Читать книгу Про психов. Терапевтический роман - Группа авторов - Страница 8

Был у Косулина один секрет. Один из тех маленьких и, казалось бы, незначительных внутренних секретов, которые наше сознание милосердно укрывает на своей границе, чтобы не вносить сложных противоречий в представление о самих себе. Секрет доставлял Косулину удовольствие так хитро, что в его простерилизованной профессиональными конструкциями голове не возникало никаких сомнений в собственной адекватности.

Дело было в том, что уже второй год в одном с Косулиным отделении работал врач-эксперт Олег Яковлевич Паяц. Самый обычный врач-психиатр, родом из Калуги. Он был старше Косулина, однако сохранил в чертах юношескую моложавость. История его, как и многих других психиатров, изобиловала трагическими событиями и подробностями.

Паяц переехал в Москву по большой любви. Женщина, ради которой он бросил насиженное место в Калуге, забрав в Москву только чемодан со скарбом, медный таз для варки варенья (в память о нежно любимой бабушке) и лохматого колли по кличке Туз Пик, после нескольких лет страстных и мучительных отношений с Паяцем покончила с собой при невыясненных обстоятельствах. А Олег Яковлевич остался в Москве и посвятил свою жизнь работе в больнице.

С Косулиным сначала не заладилось. Бог весть в чем была сложность. Они игнорировали друг друга, сухо здоровались по утрам и так же сухо и официально прощались в конце рабочего дня. Это длилось несколько месяцев. Постепенно они стали больше замечать и признавать друг друга. Их разговоры превратились в профессиональный обмен информацией и обсуждение больных. (Косулин не должен был работать с экспертными больными, чтобы не влиять на картину, получающуюся в результате экспертизы, но в реальности экспертные больные часто нуждались в поддержке психолога, и он им не отказывал.) Потом в беседы добавилось еще и светское обсуждение выходных дней и больничных сплетен. А однажды Косулин задержался, с ненавистью дописывая заключение на одну дементную больную. Заключение не писалось. Паяц тоже еще работал, впрочем, он задерживался на работе каждый день. Не очень-то ему хотелось идти в свою пустую квартиру на окраине Москвы и сидеть там бобылем (Туз Пик к тому времени помер). Косулин дописал заключение и спросил Олега Яковлевича, который рассеянно изучал толстый справочник «Видаль», почему тот не идет домой.

Он предполагал услышать как всегда формальный и понятный ответ, но вместо этого услышал правду. Паяц поднял на него глаза и так же рассеянно, как до этого листал справочник, ответил:

– Меня там никто не ждет, а тут хоть люди.

Косулин удивился и взглянул на Паяца как будто в первый раз. Тот сидел расслабленно расплывшись по креслу. Закинув ногу на ногу, держался одной рукой за рыжеватый вихор, периодически подергивая его – словно хотел оторвать, а другой перебирал страницы справочника.

Похоже, сам Паяц даже не заметил своей откровенности. Но с тех пор что-то произошло между ними, и изредка, оставаясь вдвоем в ординаторской, они вели долгие задушевные разговоры, похожие на взаимные исповеди. Постепенно Косулин узнал подробнее жизненную историю врача, но хранил эти знания и никому ничего не рассказывал, можно даже сказать, что он дорожил ими и не хотел ни с кем делиться. По окончании бесед Косулин чувствовал большое волнение, симпатию и сочувствие к врачу… И что-то еще – то, что его сознание надежно укрывало за обманчивой пеленой незначительности и несущественности.

После таких разговоров их отношения быстро возвращались к приятельски-профессиональному трепу, как будто и не было ничего. Единственное, что поменялось, – это искренняя радость и удовольствие, которое Косулин стал испытывать в присутствии врача-эксперта. Впрочем, радость эту он не демонстрировал. Наслаждался и радовался как будто тайком, сохраняя при этом будничное выражение лица.

Доктор Паяц невысок, рыж, веснушчат, с круглыми зелеными глазами. Острый кадык и крючковатый нос придают его лицу что-то неуместно испанское. Его гардероб изобилует вещами из секонд-хенда и винтажных магазинов. Под белым халатом скрывается то твидовый британского стиля костюм, то майка с неприличной надписью на вьетнамском, то комбинезон из вельвета. Винтаж доктору удивительно идет. Такие вещи всегда нравились Косулину, но смелости носить их у него не хватало. Да и халата, под которым можно было скрыть свой костюм, он принципиально не надевал.

