Читать книгу Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль - Л. С. Клейн - Страница 5

I. Наука и власть
4. Язык сфинксов, или Мысли между строк

Оглавление

Поэт, лишь ты единый в силе

Постичь ужасный тот язык,

Которым сфинксы говорили

В кругу драконовых владык.


Н. Гумилев. Естество

Остроумцы и церберы

Из почти шестидесяти лет моей жизни в науке более сорока прошло в тоталитарном обществе. Идеология нещадно давила и корежила науку. Некоторые дисциплины были просто запрещены (генетика, кибернетика, социология, политология, сексология, в сущности и культурная антропология), другие должны были непременно подтверждать установки марксизма или по крайней мере не противоречить ему. Сопротивление этой системе подавления не исчезало. На прямые политические выступления решались немногие. А вот исподтишка, украдкой, так чтобы не слишком высовываться, помаленьку – такое подспудное сопротивление, при Сталине все же едва ли возможное, в последующее время развернулось и все ширилось.

В науке это приняло специфический характер. Как-никак ученые обладали некоторыми преимуществами перед партийной бюрократией. Они всегда и везде отличаются интеллектом, остроумием, солидарностью и тайным чувством превосходства над администрацией. Вот и научились общению через головы идеологических церберов, научились использовать даже навязанные сверху тексты. Научились вписывать свое содержание между строк и читать между строк.

Родился странный язык – понятный только для посвященных, а посвященными были практически все в науке (в каждой отдельной отрасли). Этот язык был доступен даже недругам, но они ничего не могли поделать с этой нахальной речью. Это был код, который было нетрудно расшифровать, но разоблачить кодирование было очень трудно. Когда введены драконовские законы и властители стали драконами, ученые непременно начинают говорить языком сфинксов – загадками.

В обиходе существует традиционное название для такого языка – Эзопов язык. Эзоп – древнегреческий сочинитель басен. Неизвестно, исторична ли личность Эзопа – раба, умеющего выставить на истинный свет пороки властителей так, чтобы обвинить его вроде было бы не в чем. Под Эзоповым языком понимается всякое иносказание, замаскированная мысль. Да, конечно, повествование между строк – это вроде бы разновидность Эзопова языка, но уж очень специфическая разновидность. Не осмеяние властителей его цель, даже не критика их, а выживание науки, поставленной в зависимое положение.

Не менее полувека мы пользовались этим языком. Мы писали на нем свои работы и радовались, когда читали тексты, на нем написанные. Мы показывали друзьям избранные места и восхищались мастерством и изобретательностью авторов. Но за рубежами страны, видимо, никто, как надо, не понимал написанные на нем сочинения, а ныне и у нас появилось поколение, которое не умеет на нем читать. Машут рукой: а, это всё была пропаганда, всё макулатура. Так уж и всё? Те и другие становятся в тупик при виде, скажем, яростной советской критики случайных и малозначительных западных авторов или дореволюционных фигур – критики, осуществленной отнюдь не завзятыми приверженцами режима. Смысл этого от нынешних читателей ускользает.

И, боюсь, скоро настанет время, когда научную литературу уходящей эпохи не будет понимать по-настоящему никто. Чтобы этого не случилось, чтобы не исчезло искусство чтения между строк научных сочинений завершившейся эпохи, я попытался сформулировать некоторые его приемы – элементы кода. Я опубликовал их в своей книге «Феномен советской археологии» в 1993 году, но хоть книга известна всем археологам и переведена на английский, немецкий и испанский, в России она издана малым тиражом – в тысячу экземпляров и вне археологии не известна. Поэтому я повторю здесь вкратце этот перечень. У меня преобладали, конечно, археологические примеры, но каждый пожилой ученый сможет подставить на место археологии свою науку. Для иллюстрации же я часто брал свои собственные работы – не потому, что я смелее или хитрее других, а просто потому, что они под рукой, а кроме того, мне не придется строить догадки о вложенном в них смысле.

