Читать книгу Второй после Бога - Курт Ауст - Страница 12

Когда мы шли по городу, держа путь к харчевне мадам Колбьёрнсен, поднялся сильный ветер. Небо затянули низкие черные тучи, готовые вот-вот разразиться дождем. В такую погоду город с чернеющими то тут, то там пожарищами был непригляден, торговля на базарной площади замерла, народу там почти не было. Одна крестьянка уже складывала свой товар на ручную тележку, чтобы вернуться домой. Другая торговка уныло смотрела на площадь. Собака, виляя хвостом, лаяла на двух крыс, возившихся в горе отходов, словно ждала, что они начнут с ней играть.

Судья Мунк показал на недавно построенный дом и с плохо скрываемой гордостью сказал, что этот дом принадлежит ему – старый сгорел во время пожара. Он захватил с собой бутылку с бренневином, и мы, остановившись у аптеки, поинтересовались у аптекаря Крамера, не из его ли аппарата вышло содержимое этой бутылки. Крамер ответил отрицательно, но ради нас согласился его исследовать. Судье это предложение понравилось, и, раз уж мы находились в доме аптекаря, он пожелал снять пробу с продукта, выходящего из его аппарата. Я зашел с Крамером в заднее помещение и смотрел, как хозяин наливает судье бренневин из большой стеклянной бутыли.

– У городского судьи eine meinung, dass свежее товар, тем он лучше, – сказал Крамер и засмеялся.

Он уже хотел вернуться к судье, но я задержал его:

– Скажите, вчера днем или вечером оставался ли кто-нибудь из посторонних один в вашей аптеке? Я имею в виду кто-нибудь из моей группы.

– Да, – ответил Крамер. – Natürlich, fräulin Sara спала hier. – Он показал на дверь, ведущую в еще одно заднее помещение. И объяснил, что обычно там спит его помощник, но его отправили ночевать с работниками, пока у аптекаря гостит фрейлейн.

– А кто-нибудь, кроме нее? – спросил я.

Аптекарь твердо ответил, что никого другого здесь не было. Обычно, когда аптека открыта, здесь бывает он сам, его жена или помощник.

– Разве фрейлейн Сара не собиралась погостить некоторое время у вас и вашей жены?

Крамер удивленно уставился на меня:

– Нет, конечно, как можно, ведь ее жених и все остальные поехали дальше.

– Ах да… разумеется. – Я смутился и вернулся в переднюю комнату, где городской судья, сделав первый глоток, начал безудержно расхваливать напиток. Я посмотрел на чудовище, висевшее под потолком. Мне было трудно привыкнуть к нему и к его зубам.

Ее жених! Этим женихом не мог быть никто, кроме юнкера Стига, подумал я, тем не менее сконфуженный этим известием. Действительно, юнкер был необычайно внимателен к фрейлейн Саре, но… Но мне почему-то не приходило в голову, что они могут быть помолвлены. Дворянин и дочь богатого купца? А что тут такого? Подобные браки случались и раньше, особенно если дворянский род прозябал в бедности, а бюргеры жаждали получить титул.

Я вздохнул, кивнул на прощание Крамеру и вслед за лепетавшим что-то судьей вышел из аптеки. И все-таки странно, что за всю поездку они ни словом не обмолвились о своей помолвке. И еще одно обстоятельство удивляло меня: странно, что она прибыла из Амстердама, а он – из Копенгагена. Но, может, они заранее договорились встретиться в Ольборге?

Неожиданно я заметил, что возле меня стало тихо, и обнаружил, что судья Мунк смотрит на меня исподлобья. Я догадался, что он задал мне вопрос, на который я не ответил, и, заикаясь, извинился и попросил повторить вопрос. Он повторил. Вопрос был пустяковый, и судья, не дождавшись моего ответа, с блаженной улыбкой снова что-то залепетал, а мне оставалось только удивиться крепости аптекарского бренневина. Этот бренневин вдохновил красноречие судьи и послужил причиной того, что я на время прервал свои размышления.