Олег Яковлевич – хулиган от природы, любил крепкие выражения и устаревшие деревенские словечки, так же как и медный таз, доставшиеся ему в наследство от бабушки. Все эти «ононо, пошто, чё» и «поделом ему, лешему». А еще – и это, пожалуй, больше всего нравилось Косулину, – врач обладал несравненным талантом подражателя. Чтобы напомнить Косулину больного, о котором шла речь в разговоре, Паяц просто корчил рожу, изображал характерный жест или походку. И Косулин тут же узнавал. Эта способность мгновенно преобразиться, а потом так же мгновенно вернуться, как ни в чем не бывало, к разговору неизменно вызывала у Косулина смех. А смех – большая ценность в больнице. Чувство юмора – лучшее лекарство от сумасшествия. Был он, в общем, хулиганом и шутом, но мало кто об этом знал. По большей части Паяц выглядел и вел себя как адекватный, серьезный и профессиональный доктор-эксперт. Это сочетание мальчишеской дурашливости, живости и профессиональной серьезности, мгновенная смена этих ипостасей сильно соблазняла Косулина.

И хотя чувства Косулина к врачу были секретом, отчасти секретом и для него самого, мы его все же раскроем и назовем вещи своими именами. Ведь наша задача рассказать историю, а не щадить образ и чувства героев.

Косулин был влюблен. Влюблен, как можно быть влюбленным в тринадцать-четырнадцать лет в героя книги или фильма или, например, в учителя. Когда объект влюбленности кажется уникальным, удивительным и как бы не совсем реальным.

Он берег это легкое, бодрящее чувство, прятал его. Отчасти потому, что переживать такое к мужчине – сразу записываться в гомосексуалисты, к чему Косулин не имел никакой склонности.

Конечно, как профессионал в устройстве человеческой психики, он хорошо знал о бисексуальности как женщин, так и мужчин и не считал гомосексуальные влечения чем-то особенным. Но так было в теории и для других. Косулин хорошо изучил себя, он знал свои пристрастия и любовные привычки и до сорока лет был уверен, что до мозга костей гетеросексуален. Он любил свою жену и дорожил их отношениями. Но он так давно не был ни в кого влюблен. Влюбиться в его возрасте и ситуации – безответственно и слишком рискованно по отношению ко всей своей жизни. И поэтому хотелось сохранить это приятное чувство близости и вдохновленности как один из ресурсов, помогающих выжить на работе. И главное, Косулин знал: такие периоды заканчиваются – реальность разрушает все иллюзии, особенно приятные.

Придя в отделение, Косулин опустился на свое, зажатое батареей и столом, рабочее место, тяжело вздохнул и уставился в окно. Шел снег, начинало темнеть. Паяц, как всегда, что-то писал.

– Представляете, опять поступили «выдолбы», – сказал он, не прерывая работы.

– Угу. – Косулин не повернул головы – больные сейчас волновали его меньше всего, хотя «выдолбы», вернее, история больной, страдающей этими «выдолбами», была примечательна и около года назад вызвала у Косулина большой интерес.

Больной казалось, что вся пища, которую она ест, выходит через кожу. Чтобы облегчить пище выход, она вырывала все волосы на теле и голове. Госпитализировалась полностью лысой, без бровей и ресниц. Выдолбами она называла места выхода пищи через кожу.

Олег Яковлевич поднял глаза от бумаг и, прищурившись, посмотрел на Косулина:

– Так, что случилось, Александр Львович? Что за упаднические настроения?

Это Косулину тоже нравилось: как бы глубоко они ни были посвящены в жизни друг друга, они всегда обращались друг к другу официально по имени-отчеству. Старорежимность создавала еще большую интимность между ними и в то же время сохраняла безопасные для обоих границы.

– Олег Яковлевич, давайте чаю выпьем?

Это было приглашение к одному из их длинных разговоров. Доктор с сомнением посмотрел на недописанную историю, потом на поникшего Косулина:

– Ладно, сейчас я только по воду схожу. – Паяц отправился в сестринскую.

