Читать книгу Перуновы дети - Группа авторов - Страница 7

Часть первая
Деревянная книга
Глава шестая
Время огня

Оглавление

Июль 1941. Брюссель

Перед глазами вновь предстали кадры немецкой кинохроники Wochenschau: вывороченный пограничный столб СССР, горящие, утопающие во взрывах бомб города и сёла, потоки русских военнопленных, подавленных, растерянных, со скорбными глазами, и весёлые немецкие парни с закатанными рукавами и автоматами наперевес рядом с виселицами и горами трупов. Захлёбывающийся победным восторгом диктор вещал: этой осенью война с русскими будет закончена!

Юрий Петрович, погрузневший и полысевший, шёл по рю де ла Регенс в сторону брюссельского городского парка, где у него была назначена встреча. До условленного времени оставалось ещё более получаса, можно спокойно поразмышлять над сюжетом очередного рассказа. «Пожалуй, следовало выйти поближе к парку, сегодня довольно жарко», – думал литератор. Вот уже почти два десятка лет жизни прошли в этом городе, а он пишет и думает в основном о России. Так и не привык к другой стране, всё здесь кажется чужим и механическим.

Размышления прервала колонна немецких солдат, пересекавшая рю де ла Регенс со стороны рю де Урсулинес. Упитанные немецкие парни весело переговаривались, разглядывая незнакомый город. От жары они расстегнули верхние пуговицы кителей и закатали рукава.

«Они чувствуют себя покорителями Европы. А ведь в России, в Донской нашей степи, жарко. Жарко и пыльно. Попадёте, ребята, туда, узнаете, почём пуд соли. В России всегда дрались крепко, не только до крови, но и до смерти, – подумал, глядя на немцев, Миролюбов и тут же одёрнул себя: – Что ж это я, право, словно комиссар какой-то рассуждаю?

Да, на родине сейчас идёт война. Но теперь война не с Россией, а с большевиками! С теми, которые забрали у меня всё, о чём я пишу с тоской и болью. Так что пусть немцы давят проклятых краснопузых, может, это даст возможность нам, истинным русским патриотам, наконец вернуться на родную землю!»

За батальоном пехоты по мостовой покатили тупоносые грузовики, тяжело гружённые военным имуществом, а потом бронемашины, ощерившиеся стволами пулемётов, – сила! Это тебе не красная тачанка или кавалерия в девятнадцатом году!

Наконец немецкая колонна прошла, и Миролюбов двинулся дальше.

Над входом в какое-то административное здание полоскались флаги со свастикой, у дверей застыл часовой с автоматом. У подъезда стояли легковые машины, окрашенные в маскировочный цвет. К зданию то подкатывали, то с треском отъезжали запылённые военные мотоциклисты в крагах, с защитными очками на стальных касках, видимо посыльные. Один из них так близко прогрохотал своим тяжёлым мотоциклом с табличкой BMW на переднем крыле, что Юрий Петрович невольно вздрогнул и отпрянул в сторону. Проводив бесцеремонного мотоциклиста сердитым взглядом, Миролюбов снова вернулся на середину тротуара и тут едва не столкнулся с патрулём полевой жандармерии. Молодой лейтенант в упор и, как показалось Юрию Петровичу, подозрительно взглянул ему в глаза, а когда тот попытался обойти патруль, резким повелительным «Halt!» остановил Миролюбова.

– Ausweis! – всё тем же жёстким тоном потребовал немец.

Руки суетливо начали доставать из внутреннего кармана паспорт, без которого теперь нельзя было выходить на улицу, а в ноги как-то сразу вошла противная слабость. За карие, слегка выпуклые глаза его иногда принимали за еврея, что было особенно обидно, потому что евреи у Миролюбова неизменно ассоциировались с большевиками и революцией, которых он ненавидел. Хорошо ещё, что у него маленькие уши!