Итак, вот эти приемы.

1. Фигура умолчания. Мы давно уже были приучены советскими газетами читать в них не только то, что они декларируют. Но и то, о чем они молчат: из этого мы заключали, кто арестован или впал в немилость, кто из властителей заболел и тому подобное. Вот и в сочинениях коллег мы улавливали, что означает их молчание о том или ином аспекте их темы. И мы понимали: молчит – значит сказать то, что хотел бы, не может, а сказать то, что допустимо, не хочет. У нас молчание – отнюдь не знак согласия, а, наоборот, знак отвержения. Так, профессор А.В. Арциховский в годы господствовавшей и навязанной всем «теории стадиальности» академика Н.Я. Марра не упоминал ни Н.Я. Марра, ни его теории. Не ссылался на это имя, сердито молчал. Понимали: не признает учения о стадиальности, но сказать ничего не может – будет тотчас выброшен из науки. Ведь теория Марра считалась «железным инвентарем марксизма». Высказался только тогда, когда запрет на критику стадиальности был снят. Точно так же старый археолог С.И. Руденко, открыватель скифских погребений Пазырыка на Алтае в вечной мерзлоте, молчал всю жизнь о марксизме. Молчал до ссылки, молчал в ссылке, молчал после возвращения, хотя публиковался тогда уже много. Есть и другие молчальники.

«Вслушивайтесь в тонкие еле слышные голоса молчания» (Свами Шивананда «Семадхи-Йога»).

2. Выплата дани (кесарево кесарю, или: мухи отдельно, котлеты отдельно). Некоторые ученые почитали за лучшее не лезть на рожон: раз положено декларировать свою лояльность ссылками на классиков марксизма, значит, надо это делать. Но порядочность и уважение к науке не позволяли им смешивать то, что для них оставалось несовместимым. Вот они и проводили очень наглядную сепарацию: в начале публикации (или в самом конце) одна-две цитаты, поклон-другой режиму, а затем – вне всякой связи с ними – собственно содержание работы. Примеров – легион, приводить их незачем. Ограничусь воспоминанием студенческих лет: один наш профессор начинал свои лекции так: «Маркс говорил по нашей теме то-то, Ленин – вот что. А теперь приступим к делу…»

Как ни странно, применение этого приема находим и в статье 1953 года академика Б.А. Рыбакова, позже главы советской археологии. Статья называлась «Древние русы. К вопросу об образовании ядра древнерусской народности в свете трудов И.В. Сталина». В начале статьи идет ряд пассажей о сногсшибательных лингвистических откровениях гениального вождя и учителя, а затем вне всякой связи с ними – изложение собственных идей автора по проблемам археологии. Неужто и первые персоны советской науки имитировали марксизм? Каких только открытий не сделаешь при внимательном изучении научной литературы этих семи десятилетий!

3. Неожиданные пробелы. Этот прием близок предшествующим, однако он, с одной стороны, менее резок, а с другой – несколько опаснее. Автор, применяющий его, не избегает идеологической тематики – в частности, говорит о марксизме в науке, но в этой речи искушенный читатель скоро замечает существенные пропуски, недостачи, которые придают содержанию очень свежий и интересный нюанс. Если в полемике с западными учеными выдвигались только свои, оригинальные аргументы и не применялись стандартные аргументы нашей пропаганды, избегались идеологические штампы, то можно было руку положить на отсечение, что автор в них и ей не верит.