Вернувшись, он застал Косулина все в той же позе. Доктор включил электрический чайник, присел в кресло, привычно закинул ногу на ногу и выжидательно посмотрел на психолога.

Косулин не реагировал, отсутствуя и сосредоточиваясь одновременно. Чувствовалось, что напряженная внутренняя работа поглощает его полностью.

– «Отцвели уж давно хризантемы в саду-у-у», – затянул вдруг Паяц тоненьким дребезжащим голоском.

Косулин удивленно обернулся, оставив наконец свое бездумное созерцание сугробов за окном.

– «А любовь все живет в моем сердце-е-е больном», – как ни в чем не бывало продолжал петь Паяц, переходя под конец на оперный бас.

Косулин удивленно поднял бровь. Паяц с деланым разочарованием вышел из образа и сварливо проговорил:

– Ну вот, я уж понадеялся, что в этот раз мне удастся допеть до конца.

Это была дань старой шутке. Считалось, что Паяц очень любит петь, тогда как Косулин терпеть этого его увлечения не может.

– Между прочим, я тактично молчал и терпел. Пели бы себе дальше.

– Молчали. Но как посмотрели! Если бы на юного Утесова кто-нибудь так посмотрел, не слыхать бы нам его великих хитов. Таких, как, например… – Паяц скроил лицо торжественное и величавое и загудел: – «У Черного моря, у Черного…»

– Ну ладно, ладно. – Косулин не выдержал и засмеялся. – Выражение моего лица только что прикончило очередного гения. Может, туда ему и дорога.

Паяц довольно улыбнулся. Если Косулин включается в старую дружескую игру, значит, все не так уж плохо. Сумрачность Косулина встревожила Паяца. В его представлении, да и в представлении остальных коллег, Косулин – образец психической стабильности и равновесия.

– Как обстоят дела за бортом? – Олег Яковлевич неопределенным кивком указал за окно. – Как здоровье Царицы? Не хворает ли, сердешная?

– Да что ей станется, она еще нас с вами переживет. – Косулин опять вернулся к тревогам сегодняшнего дня и помрачнел. – Смотрел сегодня у нее в отделении одного пациента…

И Косулин рассказал Паяцу о Косте Новикове, о своих сомнениях, о смутных воспоминаниях и Венечке. Паяц слушал и не перебивал.

Когда Косулин закончил свой рассказ, за окном совсем стемнело. Косулин говорил долго и путано, временами умолкая, задумываясь, потом начинал снова и снова умолкал. Паяц слушал.

– Мне кажется, вы драматизируете и преувеличиваете, Александр Львович, – наконец не выдержал доктор.

– Что? – Косулин опешил.

Паяц, конечно, ироничен, но, если дело касалось истинных переживаний, обычно был деликатен. Косулин считал, что Паяц был таким хорошим психиатром именно из-за этого своего интуитивного умения различать душевную боль. Эта же реплика доктора показалась Косулину жестокой. Он как будто споткнулся о нее.

– Ах, ну что вы сразу насупились, Александр Львович. Я не собирался вас задевать. – Паяц раздраженно отмахнулся от набирающей силу обиды Косулина. – Ну сами посудите: вот вы приходите, рассказываете мне про пациента, чья судьба вас так сильно взволновала, и что же вы хотите?

– Вы просто его не видели, я уверен, что он не оставил бы вас равнодушным… – начал Косулин.

– Напротив, напротив! – перебил Паяц. – Видел я вашего учителя! Я же его и оформлял в приемке.

– Вы?!

– Ну я, я. А что вы так удивились, собственно. Вот я, вот моя пижама. – Паяц извлек из-под себя полосатую пижаму, в которую облачался во время ночных дежурств. – И знаете, что я вам скажу, учитель этот ваш ничем особо не примечателен. Ну да, пламенная душа, энтузиаст и герой, что, кстати, вовсе не исключает особых чувств к детишкам. Такие, как он, всегда создают окружающим проблемы. Как будто они специально созданы, чтобы люди бросали свои дела и кидались творить геройства и злодейства, которые на деле оказываются простыми человеческими глупостями.