Лейтенант внимательно просмотрел паспорт, несколько раз переводя взгляд с документа на побледневшее лицо Миролюбова, а два здоровенных жандарма переместились так, что оказались с двух сторон от перепуганного литератора. Наконец офицер медленно, как бы раздумывая, вернул паспорт, и патруль продолжил свой путь, а Миролюбов, промямлив предательски изменившимся голосом «Danke», ещё некоторое время оставался на месте, нервно запихивая в карман паспорт, который почему-то никак не попадал туда. «Н-да, – подумал он, – ходят слухи, будто здесь, в Бельгии, этой маленькой беззащитной стране, появилось какое-то Сопротивление и оно пытается вести борьбу с оккупантами… Безумцы, право слово, безумцы! Немцы всю Европу, как уличную девку, подмяли под себя. Немцы – сила! Уф! Неужели я в самом деле так похож на паршивого еврея или на кого-то из этого самого Сопротивления?»

Наконец, справившись с паспортом, он постарался быстрее уйти от здания с флагами, часовыми и мотоциклистами.

Пройдя с полквартала от злополучного места, Юрий Петрович остановился, расстегнул пуговицы белого льняного пиджака и, вынув из кармана платок, вытер вспотевший лоб. Ему снова пришлось отойти в сторону, потому что во двор музея музыкальных инструментов начал сдавать задом немецкий армейский грузовик с брезентовым верхом. Въехав в подворотню, он тормознул, загородив проход. Пришлось обходить его тупоносую переднюю часть, от которой пахло соляром, а от радиатора под мелкой решёткой шёл перегретый поток воздуха.

Несколько солдат выскочили из кузова грузовика, а из кабины вышел щеголеватый офицер, который, повернувшись к солдатам, коротко приказал:

– Двое здесь, четверо в зал номер восемь!

Всё это Юрий Петрович зафиксировал мельком и уже прошёл несколько шагов, как вдруг вспомнил, что, кажется, знает этого немца. Он повернулся и увидел, что офицер тоже смотрит на него. Да это же… боже, так и есть!

– Господин Миролюбов? – по-немецки окликнул офицер.

– Карл… это вы? Неожиданная встреча… – испуганно, растерянно, тоже по-немецки произнёс Юрий Петрович.

– Подойдите, я хочу вам кое-что сказать, – махнул Шеффель.

Миролюбов вернулся, и они стали разговаривать, но проходившая совсем рядом колонна грузовиков своим рычанием всё время мешала, заглушая голоса, и можно было услышать только отдельные фразы. Шеффель о чём-то настойчиво спрашивал, а Миролюбов униженно оправдывался:

– Вёл себя непредсказуемо… Уходя, запирал на ключ… Говорил, «надо выпить»… Я мог порой уделить не больше десяти – пятнадцати минут… С тех пор как я женился, видимся редко…

– Сколько… – здесь опять прогрохотал грузовик, – удалось скопировать?

– Я думаю, процентов семьдесят – семьдесят пять…

Подбежал ефрейтор и стал докладывать Шеффелю, указывая на окна музея, откуда солдаты уже начали сносить вниз какие-то свёртки и ящики.

– Ладно, – обратился Шеффель к Миролюбову, – мне сейчас некогда. Жду вас завтра в восемь вечера в кафе возле университетской библиотеки…

Из-за неожиданной задержки Миролюбов опоздал на встречу, и худощавый высокий человек, сидевший в парке на лавочке, нетерпеливо помахал Юрию Петровичу. Это был Василь Скрипник – представитель украинских самостийников. Как истинный патриот, он неизменно носил украинскую вышиванку, а скуластое лицо его украшали длинные свисающие запорожские усы. Скрипник питал к Юрию Петровичу особое расположение, так как знал, что тот родом с Украины, учился в Киевском университете, да к тому же служил во время Гражданской войны в войсках Центральной рады.

– Понимаете, дорогой мой Юрий Петрович, – говорил Скрипник по-украински, пока Миролюбов отдувался от жары и быстрой ходьбы, – в конце концов воплощаются в жизнь наши исконные мечты: Украина может стать вильной! Немцы бьют большевиков, наш Степан Бандера решает вопросы с самим Адольфом Гитлером! Один клятый враг – Польша – уже почти уничтожен, ещё несколько недель – и москалям тоже конец!

– А знаете, кого я встретил, идя сейчас до вас, пан Василь? – спросил Юрий Петрович, тоже стараясь говорить на украинском. – Карла Шеффеля, который был помощником профессора Экке, он теперь в немецкой форме, офицер!

