерли родители, один за другим, сначала мама, потом папа, единственное место, где я могу почувствовать себя ребёнком, и куда я стараюсь не приходить, потому что слишком это больно, слишком много воспоминаний.

За домом гаражи, там кусты, там раньше была помойка, если её не перенесли, я поставлю несчастное ведро в бак, зелёный кубический спасительный бак, а таджик-узбек найдёт себе новое ведро, не так ли милейший. Узбек-таджик смотрит на меня с улыбкой. Не трогается с места и не даёт мне пройти, я обхожу его, иду к двери, хоть бы никто не встретился мне, боже, боже, пожалей меня, не оглядывайся, иди дальше, проходи, пять шагов, три ступеньки вниз, в тамбур подъезда, двери без замка, вторые двери, нажать надо левой, а кнопка справа, ничего, ничего, узбек-таджик прожигает взглядом мою спину, первая ступенька, вторая, блядь, я падаю, ведро, гремя, катится по дуге, опрокидывается и расплёскивает мне под ноги мои экскременты, и я с размаху падаю в растёкшиеся мочу с мягкими горками кала и промокшими жёлтыми салфетками. Сижу. Пальто быстро промокает, опираюсь руками на мокрый пол. Скользко. Сумка моя тоже в луже. Встаю на колени, сзади я вся мокрая от талии до щиколоток, теперь уже и спереди: от колен и ниже. Выпрямляюсь. Жидкость течёт по ногам, вонь такая, что мои глаза плачут. Я вся истекаю ужасом: денег нет, квартира не моя, даже помыться и постираться мне негде, на улице странная туманная, сырая, полутёмная весна. Сзади смеётся узбек-таджик. Хохочет, аж хрюкает, я бы тоже посмеялась, если бы он так упал. Да. На работу я уже не попаду. Не знаю, куда мне вообще идти, и как принять вновь человеческий вид. Я без копья. Повержена. Под щитом, так сказать. Телефон я, похоже, потеряла или оставила. Под лестницей или у моей не моей квартиры.

Господи, я что, в параллельную вселенную попала, где я, юрист крупной компании – почему-то бомж, интересно, на моём месте – кто, бомжиха отсюда, из этого мира, тогда всё просто: надо найти эту бомжиху и поменяться обратно, а если она не захочет, тогда убью её и займу своё место. Фу, какая я дура, ну право, что мне делать-то, надо что-то придумать, а я стою в подъезде дома, бывшего когда-то моим и мечтаю непонятно о чём. Таджик-узбек идёт ко мне, сейчас будет скандалить, заставит меня убирать всё это голыми руками, хотя у меня руки и так уже грязные, когда я барахталась, пытаясь встать в луже своих экскрементов. Или в морду даст. Я обречённо стою. Жду. Он хотя бы человек, который меня видит и слышит и даже, может быть, понимает. Боже, боже, он говорит: мыться хочешь, я боюсь сказать да, вдруг он скажет: а, негде! или что-то в этом роде. Он говорит: «Пойдём, не бойся». Боже, узбек-таджик говорит мне «пойдём, не бойся», и я счастлива. Кошмар. Я – вонючая, с меня льётся, но надежда помыться горит ярко, и я, как зачарованная, иду за этой надеждой. Только бы меня никто не увидел, хотя я давно здесь не была, с похорон родителей. Со времени поминок, точнее. Меня никто из старых жильцов, наверное, и не узнает, особенно в таком виде. Точно не узнает, так чего мне бояться. Когда ты в такой грязи, не хочешь ничего, как поскорее снять с себя холодную тяжёлую вонючую одежду. Каждый шаг поднимает удушливую волну пряного запаха мочи, смешанной с калом. Я оставляю зловонные следы. С меня капает, мокрые подошвы скользят по плитке, я боюсь упасть и невольно опираюсь на стену, узбек-таджик молча смотрит на меня, и я понимаю, что он хочет сказать и, опуская руку, иду как канатоходец по прямой, чтобы оставлять за собой как можно меньше грязи.

Узбек-таджик идет передо мной, изредка оглядываясь, я совсем страх потеряла, он повторяет – мыться, и я иду за ним как зомби. Обходим дом, узбек-таджик впереди, изредка оглядываясь, мыться, я так давно здесь не была.