После публикации в СССР и за границей моих работ о марксизме в археологии меня, хотя я и не был членом партии, вызвал к себе секретарь партбюро факультета, «новист» (специалист по новой истории), и задал каверзный вопрос: «Скажи, пожалуйста, почему ты всегда упоминаешь нашу идеологию только как марксизм? Ни разу ведь не употребил двойной термин: марксизм-ленинизм!» В ответ я мог бы сослаться на один-два случая, когда по моим статьям проехался этот сакраментальный тандем, но было бы несложно установить, что исправление внесено редакцией (были и мои авторские пассажи, но когда речь шла о ленинских позициях). Поэтому я пояснил свое словоупотребление тем, что марксизм – широкое понятие, оно охватывает и ленинизм, что при Марксе и Энгельсе, о которых я писал, ленинизма еще не было, и тому подобное. Но секретарь покачал головой: «Не приемлешь ты ленинизм и хочешь, чтобы внимательный читатель это понял. Хочешь декларировать свою свободу от марксистско-ленинской партийности. Юридически такое толкование недоказуемо, но знай, что все это, где надо, учитывается». А я и дальше продолжал пользоваться своей терминологией, потому что для меня это был вопрос принципиальный. Многие читатели, судя по их реакции, это понимали – и единомышленники, и противники.

4. Лукавый талмудизм. Спекулируя на пиетете блюстителей идеологии к марксистскому Священному Писанию, свободомыслящие авторы научились (тут лучше сказать: насобачились) пользоваться тем же оружием, что и противник, – марксистским начетничеством. Поскольку у классиков можно найти цитату на любой случай и на любой вкус, притворные начетчики завзято оперировали текстами Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, цинично имитируя марксистский талмудизм. И доказывали, что хотели, что нужно (ради истины), если даже это весьма расходилось… нет, не обязательно с марксизмом, но с принятой на данный период идеологической догмой.

Правда, на это искусство существовало противоядие: ученым сразу же приводили возражение, что классик имел в виду не то, что цитата вырвана из контекста. Но ведь на деле контекст далеко не всегда так уж отличался от цитаты – можно было и контекст привлечь, дать ему нужное толкование. Словом, можно было спорить.

Так, когда нашу университетскую группу обвинили (не без некоторого резона) в норманизме, мы предъявили цитату из Маркса, которая показывала, что основоположник марксизма признавал огромную роль норманнов в создании русского государства. И показали, что цитата эта искажена как раз в советских учебниках.

Общеизвестно, с каким старанием партийные идеологи проводили идеологизацию и политизацию науки, в частности археологии. Но в статье 1968 года о взглядах Маркса и Энгельса я доказывал с текстами в руках, что основоположники марксизма считали изучение первобытного прошлого далеким от политики, стало быть, что политизация этой науки неправомерна.

На дискуссии по палеоэкологии геоморфолога П.М. Долуханова (ныне живет в Англии) упрекали в географическом детерминизме, который противоречит марксизму. В ответ Долуханов прочел пространную цитату о важном значении географической среды. «Этот автор – явный противник марксизма!» – вскричали его оппоненты. «Но это Ленин», – мягко поправил их Долуханов.

5. Безымянная цель. Советская жизнь характеризовалась многочисленными табу. К числу самых сильных принадлежал неписаный запрет на критику маститых, находящихся у власти или в фаворе. Ни один редактор не пропустил бы такой критики. Критиковать неприкосновенного?! Не подлежали критике, соответственно, и концепции, близкие к взглядам такой персоны. Но нашлось средство обходить и этот запрет. Просто надо было критиковать взгляды, не называя персону. Так, в 1949 году, когда я, тогда студент, готовился выступить с докладом в Ленинградском отделении Института археологии АН СССР и намеревался представить подробное опровержение теории академика Н.Я. Марра, то есть предполагал критиковать «железный инвентарь марксизма», мой наставник профессор М.И. Артамонов, директор Эрмитажа, наказал мне: фамилию академика вообще не произносить – иначе сгонят с трибуны. Излагать только суть дела. Все отлично поймут, что за учение имеется в виду. Доклад состоялся. Последствия все равно были, но не сразу и не самые тяжкие.

Нередко используется глухая отсылка: приводится название журнала и страницы, но фамилия не называется. Не поленишься, заглянешь в указанный журнал – найдешь фамилию критикуемого автора, поймешь, на кого замахнулся критик. Примеры слишком многочисленны, чтобы их стоило приводить.