– Так, так, знаю! – закивал в ответ Скрипник, в его голосе сквозило уважение. – Шеффель теперь большой человек, он работает в организации Айнзацштаб, то есть оперативном штабе отдела «Гиммлерс аненэрбе», знаете, что это такое? Наследие предков! Занимаются древней историей, оккультизмом, астрологией, собирают все материалы, касающиеся происхождения арийской нации. А мы и немцы – две ветви одного арийского дерева. Потому сейчас важно, как никогда раньше, быстрее перевести те копии, которые вы делаете с дощек Изенбека. Там есть что-либо про Украину?

– Я не знаю, – сказал Юрий Петрович, – очень мало удалось перевести…

– Обязательно должно быть! – не допуская и тени сомнения, сказал Скрипник. – Может, вы дадите хоть некоторые из копий, мы уже сами постараемся, переведём, у нас есть хорошие специалисты…

– Понимаете, пан Василь, – Миролюбов перешёл на чистый русский, – во-первых, далеко не все копии сделаны, а их ещё надо несколько раз перепроверить, это ведь документ! Важна каждая буква! Одну не туда поставил, перепутал, пропустил – и меняется весь смысл! Это ведь адский труд – переписывать строчка за строчкой, буква за буквой, а их ещё понять надо! – состорожничал Юрий Петрович. При всем уважении к Скрипнику и прочим украинским национал-патриотам, он считал, как и многие в тогдашней Центральной раде, что Украина должна на правах автономии входить в состав России, и втайне называл тех, кто ратовал за абсолютное обособление Украины, сепаратистами. Тем более что Скрипник был не христианином, а принадлежал к каким-то там язычникам-родноверам. – Я не могу дать вам, пан Василь, непроверенный материал! – заключил он.

– Добрэ, – согласился Скрипник, – працюйтэ покы що, во славу Дажбожу. Але найкращэ було б дистаты сами оригиналы! – поднял он палец вверх. – Цэ дужэ потрибно наший майбутний дэржави, цэ скарбы нации, розумиетэ?

11 августа 1941

Али проснулся рано. За окном было прохладно и ветрено. Дождь, ливший почти всю ночь, прекратился, но ветер продолжал гулять по городу резкими необузданными порывами.

На душе и так не сладко, а тут ещё погода! Художник с хмурой задумчивостью поглядел в серое небо. Опять с Северного моря пригнало циклон. Хм, море! Оно отсюда сравнительно недалеко. Как-то так получилось, что за все годы жизни в Брюсселе он ни разу не был на море, хотя тут напрямую до паромной переправы на Голландском побережье километров восемьдесят, а через Гент до бельгийского Кноккен-Хайста от силы километров сто – сто двадцать…

– Всё к чёрту! Поеду сегодня к морю, глотну свежести! Сделаю хоть несколько набросков Северного!

Быстро собрав этюдник и краски, вышел из квартиры. На лестнице встретил домовладельца, всегда приветливо улыбающегося бельгийца Жака Ренье, аккуратного седовласого мужчину лет шестидесяти. Погружённый в свои мысли, художник рассеянно поздоровался с Ренье и попросил:

– Если меня кто-либо будет спрашивать… – увидев на лице бельгийца гримасу непонимания и удивления, сообразил, что говорит ему по-русски.

– Простите, что вы сказали? – переспросил озадаченный домовладелец.

– Извините, если кто-то станет меня сегодня спрашивать, скажите, что буду завтра, – уже по-французски повторил Изенбек. А про себя буркнул: «Задумался и забыл, что ты по-русски ни бум-бум, братец».


Поздно вечером в двери пустой квартиры Изенбека послышался лёгкий скрежет. Щёлкнул замок, и чья-то тень возникла на пороге. Постояв, прислушиваясь, некто, не зажигая освещения, тихо прошёл в комнату, служившую художнику кухней и спальней. Желтоватый свет карманного фонаря скользнул по стоящим на столе предметам, потом уперся в дверцу небольшого кухонного шкафчика. Открыв дверцу и немного пошарив внутри, неизвестный извлёк оттуда жестяную коробку из-под индийского чая. В коробке находился белый порошок, похожий на сахарную пудру. Понюхав его и чуть лизнув с пальца, тайный посетитель вынул из кармана крохотный бумажный пакетик, развернул его и высыпал содержимое в жестяную коробку. Потом тщательно закрыл её, несколько раз энергично встряхнул и аккуратно водворил на место. Тусклый конус фонаря погас. Несколько раз скрипнули половицы. Через минуту вновь послышался лёгкий скрежет металла и удаляющиеся по коридору шаги. И опять стало тихо.