Раньше здесь было свободное пространство, трава, кусты садово-декоративных растений, несколько одичавших яблонь, если напрячься, я вижу снесённый лет двадцать пять назад барак – одноэтажный деревянный с пахнущим едой, длинным, во всю длину дома, тёмным коридором и по обеим сторонам – двери в тёмные комнаты с одной кухней. Дом с палисадником, с золотыми шарами в нём, эти золотые шары потом вылезали на месте снесённого дома много лет, я хорошо помню их разваливающиеся по осени тяжёлые от дождей, тронутые тлением у стебля, но всё ещё сияющие шары, я здесь давно не была и не знала, что вместо травы и кустарников, одичавших яблонь и нескольких кустов смородины здесь стоит огромный, облитый тонированным серым стеклом, этажей, наверное, пятнадцать, бизнес-центр; узбек-таджик идёт, временами оборачиваясь, маня рукой и бросая короткие взгляды по сторонам, он идет вдоль дома, вспоминаю: когда я была маленькой, мы часто играли здесь, когда за домом был барак с палисадниками и потом, когда барак снесли и стала трава и кусты, я за ним. Он спускается на пять ступеней вниз, там – мы играли под козырьками, они расположены зеркально подъездам – входы в подвальные помещения, там опорожнялись мусоропроводы, мусоропроводы заколотили, когда я последний год, давно уже, жила здесь и теперь в подвале, наверное, и живёт этот таджик-узбек, он оглядывается и смотрит на меня снизу. Я стою в нерешительности – мне не хочется спускаться.

– Мыться хочешь, – повторяет он.

– Хочу, – говорю я и спускаюсь в темноту подвала.

Он без слов суёт мне в руки мятую застиранную форму, она пахнет хозяйственным мылом – зелёные брюки и куртку с надписью белым «Северо-восточный округ», я хватаюсь за одежду, как за спасательный круг. Обмылки в пластмассовой мыльнице. Я встала под душ, вода горячая, почти невозможно терпеть, кажется, запах въелся в кожу, я намылила трусы и лифчик и мылась ими как мочалкой, докрасна расцарапывая кожу, пока она не начала гореть, как ошпаренная. Век бы стояла под душем. Я вылезла из-за шторки, не вытираясь – нечем – одежду я сразу отстирала и развесила на больших горячих трубах, идущих коленом в подвале, на мокрое тело надела отжатое и всё ещё горячее мокрое бельё, запрыгала на одной ноге, цепляясь тугой мокрой ногой за внутренность брюк, и меня схватили, больно вонзая ногти в плечо, показалось, что содрала кожу, горит, шарю по запылённому цементному полу – мои туфли, туфли, туфли, туфли – как голос бога в моей голове – успела надеть. Я не хотела оборачиваться, тогда женский голос, прокуренный и пропитой, молодой под этим голос, заорал:

– Потаскуха, ты что здесь делаешь! Пошла вон!

Я попыталась вывернуться – может мне удастся вскользнуть из сильной руки, – опять он кого-то нашёл, он – это узбек-таджик, догадалась я, а рука принадлежит его женщине, она схватила меня за волосы и потащила, я рванулась – и неудачно, больно колени, висок больно. Чернота вспыхнула красным в голове. Я помню, что не смогла открыть свою дверь, что потом я спустилась в каморку под лестницей… потом не помню.

Где я?

А сейчас я лежала на спине в грязном одеяле, уставившись в серое без солнца небо, и боялась сделать резкое движение, не хотела, чтобы у меня опять закружилась голова. Я нащупала на виске гладкую, в некоторых местах с прилипшими волосами холодную корочку. Кровь, и полетела вниз. Я же помылась, в полуподвале, помылась, моё тело должно быть чистым, я точно помню, что мылась, и я должна, должна быть чистой, чистой, я люблю быть чистой…

Меня качало, будто на волнах, давно качало и очень медленно. От этого затылок противно падал, тяжело. Лечу, медленно кружась, надо открыть глаза, чтобы остановить это беззвучное падение, как полёт семечка ясеня по спирали. Я пошевелилась в полусне, полёт прервался, и я разлепила веки – они слиплись неприятно, нечисто, будто конъюнктивит разыгрался. Я подтянула руки к лицу, ведя их как под коконом – я замотана в грязное, старое, прямо-таки колом стоящее, всё в засохших пятнах одеяло, колючее, грубое, протащила руки к глазам, стерла с век похожий на песок гной. Хоть голова перестала кружиться. Я опять закрыла глаза и опять противно поплыла в холодном туманном воздухе, как в воде. Пасмурно. Ничего не видно, непонятно, где я. Сквозь какие-то ветки мёртвые, спутанные, будто на меня навалили лесной хлам: или подстригали деревья и ветки свалили на меня, они перечеркнули хаотично небо, и можно разбирать картины и письмена на сером небе. От напряжения у меня заболела голова.