– Если Крамер не найдет в бутылке яда, я буду считать, что Юстесен умер естественной смертью, – заявил судья Мунк и набил рот хлебом, мы уже сидели в харчевне мадам Колбьёрнсен. – Вы не воз…жаете? – спросил он с открытым ртом.

Я выудил из своей каши вылетевший у него изо рта кусок хлеба и отодвинул тарелку из доступной ему зоны попадания.

– Нет, – сказал я, скрывая, что у меня стало легче на душе. – Мне нечего к этому прибавить. Достаточно того, что есть. – Мышцы шеи, которые весь день были у меня напряжены, немного отпустило.

Все-таки мне удалось направить его мысли в другом направлении. Если Крамер ничего не найдет в бутылке, – а я был уверен, что он ничего не найдет, – судья Мунк уже не будет думать о яде. И я с чистой совестью смогу утверждать, что он сам, без моей помощи, отказался от мысли об отравлении. Другими словами: нунцию больше не грозила опасность, а то, что угрожало бы ему, угрожало бы и мне, иначе и быть не могло.

Я достал нож Юстесена и отрезал себе ломоть хлеба. Судья Мунк сказал, что все земное имущество Юстесена будет продано с аукциона, поскольку у него не осталось наследников, которые могли бы на него претендовать, а вырученные деньги достанутся магистрату, то есть городу, заметьте, за вычетом налога. Мой собственный нож следовал с моим багажом по дороге в Мосс, и я спросил у судьи, нельзя ли мне купить нож умершего. Цена, о которой мы договорились, была более чем умеренной, потому что у ножа была неудобная ручка. Еще в аптеке у Крамера судья выписал мне расписку, чтобы никто не мог обвинить меня в том, будто я что-то украл у покойного.

Однако кое-что у него я все-таки украл.

Обжигая меня, как огненный укор больной совести, у меня в кармане лежал лоскут кожи, который я присвоил без разрешения судьи и при полнейшем его неведении, и, пока мы ели, этот лоскут болезненно жег мне бедро, а если бы кто-нибудь об этом узнал, я был бы опозорен. Кража у покойного считалась самым низким поступком. Даже кража жалкого длинного лоскута кожи, который я сунул себе в карман скорее бессознательно, чем обдуманно. Я не знал, зачем взял его и зачем он мне нужен. Но знал, что, вместе со всеми другими вопросами, меня мучил вопрос, засевший у меня в голове: зачем больной человек, испытывавший страдания и страх, понимавший, что он умирает, взял в руки этот кусок кожи? Будь то влажная тряпка, Библия или даже ведерко на случай рвоты, я мог бы это понять. Но лоскут кожи?

После обеда судья Мунк собирался отправиться в усадьбу Стенбекк, чтобы все там осмотреть, и согласился взять меня с собой. Однако его планы изменились после того, как какой-то подросток вбежал в харчевню и схватил судью за руку. На площади случились волнения: один крестьянин размозжил топором голову горожанину и тут же сам был пронзен шпагой в грудь. Они не могли договориться о цене за курицу. Судья Мунк закатил глаза, поспешно проглотил кашу, схватил с собой остаток хлеба и исчез из харчевни, даже не расплатившись. Мадам Колбьёрнсен с укором посмотрела на меня, когда я заплатил только за себя, и я со вздохом выложил ей еще два шиллинга. Она великодушно кивнула мне, и я вышел на дождь. Выходя, я заметил в углу харчевни грузную фигуру коменданта Шторма, беседующего с каким-то грубого сложения человеком с лошадиным лицом. Я вспомнил, что видел этого человека накануне вечером – он смеялся вместе с другими гостями за столом у аптекаря Крамера. И смех его был похож на лошадиное ржание, со злобой подумал я. Комендант наклонился над столом и тихо о чем-то с ним разговаривал. Никто из них не видел, как я покинул харчевню.