13 августа 1941

После прохладных ветреных дней погода переменилась, и наступило удивительное затишье, пронизанное мягким теплом августовского солнца. В мастерской было даже душновато. Изенбек, мучимый головной болью, распахнул окно и выглянул на чистенькую брюссельскую улицу, мощенную тёмным булыжником. Устремлённая ввысь готика старинных соборов и замков сегодня не казалась мрачной, а выбеленные дома под красной черепицей с окрашенными для контраста тёмной краской деревянными каркасами выглядели и вовсе весело.

Нагретый воздух, влившийся в комнату, не принёс облегчения. Художник чувствовал себя плохо: слабость, состояние типа начинающейся лихорадки мучили тело, а на душе было и того омерзительней. Вчера Изенбек вернулся с морского побережья, уставший и раздражённый. Он так и не сделал ни одного наброска. Море оказалось чужим и холодным, а вдобавок ко всему повсюду сновали немецкие патрули и нагло-самоуверенные военные моряки. Изенбека просто прогнали с берега, едва он разложил этюдник. Хорошо ещё, что не отвели в полицию, как шпиона, который намеревался зарисовать военные корабли. Помогли документы, удостоверяющие, что он художник известной фабрики. От всего этого начались головные боли. Не хотелось ни пить, ни есть, ни думать. Ночь он почти не спал, и теперь был вялым и вконец раздражённым.

«Всё, хватит, – решил Изенбек, – пойду в кафе. Официант Луи молча поставит на столик привычный заказ, и можно спокойно посидеть, расслабиться. Да, надо выпить, иначе не выдержу…»

Али ещё не успел отойти от окна, как внизу у тротуара мягко затормозил серый длинноносый «мерседес» с большими глазами-фарами и округлым изгибом передних крыльев. Дверцы распахнулись, и из дубово-кожаного салона вышли два немецких офицера с дамами и направились прямо в кафе, о чём-то весело переговариваясь и громко смеясь. Солдат-водитель с крепким, как у дородной женщины, задом тоже вылез из машины и неторопливо закурил, равнодушно поглядывая вокруг.

– Хозяева, мать вашу!.. – вполголоса выругался по-русски Изенбек. – Веселятся, сволочи! Ещё бы, легко, как на дрянных маневрах, захватили пол-Европы. А теперь вот Россия…

Перед глазами вновь предстали виденные накануне кадры немецкой кинохроники Wochenschau: вывернутый пограничный столб СССР, горящие, утопающие во взрывах бомб города и сёла, потоки русских военнопленных, подавленных, растерянных, со скорбными глазами, и весёлые немецкие парни с закатанными рукавами и автоматами наперевес рядом с виселицами и горами трупов. Захлёбывающийся победным восторгом диктор вещал: этой осенью война с русскими будет закончена!

Похоже, это не пустое бахвальство: прошло двадцать дней с начала нападения на Россию, и уже взят Минск… Изенбеку до сих пор было трудно понять, что происходит на его бывшей родине. Слухи и сообщения о ней так противоречивы: иногда откровенно глупы, порой невероятны до анекдотичности или, напротив, страшны. Какая она теперь, нынешняя Россия, страна, которой правят большевики, страна невиданных строек, страна лагерей и ГПУ, и всё же Родина, всё же Отчизна… Все эти годы Изенбек жил надеждой, что когда-нибудь придут перемены, но дожил, кажется, до конца света… Во второй раз… Наступил час расплаты для проклятых большевиков, но вместе с тем опять гибнет Россия, а он, кадровый офицер российской армии, вместе с сотнями тысяч таких же патриотов вынужден отсиживаться за границей, не в силах оказать никакой помощи…

Бледное лицо художника покрылось испариной, душевные и физические муки стали невыносимы. Он спустился вниз и позвонил в кафе по телефону, попросив доставить заказ на дом.