Серое небо надо мной в прогалах ветвей. Туман не пропускает солнце – нет возможности понять, который час. И почему я лежу лицом вверх на улице, завёрнутая в старое, грязное, плешивое солдатское блёкло-синее с полосами в головах одеяло, от грязи оно воняет копчёной рыбой. Что это? Я с трудом выпростала руку, мышцы ноют, будто меня всю ночь били, завернув, чтобы не было следов, в одеяло. Как при гриппе, когда всё тело ломит. Температура у меня есть? Я приложила руку ко лбу, сама себя не оценишь, не с чем сравнивать, буду считать, что температуры нет, вторую руку я раздумала вытаскивать, потому что поняла, что воздух холодный. Почему я в грязном одеяле? Где я?

Боже, как хорошо, что я могу ещё поспать, поваляться. Я повернулась на другой бок и повозилась как спящая собака. Сон продолжился. Он мне не нравился. Но сны не выбирают, и мне продолжали назойливо сниться перекрещенные ветки, как, не знаю, как что – будто я лежу в чаще в буреломе, в канаве, густо заваленной ветками, и их переплетённые пальцы по-прежнему загораживают мне тусклое сумеречное небо без солнца. Я попыталась заснуть опять и поняла, что не сплю и на самом деле лежу, заваленная ветками, в канаве, завёрнутая в грязное, местами вытертое, колючее, дурно пахнущее солдатское одеяло, одетая в костюм работников городского хозяйства, хорошо, что хоть бельё своё, чистое, если это не сон, значит, я и правда мылась в подвале, упала, на виске засохшая кровь, на мне, похоже, мои туфли, это хорошо, значит я упала там, на бетонном полу, ударилась виском, они завернули меня в первое попавшееся одеяло и вывезли за город, и бросили в канаву, завалили ветками и песком, подумала я, проведя пальцами правой, выпростанной руки по бровям. И в бровях, и в ресницах мелкие песчинки. Глаза засыпаны песком. Так и есть. Я перевернулась на живот: встала на колени, коленно-локтевая, – подумала я, и как росток из земли, подняла спиною и плечами одеяло – берегу глаза – опустила голову и прикрыла веки, медленно поднялась – ветки и мусор посыпались, и встала как мертвец из могилы.

Ветер

Пока я раздумывала, взять ли мне с собой одеяло, меня принял в объятия ветер. Ветер я любила. Он казался мне романтичным: Дар Ветер Ефремова и прочая лабуда, сейчас ветер резал меня сотнями острых ножей, резал неглубоко, скорее царапал, если бы глубоко резал, я бы не почувствовала, а так мне казалось, что меня облили кипятком, и вся поверхность тела горит, саднит, как содранная об асфальт детская коленка. Я наклонилась и подняла своё (у меня уже есть что-то своё?) одеяло и накинула на плечи, как единственный оставшийся в живых индеец после бойни, устроенной белыми. И попыталась идти. Сил хватило на пять шагов – и я опять упала и лежала, собираясь с силами, потом завязала одеяло толстым узлом на шее и поползла по склону канавы вверх, хватаясь за пыльные пучки прошлогодней травы, местами прошитой пока небольшими зелёными ростками – нежные, слабые, а с лёгкостью пробиваются сквозь струпья прошедшей зимы.

Я так устала, что, когда вылезла, долго лежала, свернувшись калачиком. Сердце стучало неровно – то бежало, спотыкаясь, то застывало в раздумье. Потом я поползла, как мне казалось, в направлении невидимого солнца.

Ветер не разгонял облака, только резал мои щёки мелким острым песком, я подумала, что, если буду ползти вверх и к солнцу – обязательно выживу. Я упрямо карабкалась с кочки на кочку, скатываясь вниз, в ложбины между ними, в холодную мелкую воду. Края луж, заледенелые, кружевные, резали руки, но мне было всё равно. Руки резало не только льдом – я до крови уколола руку, схватившись за что-то сухое, с жёсткими, острыми, как проволока, стеблями, когда на вершине круглой кочки я попыталась подтянуться – и скатилась вниз, а в руке у меня остался букет или венок из бумажных, уже порядком выцветших цветов, мерзкая штука.