Переехав на другую сторону фьорда, я взял напрокат у одного крестьянина лошадь и плащ – и то и другое я должен был не позже чем завтра оставить в Моссе на постоялом дворе – и самостоятельно отправился в усадьбу Стенбекк. Найти ее оказалось легче, чем я думал, и через полчаса я уже стоял на дворе усадьбы перед конюшней, бывшей в то же время и хлевом для скота, и курятником. Я обошел вокруг этого строения, но не увидел никаких признаков жилого дома. В конюшне рядом со стойлом было устроено из сена подобие ложа, еще там были рабочие инструменты, лошадь, несколько коров, овцы и куры, очаг находился снаружи. Я накормил животных, понимая, что судья еще не скоро попадет сюда. Когда я уже сел в седло, чтобы, не спеша, вернуться в город, пришла кошка, важно уселась возле колодца и стала следить за мной. Уехав оттуда, я помнил только ее желтые глаза с черными зрачками.

Стенбекк не дал мне ответа ни на один из моих вопросов, но я понял, почему Юстесен каждую ночь ночевал во Фредрикстаде. Стенбекк был слишком убогим местом.

Однако дом на жалком заднем дворе у стены крепости тоже нельзя было назвать привлекательным.

А может, я просто уже привык к нему?

Закутавшись во взятый напрокат плащ, я с грустью смотрел на местность, по которой ехал. Да, мои усилия, которые я потратил на то, чтобы заставить городского судью забыть, что Юстесен умер от яда, увенчались успехом. Это оказалось даже слишком легко, мелькнуло у меня в голове, но я не придал значения этой мысли. Похоже, что со стороны судьи мне уже не угрожала опасность разоблачения. Но факт оставался фактом: Юстесен умер от яда! И я знал, кто его отравил!

Когда накануне Томас объяснил мне мои обязанности, я думал, что во время этой поездки по Норвегии мне придется защищать нунция дей Конти от нападения разбойников или диких животных, но теперь оказалось, что скорее я должен защитить Норвегию от нунция дей Конти. Почему он лишил жизни бедного крестьянина? Что он за человек, если оказался на это способен? Если он раньше не знал Юстесена, зачем ему понадобилось его убивать? Они жили практически в разных мирах, расстояние между ними было не меньше тысячи миль, если не больше. Кто он, этот нунций, волк в овечьей шкуре, закоренелый преступник, обманом добившийся расположения Папы? Должен ли я относиться к нему как к убийце? Должен ли был разгадать по его бледному продолговатому лицу, что он обладает темной душой и таит злобные намерения?

В последние годы Томас работал над описанием людей, их осанки, выражения лица и мимики, чтобы определить, кто из них преступник или, возможно, имеет преступные наклонности. Изучая особые признаки, повторявшиеся у закоренелых преступников, которых он наблюдал на Бремерхольме, где в кандалах содержались мужчины, или в Спиндехюсет[4], где содержались женщины, он надеялся, что со временем только по лицам и манере поведения сможет определять людей, затаивших в душе зло, до того как они осуществят свои преступные намерения. Иначе говоря, что их плоть покажет ему их душу.

Теория Томаса заключалась в том, что порочность души отражается в движениях тела и внимательный взгляд способен это заметить. Он считал, что, если бы наблюдателя было возможно поместить в человеческие тела, которые изначально бывают одинаковыми, добрая и злая душа произвели бы на него разное впечатление.

Я принимал участие во многих опытах Томаса, который сажал рядом осужденных преступников и честных людей, не зная заранее, кто из них кто, и пытался выявить среди них преступников. Вначале это было легко, но, когда Томасу пришло в голову, что бремерхольмских преступников следует отмыть, побрить и одеть в одинаковое со всеми остальными платье, дело не заладилось. Я смотрел на их глаза – смотрит ли человек исподлобья, отводит ли взгляд или косится в сторону. На губы – опущены ли у человека углы губ, кислое ли у него выражение лица, мелькает ли в его улыбке что-то злое, не скалит ли он зубы. Смотрел, низкий или высокий у человека лоб, какие у него морщины, какие волосы. И два, а иногда и четыре раза из десяти оказывался прав. Должен признаться, мой улов преступников был невелик.