– Глупостями, значит… непримечателен, значит… – Косулин отхлебнул из кружки холодного чая и поморщился. – А что это вы так завелись, Олег Яковлевич?

– Потому что потому.

Возникает напряженная пауза. Паяц перекладывает вещи на своем столе – признак большого раздражения или волнения. Косулин снова отворачивается и смотрит в окно. Так проходит несколько долгих минут.

Пора домой, думает Косулин, но с места не двигается. Паяц заканчивает, наконец, перестановку на своем столе и тяжело вздыхает. Он собирается что-то сказать, но Косулин успевает раньше:

– Если вы собираетесь продолжать в том же духе, то самое время промолчать.

– Чую я местами, кои неприлично называть в обществе, что этот учитель принесет еще много неприятностей. А между тем… Мне кажется, вы упустили из виду тот факт, что мы, работники психиатрической индустрии, каждый день сталкиваемся с подобными трагедиями. Загляните в наше отделение. Кого вы там найдете? Вернее, что? Ворох несбывшихся надежд и судеб, необратимо измененных диагнозом. Учителей, которых больше не подпустят к детям, врачей, которым не видать практики, да просто старых дефектных больных, всем сердцем желающих попасть домой… Но мы же с вами отправляем их в загородные больницы и интернаты. И будем отправлять! Такая наша селяви! Если уж ты выбрал свободу сумасшествия – будь добр, заплати обществу соответствующую цену. Однако же они не выбивают вас из колеи. Безумие – обыденность! То, что происходит каждый день. И, в общем-то, в голове каждого. Учитель этот ваш решил, что он особенный, отличный от простого плебса, а значит, и законы для него не писаны, можно многое себе позволить. Я удивляюсь вашей наивности и доверчивости. Неужели вы с вашим опытом приняли всерьез и так близко к сердцу всю эту историю с попранием чести и достоинства?

– О чем вы, Олег Яковлевич?! – Косулин перестает понимать, что происходит.

Они и раньше многое обсуждали с Паяцем, но никогда еще доктор, которого Косулин считал особенным в своей человечности психиатром, не озвучивал так определенно и жестко свои взгляды. И взгляды эти Косулина шокировали. Целый день он думал о психиатрии, об этой странной системе, в которой он провел всю свою профессиональную жизнь. Думал о власти и грандиозности психиатров, о наслаждении и разочаровании от этой власти. Вернее, теперь, когда Паяц говорил о своем отношении к истории учителя, в голове и душе у Косулина поднималось накопленное годами отвращение ко всей психиатрической системе. Особенно неприятно слушать этот текст в исполнении Паяца, потому что именно на его образ Косулин опирался, когда сталкивался с вопиющими деформациями личности врачей, порой холодных, властных, тщеславных, равнодушных, привыкших ежедневно, не вовлекаясь, вершить человеческие судьбы, прикрываясь идеей помощи и душеспасательства.

Паяц между тем продолжает:

– О чем я? Ну как же… Представьте себе хирурга, убивающегося над вырезанным аппендицитом и вспоминающего при виде крови о разбитых в детстве коленках. Вряд ли он сможет чем-то помочь больным. Я о том, что вы слишком сильно в эту историю включились.

– Подождите, подождите, Олег Яковлевич! Вот вчера, помните, вы совершили поступок, исполненный сочувствия. Та больная, которая, кроме правонарушений, наркомании и всего прочего, еще и СПИДом больна. Помните, медсестры повесили на холодильник с продуктами записку о том, что ее посудой нельзя никому пользоваться. Больная плакала и от стыда не вылезала из-под одеяла. Вы же, узнав об этом, собственноручно сняли записку, порвали ее в клочья и еще полчаса бушевали в сестринской, обещали загнать за Можай того, кто это придумал, грозили, стыдили! И утешали больную! Это что было? Не личное ли отношение? Просто профессиональный долг? Педантичное исполнение клятвы Гиппократа?

– Ах, ну что вы, в самом деле. – Паяц на секунду замешкался, опять взялся за вихор и как-то сдулся.

Косулин было подумал, что Паяц в запале наговорил глупостей и сейчас пойдет на попятный. Оказалось, он просто подыскивал новые аргументы.