Из пальца сочилась кровь. Медленно, будто нехотя. По привычке сразу тащишь порезанную руку в рот, тьфу, я опомнилась и просто вытерла бледную, будто разбавленную, кровь о себя. Похоже, какие-то лесные жители молились и украшали головы кочек венками. Бумажные цветы за зиму потеряли форму и выцвели, только в туго свёрнутых чашечках цветов ясно был виден первоначальный мерзкий анилиновый яркий цвет, а по краям лепестки были совсем поблекшими. Я устала. Я устроилась в сухой седловине между двумя кочками: тут сухо, нет ветра, завернулась в моё, уже моё одеяло, хорошо, что я его не бросила, и заснула.

Когда проснулась, ночь не наступила или прошла, или несколько ночей. Надо мною всё также стояли серые облака, больше похожие на туман. Стояли жидкие сумерки.

Я упрямо карабкалась дальше – трава стала ещё грязнее, значит, близко обочина, и я вылезла на дорогу. Машин не было и идти мне стало полегче. За редкими деревьями по краю всхолмлённой поляны просвечивал сквозь чёрные голые ветки серым островом дом. Я обрадовалась. Дело пошло веселее – дом. Крыша над головой. Хотя бы войти в подъезд, хотя бы там я буду в каком-то подобии безопасности. Я обрадовалась и прибавила шагу и, перейдя через полусухую канавку по периметру дома, вошла в первый попавшийся подъезд.

Рано радовалась.

Дом

В подъезде темно и сыро, свет не горит. Дом нежилой. В темноте непонятно: то ли это заброшенная новостройка, уже изрядно повреждённая сиротством, – чтобы дом сохранился, в нём обязательно должны жить люди, или это аварийный дом, и его бросили в спешке, не знаю, трудно сказать.

Повсюду валялись пакеты, осколки бутылок и тарелок, разбитые лампочки, старые газеты, какие-то тряпки, как дохлые животные лежали, будто застыли, умирая, по ступеням лестниц без перил. Стены серые, без отделки, с отслаивающимися, как крылья летучих мышей, полосками то ли бумаги, то ли краски. Или пожар здесь был, и брандспойтами снесло, слизало краску и всю побелку. Да какая мне разница.

Я поднялась по привычке на пятый – в моём старом доме я тоже жила на пятом, и вошла в квартиру без двери. Не знаю, почему у меня было чувство, что я имею право занять эту комнату. Я осмотрела своё новое жилище. Окна целые. Но полу кучи старья и мусора: или от прежних хозяев, или бомжи натаскали. Я нашла кусок фанеры, похоже, от квадратной лопаты, какой дворники подкидывают, играя, лёгкий, из сцепившихся друг с другом острыми иголочками, пушистый невесомый снег, и расчистила себе небольшое, два на два метра пространство в самой дальней комнате. Легла лицом к двери, закутавшись в своё, точно уже моё, синее колючее солдатское грязное, но хранящее тепло моего тела одеяло и сладко заснула.

Сколько спала – непонятно. Когда проснулась, в комнате было сумрачно, чуть светлее, чем вчера? А где гарантия, что уже наступило сегодня. Я не знаю. Не поймёшь, сколько времени. Надо исследовать свой новый дом. Я уже чувствовала себя здесь как дома, быстро же человек привыкает к стенам, даже таким страшным, как эти. По швам бетонных панелей чернеет плесень, рисует разводы и головы, мне показалось, что похоже на головы: много-много голов, черепов, вроде как из них собраны облака, вот на что похоже. Из почерневших трещин по стенам сыпется черная пыльца, кучки её на полу. Некоторые кучки кто-то разрушил (крысы, мышки?), прочертили по чёрной пыльце дорожки и разнесли её вдоль стен по полу. Я старалась не наступать на эти дорожки – боюсь мышей, а крыс – ещё больше.

Я вынесла из комнаты крупный мусор: несколько пустых коробок, хотела выбросить табурет шатучий, но вовремя передумала, ещё я оставила стопку старых журналов, авось пригодиться, взяла тот кусок фанеры, которым вчера расчистила себе спальное место, и сгребла мелкий и средний мусор. Стало намного лучше. Я убрала постель, если можно так сказать – сложила одеяло. Мне было страшно оставлять свою комнату, но надо как-то понять, где я оказалась, и что делать дальше. Я пошла на разведку.