6. Жаркóе под шубой. Один из способов обойтись без называния имен, но так, чтобы было ясно, против кого направлена критика: избирается такое упоминание ученого, что он на первый взгляд не виден. Например, когда его высказывание приведено в пересказе другого исследователя (в рецензии, в разделе критики и так далее). В книге «Археологическая типология», отправляемой в Оксфорд в конце 1970-х, я позволил себе язвительное замечание в адрес академика Б.А. Рыбакова. Оно вряд ли прошло бы в рукописи, предназначенной к публикации за рубежом. Однако критикуемое высказывание было мною скрыто за инициалами, к тому же не самого академика, а автора отчета о конференции, на которой академик выступал. Специалистам этого было достаточно.

Разновидностью этого приема было протаскивание запрещенного «острого» автора под мягким соусом. Когда в социалистической Чехословакии после разгрома «социализма с человеческим лицом» вышла книга Яр. Малины «Археология: как и почему?» (1975), ближайшие сотрудники знали, что у книги есть еще один автор – Зденек Вашичек, но ему дорога к публикациям была закрыта: он участвовал в создании «человеческого лица». Редакторы обошли это препятствие так: хотя на обложке и в тексте книги Вашичек не упоминается, в указателе его фамилия была помещена и напротив нее были указаны страницы его «присутствия»: 13–239, то есть весь том. Найти спрятанного соавтора внимательному читателю было нетрудно.

7. Подмена мишени. Вот еще один способ протащить в печать непозволительную критику. Для этого надо было отыскать среди западных авторов любого, пусть и совсем незаметного, но близкого по своим взглядам к тому ученому, который был неприкосновенным в СССР. И обрушиться на такого западного автора с критикой до полного удовлетворения. Все понимали, кто на самом деле имеется в виду.

Так, у меня не приняли в наши журналы резко критическую статью против миграционных построений профессора А.Я. Брюсова (младшего брата поэта и очень влиятельного археолога) о ямной и катакомбной культурах, совершавших у него фантастическое путешествие из наших степей в Центральную Европу – так Европа в бронзовом веке была у него вся завоевана «нашими»… ну если не предками, то предшественниками. Мою статью не приняли, несмотря на старания моего шефа М.И. Артамонова и декана исторического факультета В.В. Мавродина. Тогда я сделал большую статью с критическим анализом концепции немецкого археолога-националиста Густава Косинны, методикой которого Брюсов, сам того не замечая, пользовался. Она и была напечатана.

8. Обстрел через прошлое. Это модификация предшествующего приема: мишень отыскивается не за границей, а в «проклятом прошлом». Недостатки прошлого бичевались зачастую со столь явным наслаждением, самозабвенно и сладострастно, что всякому становилось ясно: это прошлое не закончилось. У него есть живые и властные представители в современной советской действительности. Именно потому с таким ожесточением тянется у нас спор о грубейших пороках (или, наоборот, достоинствах) методики дореволюционного украинского археолога-дилетанта В.В. Хвойки, которому посчастливилось открыть важнейшие культуры, но который своими раскопками губил памятники, Спор вокруг имени Хвойки ведется прежде всего потому, что вульгарный автохтонизм его (стремление все вывести непременно из местных корней) стал влиятельной традицией в советской археологии. Да он и сейчас не умер.

9. Обходной маневр. Очень часто те взгляды, концепции, гипотезы, которые никак не удавалось обнародовать в своем научном учреждении или в своей отрасли науки, спокойно проходили в соседнем учреждении или в смежной отрасли науки. То, что в провинции считалось страшным покушением на основы, в столице принималось как вполне допустимая вольность (легкая фронда, оригинальничанье, свежесть идей). Столичные идеологи – обычно либеральнее. Наоборот, в столице быстрее и точнее распознавали действительную опасность для господствующей идеологии в том, что провинциальные блюстители чистоты легко могли прошляпить. Обвиненный в идеологической ереси автор, обратившись с докладом или рукописью в соседнее учреждение, мог найти там поддержку – оттого ли, что там меньше опасались пострадать из-за него (чужой ведь), или оттого, что там могли оказаться соперники его гонителей – эти, конечно, обрадуются возможности подложить им свинью.