– Конечно, я обязан защищать права больных. А права этой пациентки бесспорно были нарушены. Но мне нисколько не жаль эту гнилую спидоносную наркоманку. Наша задача помогать, а для этого иногда надо быть жестким и знать, что нужно больному, даже если он сам с этим не согласен. Люди – малахольные существа по большей части. Если они сами начнут решать свою судьбу, порядка не видать!

Косулин чувствует, как тело его каменеет. Он привык к подобным высказываниям, вернее, к поступкам врачей, совершаемых из такого мировоззрения. Он признавал, что во всех этих измышлениях есть рациональное зерно. Но вот только оболочка этого зерна отвращала невероятно. Все это просто оправдательная речь, думал он, просто способ скрыть правду о самих себе. Но Паяц? Как он-то может не осознавать мотивы своей философии?

– Зачем вам, Олег Яковлевич, столько власти? Ну зачем?

– Вы же психолог, Александр Львович, вы должны понимать, что если вы будете так сильно проникаться трагизмом судьбы каждого пациента, то от вас очень быстро ничего не останется, только, как говорится, рожки да ножки, рога да копытца. Надо как-то держать себя в руках…

Косулин слушал и одновременно рассматривал Паяца отстраненно, словно через предметное стекло. Какое самодовольное лицо, как он искренне убежден в собственной правоте и непогрешимости, какой менторский высокомерный тон, передо мной вершитель судеб человеческих…

Психолог не любил себя в такие моменты, что-то холодное и жестокое просыпалось в нем, не испытывающее никакой симпатии к людям. В такие моменты он говорил слова, о которых потом жалел. Но удержаться не мог.

– Эта ваша отповедь кажется мне вершиной ораторского мастерства, она достойна оваций. Браво! Смущает только одно: то, что подобную речь, состоящую, впрочем, из штампов и банальностей, произносите вы, Олег Яковлевич. Вы правы, я слишком вовлекаюсь. Допустим. Вы же всю жизнь положили на то, чтобы другие люди не узнали, что вы чувствуете и думаете на самом деле. Хотя я же психолог, как вы мне любезно напомнили, я могу предположить, что больше всего на свете вы боитесь испытать хоть какое-то подобие привязанности и близости. Как и большинство ваших коллег, вы считаете проявление чувств слабостью, для вас недопустимой. Вы и больных так дрессируете: заплакал – укол, разозлился – в наблюдательную палату. Но чувства – это не симптомы душевной болезни. А вот их отсутствие – симптом! Но вы считаете, что только вы знаете, какие чувства являются адекватным поводом для переживаний, а какие – нет. Вы призываете меня сойти с ума и перестать думать и чувствовать то, что я думаю и чувствую. Прийти в себя, держать себя в руках! Знаете, чем обычно заканчиваются такие подвиги самообладания? Хотя зачем я спрашиваю, вы знаете это лучше меня: ведь ваша подруга покончила с собой. И наверняка она достаточно хорошо держала себя в руках, чтобы вы до конца дней фантазировали о том, что же она чувствовала, завязывая веревку на своей шее? – Последние слова Косулин выговаривал с горьким удовольствием и ужасом.

«Что я говорю, боже? – успевает подумать он. – Я слишком долго уговаривал себя не замечать своих чувств после смерти Венечки, и теперь, когда Паяц делает то же самое…» Додумать Косулин не успевает.

На секунду в ординаторской воцаряется полная тишина. Паяц побледнел и замер, он выглядит ошеломленным. В следующую же секунду он как спущенная пружина взметнулся из своего кресла. Косулину кажется, что его рыжая макушка мелькнула где-то под самым потолком, и в то же мгновение Паяц со всего размаха опускает на голову Косулина увесистую папку с историей болезни, которую так и не успел дописать. Косулин вскрикивает от неожиданности, запоздало пытается прикрыться рукой, но не успевает и получает чувствительный удар по уху. В голове зазвенело. Из папки веером рассыпались по столу и полу справки и бумажки, чашка с остывшим чаем, задетая полой белого халата Паяца, летит на пол, по дороге заливая своим содержимым штаны Косулина и протоколы психологического исследования Кости Новикова. Косулин вскакивает, держась за ухо. Паяц стоит напротив, все еще крепко сжимая в руках историю болезни.