Томас действовал иначе. Он подходил к людям, спрашивал у них, совершили ли они преступление, и наблюдал за тем, как они ему отвечали. Им разрешалось отвечать только “да” или “нет”, потому что Томас знал, что, если они заговорят, он легко узнает преступников по грубой лексике, – даже те, которые раньше ее не знали, вполне могли овладеть ею на Бремерхольме. Так он считал. Его интересовал не язык. Он понимал, что все ответят “нет”, скрыв свою вину, и потому обращал внимание на то, как именно они произнесут это “нет”, его интересовало выражение лица, движение бровей, внезапное подергивание в уголках губ, слабое дрожание ноздрей во время ответа – вот что было для него главным. Он считал, что видит, когда они лгут, а когда говорят правду. Если после первого ответа он еще сомневался, он задавал второй вопрос: “Вы крали или убивали?” Таким образом, по его мнению, можно было отличить узников Бремерхольма от честных граждан. Шесть раз из десяти ему это удавалось. Но этого было слишком мало, чтобы пользоваться его методом при определении преступников, и через два года опытов он все еще сомневался, сможет ли оказаться прав восемь раз из десяти, что было его непременным условием.

По иронии судьбы сомневаться Томаса заставило именно его сомнение. Он сомневался в том, что христианский Бог единственный и всесильный на всей земле. В последнее время он изучал народы, поклонявшиеся другим богам и имевшие другие моральные ценности, нежели те, что считались ценностями в христианском мире. Народы, у которых, к примеру, мужчины могли иметь по нескольку жен, не нарушая при этом норм морали и не вызывая неприязни или осуждения у своих собратьев. “Если мораль меняется от народа к народу, откуда я могу знать, что моральные устои в душе не меняются от человека к человеку?” – говорил он. Хотя его мысль и была основана на теории об общей основополагающей морали и на том, что отношение души к этой морали отражается во внешности и в поведении человека, вечное сомнение Томаса и его недопустимое убеждение, что другие религии и боги обладают той же ценностью, что и христианская религия (правда, у него хватало ума не обсуждать это ни с кем, кроме своего секретаря, который умел держать язык за зубами), оказались зыбкой почвой для его теории о преступниках – эта почва колебалась у него под ногами и не могла служить ему надежной опорой.

Однако шесть из десяти тоже неплохой результат. Иногда Томас угадывал и семь раз, а однажды, когда должен был угадать, кто говорит правду, а кто лжет, – даже восемь.

Но это Томас, а я не был Томасом. Да и нунций дей Конти не был узником Бремерхольма. Как я мог разоблачить его, увидеть его преступные намерения? Определить, не лжет ли он? Как мог в будущем защитить от него кого бы то ни было? В том числе и самого себя? Мог ли я остановить этого человека, несмотря на то, что он был папским послом?

Другое дело, почему был отравлен Юстесен? Совершенно неизвестный человек, которого нунций встретил первый раз? Независимо от всего: почему нунцию понадобилось его убить? Эти вопросы, минуя отчеты и разговоры о внешней политике, завели меня в прошлое, к самому главному: а в чем, собственно, заключается цель поездки папского нунция по Норвегии? Является ли ликвидация некоторых персон – в таком случае, кого и почему? – целью этой поездки? От этой мысли меня прошиб холодный пот, и я вдруг пожалел, что не научился владеть оружием, чтобы уметь хотя бы защитить самого себя. С другой стороны, ни одна шпага или пистолет не защитят человека, если ему в пищу подмешают яд.