А уж в смежной отрасли и вовсе вольготно: там марксистская идеология проявляется в других нормах, других запретах. Этим умело пользовался Л.Н. Гумилев: подвергшись гонениям в исторических науках, он нашел пристанище в географии – преподавал и печатался на географическом факультете Ленинградского университета, проповедовал свои еретические идеи в Географическом обществе. В 1920-е годы известные историки, враждебные марксизму, Ю.В. Готье и С.А. Жебелев обосновались в археологии: марксизм пришел туда с запозданием.

Ну и конечно, при наличии связей с иностранными учеными и при некотором недостатке бдительности или компетентности в проверяющей инстанции (это не такая уж редкость) можно было отправить неугодную дома рукопись за рубеж. Правда, проверяющих инстанций была уйма (отправляя как-то работу за границу и собирая нужную документацию, я насчитал полтора десятка подписей), и многих это отпугивало. Но именно многочисленность инстанций парализовала их охотничий запал, избавляя от ответственности: начальные полагались на дальнейшую проверку, последующие – на предыдущую, никому неохота делать лишнюю и скучную работу.

Нередко я этим пользовался. Упомянутую работу о Косинне (с намеками на Брюсова), которую не удавалось поместить в каком-нибудь советском журнале, отправил в ГДР. В СССР я вряд ли мог бы тогда ее напечатать – уж очень прозрачна была ее направленность (и не только против Брюсова), а вот в ГДР статья, полученная от советского археолога («старшего брата»!), да еще против Косинны, сразу пошла в печать. Статья вышла в ГДР, открыла дискуссию, переведена на французский, а тридцать лет спустя напечатана и на русском.

Поступал я так и с другими статьями. «Панораму теоретической археологии» (с весьма откровенными оценками истории и современного состояния советской археологии) напечатали в США, Франции и Югославии (только сейчас печатается и на русском), статью же, расцененную дома как проявление норманизма, – в Норвегии. Подобные же штуки проделывал мой друг Герман Беренс в ГДР. Описывая эти свои штуки потом в книге, вышедшей уже в ФРГ, он называет их «методом Швейка» (Schweijk-Methode). Мне представляется, что этого названия больше заслуживает другой прием. Перейду к нему.

10. Истовость Швейка. Как известно, Швейк прикидывался простачком, чересчур пунктуально, прямолинейно и старательно выполняя требования и приказания начальства. Тем самым реализуя и показывая их абсурдность (на этом же основаны и «итальянские забастовки»). Советские ученые поступали так же. На моей памяти в конце 1940-х некоторые археологи говорили активистам теории стадиальности: Марр велик, упаси боже сомневаться, мы рады применить его гениальное учение – четырехэлементный анализ, принцип стадиальных перевоплощений (скифов в готов, готов в славян), но покажите, как это делается!

Из воспоминаний студенческих лет: лекции по методике реставрации (NB!) археологических объектов читал нам старичок В.Н. Кононов. Читал по-старинке – излагал рецепт за рецептом. Ему порекомендовали предварить курс теоретико-идеологическим введением. На следующий год Кононов, придя на занятия, вытащил брошюру с перепечаткой знаменитой четвертой главы сталинского «Краткого курса» («О диалектическом и историческом материализме») и начал лекцию так: «В своем гениальном труде наш великий вождь и учитель говорит…» Тут лектор прочел сталинский пассаж о том, что в мире идет борьба между зарождающимся, новым, передовым, и загнивающим, отмирающим. Затем лектор завершил чтение собственным выводом: «Вот наша задача как раз и состоит в том, чтобы не дать этому отмирающему отмереть». Кононова попросили впредь читать без теоретического введения. Действительно ли он был так простодушен или себе на уме – это ведь и у Швейка не всегда понятно.