Через небольшой промежуток времени услышал знакомые шаги Луи. Поставив корзинку с вином, коньяком и закусками на стол, официант, не считая, опустил деньги в карман, задержал взгляд на постоянном клиенте:

– Вы сегодня неважно выглядите, мсье…

Изенбек лишь вяло махнул рукой.

Оставшись один, подсел к столу, открыл бутылку, достал изящной формы рюмку, выпил две подряд и стал закусывать холодной курицей, залитой прозрачным желе. Проделывая всё это, художник вполголоса разговаривал, вопрошал и даже спорил сам с собой, многолетняя привычка одинокого человека. Сегодня ему было паршиво, и ещё больше невмоготу оставаться одному. Поэтому взбодрённая алкоголем память приготовилась ярко и детализированно извлекать из подкорки и усаживать на стул, что напротив, образы близких людей. Великая сила воображения дарит возможность встречаться с теми, кто очень далеко, на недосягаемом расстоянии, и даже с теми, кого вовсе нет в живых…

Кто же придёт сегодня?

Повеяло тонкими духами, и чья-то нежная рука коснулась его седеющих волос. Знакомый аромат, привычная рука, то же тёмно-синее платье с блёстками…

– Это вы, maman? Здравствуйте! Мне плохо, мама… Только не говорите papa, что я жаловался, он этого не любит… Хотя на людях я стараюсь никогда не выказывать своих чувств… Может, я не стал хорошим сыном, о каком вы мечтали, но я хранил, как мог, достоинство рода Изенбеков. Не запятнал его низким поступком, предательством либо трусостью. Но сегодня мне так больно, мама, будто изнутри вынули стержень, на котором до сих пор держалась вся моя жизнь…

– Успокойся, сынок, всё будет хорошо! – Нежные руки матери перебирали и гладили волосы, и художнику действительно становилось легче.

– Ты спрашиваешь, почему я так и не женился? Ты ведь знаешь, мама, что моя единственная осталась в России… Здесь я тоже полюбил женщину… Она замужем… Нет-нет, не знает и не узнает об этом никогда. Она иногда приходит ко мне в гости вместе с мужем, сидит на этом стуле, говорит со мной. Я тоже хожу к ним. Мне достаточно слышать её голос, весёлый смех. Я составил завещание и счастлив тем, что после смерти мои картины смогут скрасить её жизнь. Я пишу, мама, приходится очень много работать, но в этом и есть весь смысл. Оказывается, человеку так мало нужно для физического существования. Многие удивляются, что я скромно живу. Они не знают, какой я богач, мама! Какой огромный удивительный мир открывается за каждой картиной. Из моей мастерской открываются сотни волшебных дверей, ведущих в прекрасное!

Художник был уже достаточно «разогрет», то есть вошёл в то состояние, когда хотелось много и охотно говорить, философствовать. Али привычно извлёк из кармана маленькую золотую коробочку. Кокаин всегда помогал усилить воображение, сделать его почти реальным и осязаемым. Увидев, что содержимого осталось мало, Изенбек встал, открыл кухонный шкаф и, пошарив на полке, достал коробку из-под индийского чая. Досыпав в коробочку и водворив запас на место, закрыл шкаф и опустился на стул. Затем, привычно и глубоко вдохнув порошок поочерёдно в обе ноздри, художник прикрыл глаза и расслабленно откинулся на спинку.

С кем же ещё побеседовать, если не со стариной Словиковым, немного едким, но в глубине души справедливым и добрым.

– Будьте здоровы, Пётр Николаевич! Сколько же мы не виделись, дорогой мой?

Словиков в офицерском мундире чуть прищурил глаза, налил себе рюмку и с удовольствием выпил.

– Неплохой коньяк, французский? Вы, я вижу, Фёдор Артурович, тоже пристрастились. Понимаю, тоска, тоска…

Изенбек поднял глаза и увидел, что стул напротив пуст. Оглянувшись, заметил тень подполковника в мастерской и последовал за ней. Словиков разглядывал картину, где была изображена русская церковь в Брюсселе, исполненная, в отличие от многих других полотен, в тёмных, даже мрачных тонах.