Поднялась выше на этаж. Здесь на лестничной площадке стоял холодильник. Немного обшарпанный, но целый. Я подумала, что его используют люди, живущие здесь, на шестом, на этаж выше меня, но радость моя погасла, когда я увидела болтающийся провод и вилку. Кому нужен не включённый холодильник! Я открыла дверцу – в темноте холодильной камеры я увидела продукты. Картонка с яйцами, батон колбасы, рыба копчёная, пахнет, как раздавленное насекомое, пачки масла, в прозрачном контейнере для фруктов – в белом песке картошка, морковь – кто держит в холодильнике песок? Притом в неработающем? Я протянула руку, чтобы потрогать продукты…

Лена

– По чужим холодильникам лазишь? Как не стыдно!

– Да я ничего не взяла! Только потрогать хотела!

– Ну ладно, ладно, не волнуйся, не взяла – это хорошо!

– Меня Саша зовут. А вас? Я была так рада человеку – сколько дней я не видела человеческого лица?

– Да без разницы, как меня зовут.

– Ну, всё-таки.

– Ну, Лена.

– Леночка, я так рада, что встретила вас! Мне так страшно здесь, я расскажу вам, что со мной случилось! Оказалось, что моя квартира – не моя, потом я ночевала в дворницкой, представляете?

– Не представляю!

– А потом меня, уже без сознания, вывезли и бросили, недалеко тут, думали, я умерла, и завалили ветками, а я не умерла, это такой ужас!

– Ты уверена? – она покачала головой и улыбнулась, – ужас, говоришь? Ты ужаса не видела. Не знаешь ты ужаса. Хочешь посмотреть?

И тут я струсила – какого чёрта я ей всё рассказала? Почему она так со мною разговаривает, будто я несмышлёныш какой-то.

– Ладно. Потом всё поймёшь.

Что я должна понять? Выбраться бы отсюда.

– А где ближайшее метро? Или автобус? А у вас телефон работает? А то мой разрядился. Мы вызовем такси и вернёмся.

– Вернёмся, блядь?! Ты заткнёшься или нет?

Я заплакала. Слёзы предательски щипали мне глаза. Я чихнула и едва успела поймать в ладонь сопли и слюни. Вытерла руку об себя как маленькая и стояла, давясь рыданиями.

– Всё-всё-всё, успокойся, всё хорошо, всё нормально, иди ко мне, – она приложила мою голову к своей груди. Грудь оказалась не такой, как у меня, твёрдой, а мягкой, будто я в подушку провалилась. И ей не противно? Я ведь её измажу своими соплями и слезами?

– Ну, перестань. Давай найдём для тебя что-нибудь из одежды.

Лена обняла меня за плечи и повела в квартиру, рядом с дверью в которую и стоял проклятый холодильник. Это её квартира? Но не стала спрашивать. Лена провела меня в такую же, как моя, в смысле, в этом доме, квартиру, только я устроилась на пятом, а эта квартира – на шестом. О, она сильно отличалась от «моей». Здесь Лена сотворила подобие уюта. Пол относительно чистый, плесени в углах нет, в большой комнате – длинный стол под белой, правда, в пятнах, скатертью, похоже, вчера ночью здесь было застолье. Это отсюда доносились звуки, что я ночью приняла за гул поездов метро. На одной стороне стола была свалена горками грязная посуда и накрыта большим куском полупрозрачного полиэтилена, будто грядка, – подумала я. С одной стороны длинного стола – кожаный огромный диван грязно-белого цвета с двумя креслами, с другой – ряд разномастных стульев.

– А можно мне придти к вам вечером?

Лена словно не услышала меня. Я не стала настаивать. Глупо. Значит, они не хотят меня видеть.

Она прошла в смежную комнату. Я пошла за ней, но увидев, что там спальня, остановилась на пороге. Лена поманила меня рукой, я сделала шаг и испугалась: на двуспальной кровати лежал с закрытыми глазами бледный мужчина с трёхдневной щетиной на лице, одетый и в обуви. Лена показала глазами, иди сюда. У стены шкаф, старый, трёхстворчатый, полированный, как на даче у меня. Лена растворила дверцы и стала перебирать платья, блузки. Она вытянула болотного цвета толстовку-кенгуру и бросила мне, следом полетели джинсы. Она посмотрела на меня, прикидывая размер и достала платье: чёрное, с открытыми плечами, шёлковое, ласковое, такое приятно надеть для себя, и ни для кого больше.

– Нет, – замотала я головой, – такое я не могу взять.

Лена кивнула, – значит, что-нибудь попроще: вот, бери, бери-бери!

– Спасибо! – Я приняла из её рук трикотажную юбку прямую, по колено, цвета кэмел, и такую же рубашку с планкой, пуговицы перламутровые, ткань тонкая, дорогая, хорошего состава: почти сто процентов шерсть.