Согласно тогдашней марксистской догме, смена социально-экономических формаций осуществляется посредством революции, субъектом которой является угнетенный класс. Но как быть с рабовладельческой формацией? Восстания рабов происходили, но не свергли рабовладельцев, а смена формаций произошла иначе и гораздо позже. Как быть? Академик С.А. Жебелев, которого преследовали за участие в эмигрантском сборнике памяти графини П.С. Уваровой, решился на научную аферу. Из найденной при раскопках неопределенной надписи (знаменитый «декрет Диофанта») о локальном событии – перевороте (то ли дворцовом, то ли этническом) на Боспоре в Крыму – он вывел, притянув факты за волосы, концепцию о восстании рабов, которое покончило с Боспорским рабовладельческим царством (напечатана в 1932–1933 годах). «Открытие» было с ликованием подхвачено застрельщиками марксистской идеологизации истории и археологии (в частности, академиком Б.Д. Грековым). Говорят, Жебелев зло бормотал в кругу учеников: «Они хотели восстание, они его получили». Позже пузырь, конечно, лопнул (в советской литературе его раздавил профессор С.Я. Лурье). Говорят также, что перед смертью Жебелев каялся в этом поступке, считая его своим прегрешением. Роль Швейка ему не нравилась, и сыграл он ее от безысходности.

11. Показ под предлогом критики. Многие ученые понимали, что изоляция наносит советской науке колоссальный ущерб, что необходимо знакомить широкие круги научной общественности с зарубежной классикой и с новейшим развитием научной мысли за рубежом. Но столпы режима и их идеологические церберы резонно видели в этом опасность для очага социалистической истины и строго блюли его чистоту, защищая от проникновения чуждых идей. Да и вообще от любой подозрительной (не апробированной, не переработанной, не пережеванной) информации. В основе этого запрета, надо признать, лежала тайная неуверенность в своих силах, в способности одолеть «потусторонние» идеи в честной борьбе. Лежал страх. Идеям был поставлен заслон. Из западных книг и статей переводились на русский язык лишь очень немногие – близко родственные по духу. Иностранными языками владели далеко не все, а зарубежные издания к тому же были для большинства труднодоступны (с ограниченным доступом), а то и находились в спецхранах, под замком.

Опечаленные этим ученые скоро нашли выход: когда критиковались западные концепции и их авторы, хоть что-то из критикуемого неизбежно воспроизводилось. Вот это и использовали. Под предлогом борьбы с буржуазной идеологией, под предлогом критики той или иной западной научной концепции можно было ее описать. Вступить в чисто научное обсуждение ее, в дискуссию по выдвигаемым проблемам – но при непременном условии: отпустить несколько «разоблачительных» и «ниспровергающих» фраз. Понимающий читатель пропускал эти фразы (иной раз вполне резонные), но внимательно читал изложение концепции и дискуссию вокруг нее. Такие работы пользовались в СССР большим спросом, особенно у молодежи.

Двухтомник А.Л. Монгайта «Археология Западной Европы» (1973–1974) посвящен описанию культур, но имеет обширное, на добрую сотню страниц, введение в различные теоретические концепции, а критическая часть в нем очень сжатая и умеренная. В последние годы жизни Монгайт был если не в опале, то во всяком случае не в чести. Сын его соавтора, Амальрика, стал прославленным диссидентом; Пруто-Днестровскую экспедицию его друга Г.Б. Федорова, ставшую прибежищем диссидентов, тряс КГБ; сам Монгайт участвовал в «неблаговидных» акциях – собирал подписи под протестами против притеснения интеллектуалов. Несомненно, что пафос «Археологии Западной Европы» был не в критике западных исторических теорий…

Концепцию эмигрировавшего М.И. Ростовцева подробно (хотя и с положенной ругательной критикой) излагали в своих работах Д.П. Каллистов (1949) и Т.В. Блаватская (1950).