– Тоска, – повторил Словиков, – безысходность. От этой картины веет таким же холодом, как от тюремных подвалов НКВД и Колымских лагерей…

– Колымских лагерей? – переспросил Изенбек.

– Да. Я ведь после Гражданской жив остался, хотя и долго выкарабкивался. Женщина одна, вдова, меня из госпиталя забрала, выходила. Потом на заводе работал, вспомнил, что инженер. Даже конструкторским отделом заведовал. А в тридцать седьмом за дворянское происхождение на Колыму угодил. Потом раскопали, что Деникину служил, ну и всё – крышка!

– Вы хотите сказать, Пётр Николаевич…

– Так точно. Был расстрелян… Догнала-таки пуля… – Словиков печально улыбнулся. – Одно радует, что во всей этой суете, в барахтанье сомнений, я всё-таки сделал одно стоящее дело: родил дочь. Теперь, как поэт говаривал, «весь я не умру». А вы, Фёдор Артурович, не очень изменились…

– Как сказать… Я теперь мусульманин.

Словиков улыбнулся уже веселее:

– Забавно. Вы стали мусульманином, я – атеистом. Но вы пьёте водку и балуетесь кокаином, а я, когда приходилось тяжко, внутри продолжал молиться. Только не конкретным богам, а, как инженер, Космическим Законам. Не кажется ли вам, дражайший Фёдор Артурович, что наше с вами богоборчество и богоискательство – типичный протест русских интеллигентов против извечного ханжества чиновников в рясах? А тут ещё победа большевиков, разорение и уничтожение церквей, сжигание икон, репрессии священнослужителей. Все ждали неминуемой кары на их головы, а Господь молчал. И многие, как и я, пришли к мысли, – даже если Он есть, то чего Он тогда стоит, если весь мир живёт так, будто Всевышнего не существует… Нет, Фёдор Артурович, всё в мире должно развиваться по природным законам, в том числе религия и вера…

Силуэт Словикова стал прозрачным и нечётким.

Художник испугался, что друг сейчас уйдёт и он вновь останется один на один со своей невыносимой душевной болью. Сильнее сдавило виски, и сердце забилось чаще.

– Постойте, Пётр Николаевич! Мне сегодня так тяжко… Не уходите…

Словиков на миг проявился, стоя вполоборота. Лицо его сделалось участливо-сострадательным.

– Зачем вы мучаете себя, Фёдор Артурович? Пойдёмте! – Он неопределённо кивнул куда-то в сторону окна. – Сегодня такой замечательный погожий день…

* * *

В квартире Миролюбовых раздался звонок. Резкий, настойчивый.

Жанна Miroluboff – маленькая худощавая бельгийка – поспешила к двери и, что-то спросив по-французски, впустила человека в светлом летнем костюме.

– Юра, к тебе мсье Вольдемар! – позвала она мужа.

Миролюбов, выйдя из другой комнаты, увидел Володю – одного из русских эмигрантов, с которым он иногда встречался у Изенбека и на вечеринках у мадам Ламонт. Но теперь гость был чем-то сильно взволнован.

– Что стряслось, Володя? – обеспокоенно спросил Миролюбов по-русски.

– Юрий Петрович, Али умер…

Супруга испуганно вскрикнула. Не зная языка, она тем не менее сразу поняла смысл сказанного.

– Изенбек? – удивлённо переспросил Миролюбов.

– Да, Изенбек умер, – повторил Володя по-французски. – Я зашёл к нему, позвонил – не открывает. Второй звонок нажал, меня впустили в подъезд. Захожу к Али – он лежит на кровати, зову – не откликается. Тронул за плечо, а он мёртв… Я хозяина дома предупредил – и сразу к вам, вы ведь его самые близкие друзья…

– Али… Не может быть! – изумлённо, растерянно повторяла мадам Жанна с округлившимися, полными слёз очами. – Я ведь вчера виделась с сестрой, и она говорила, что ехала с Изенбеком в трамвае, они разговаривали…

Миролюбов взялся за шляпу.

– Пойдёмте, надо срочно известить полицию…

Перуновы дети

Подняться наверх