12. Подражание соцреализму. На основе длительной практики ученые подметили, что если настойчиво и громко декларировать какие-то постулаты и качества как «нашенские», социалистические, российские, тогда как на деле эти качества нам не присущи и эти постулаты далеки от реализации, то научная администрация оказывается в неудобном положении: ей приходится принимать меры, чтобы хоть как-то соответствовать объявленным качествам и постулатам. Проявлять полное лицемерие и принимать абсолютно нереальные похвалы она все-таки – по крайней мере, в научной среде – не может. Значит, при некоторых условиях стоит эти постулаты и качества декларировать – так сказать, авансом, давая понять, что аванс требует отработки.

Получается нечто вроде известных принципов социалистического реализма: выдавать желаемое за действительное! Нет ли здесь опасности просто стать заурядным льстецом, украшателем? Да, такая опасность есть. И все же нередко ученые на этот риск шли. Дело в том, что наши люди привыкли к такому восхвалению системы устами ее служащих и большей частью относились к нему как к неизбежной формальности, простительной для авторов. Когда же в роли такого глашатая и апологета выступал человек, от которого этого не ожидали, то читатель невольно задумывался: что перед ним – карьеризм или некая сверхзадача с потаенным смыслом, и тут на весы клались не только стилистические тонкости контекста, но и авторитет конкретной личности и определенный оттенок долженствования.

Наибольшее значение приобретал выбор прокламируемых качеств – те ли это качества, которые старались подчеркивать в своем государстве партийная бюрократия и ее идеологи, или совсем другие качества, желанные демократически ориентированной интеллигенции. В общем, царил дух взаимопонимания. Ученые и молодежь понимающе улыбались, читая такие похвалы «со значением», похвалы с нажимом, а власть имущие морщились, догадываясь, что это совсем не лесть, а требовательные запросы, обращенные к ним.

По крайней мере, когда в 1968 году я противопоставлял западной критике марксизма в археологии некоторые качества советской научной жизни (плюрализм мнений, толерантность, готовность к диалогу с зарубежными оппонентами и тому подобное), то я, с одной стороны, опирался на ситуацию разрядки напряженности, на хрущевскую оттепель, а затем на обвинение самого Хрущева в произволе, а с другой – понимал, конечно, что это не столько реальность, сколько цель. Надеюсь, понимали и читатели. Как чувствовали и задачу статьи – указать эту цель.

Учить ли язык сфинксов?

Многие из этих приемов были связаны с двояким риском. Хитрецу все-таки грозило разоблачение. Или, наоборот, он мог оказаться непонятым, попасть в объятия тех, кто был ему весьма неприятен. И конечно, все это – не рыцарские выступления с открытым забралом. Но эта мелочная и порою скользкая активность придавала униженным системой людям – авторам и читателям – чувство собственного достоинства, волю к жизни и работе. Втягивала в борьбу за научную истину и за истинную науку.

Таковы приемы (может быть, не все) искусства чтения между строк.

Описывая в 1993 году приемы чтения между строк, я отметил, что это – исчезающее искусство. Слава богу, исчезающее. В России. Но, как писал я тогда, кажется, в некоторых отделившихся частях бывшего Союза описанный здесь опыт еще может пригодиться. Боюсь, что этот прогноз был преждевременно оптимистичным. С тех пор условия сильно изменились, и, кажется, приближаются времена, когда и в России «ужасному языку сфинксов» придется обучаться заново, а эту мою статью будут внимательно изучать в цензурных комитетах.

Опубликовано как глава из книги «Феномен советской археологии» (СПб., 1993)

Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль

Подняться наверх