Читать книгу Фактчекинг. Чеховы. Изнанка мифа - Л. Сержевская - Страница 4

СОНЯ, МАША, КАРОЛИНА и другие…

Влюбчив Александр Чехов был с детства и с удовольствием рассказывал об этом в письмах, фиксировал в дневниках.

«Половые инстинкты во мне проснулись рано. И это случилось так. Я был отпущен к тете ночевать (Аксюша)».

Или:

«Вспоминаются те молодые времена, когда ни одной юбке проходу не было и, когда на меня поступали жалобы в роде: „вiн у сараi на вугиллях Дуньку испортыв“ или „зловiв ёго з лободинскою Лукашкою на лестници. И як вiн на перилах исхитривсь – не понимаю“. Я же между тем преуспевал…».

Но все «дуньки» и «лушки» были забыты, когда он увидел дочь управляющего таможней Соню Никитенко.

«С первого же взгляда я влюбился в нее пламенно, безнадежно и бесповоротно».

« – Соня! Софи! Дивная, неоценимая! Перл создания! Если бы ты знала, как я люблю тебя!… О!..

Так я рассуждал вчера, на своем одиноком, холостом ложе. Мое сердце билось, голова пылала, грудь готова была разорваться от напора самых дивных, пылких и честных чувств… Я любил её, и как любил!

– О, если бы я мог обладать этой чудной девушкой, этим аккордом миросоздания! – мелькнуло у меня в голове…».

Обладания не случилось, но чувство это он, как фетиш, пронес через всю жизнь, с упоением воскресая волнующие ощущения: «Бежишь за какой-нибудь Никитенко, земли под собой не чуешь, паришь где-нибудь на высях, весь занят мыслью о майнридовских подвигах» и признавался: «Я в каждой деве искал что-либо в роде Никитенко». Софья давно уже вышла замуж, а он все называл ее именем героинь своих произведений20.

Но Соня была звездой недосягаемой. Земной же любовью Саши Чехова стала дочь знаменитого таганрогского часовщика Маша Файст. Эти чувства были взаимными, с романтическими тайными свиданиями, мечтами о совместном будущем.

«Мы платонически любовались Большой Медведицей и строили воздушные замки о том, что я поеду в Гейдельберг в университет», – вспоминал Александр Павлович.

Платонов: – Вы видели во мне второго Байрона, а я в себе будущего министра каких-то особенных дел и Христофора Колумба.

Чехов «Платонов»

Когда Александр уехал в Москву продолжать учебу, в Таганрог полетели письма.

ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ

Саша – Евгении Яковлевне

«Поклонитесь за меня моей доброй Марии Францевне. Если увидите кого-то другого из Файстов, то поклонитесь им».

«Напишите мне откровенно, не вышло ли у вас чего-нибудь по поводу того, что я пишу моей доброй Марии Францевне?! Ради Бога, ответьте на это. Я теперь ужасно беспокоюсь. Окажите мне любезность, передайте Марии Францовне это письмо. Я теперь здорово тоскую. Передайте от меня поклон Марье Францевне, напишите, здорова ли она? Поцелуйте всех, кого хотите, а особенно Марью Францевну, в которую я по уши…..»

Евгения Яковлевна – Саше

«Позавчера, 16 декабря, у меня была Марья Францевна, как-то неожиданно. Потом я узнала, что ей кто-то сказал, что ты приехал».

«У нас вчера была М. Ф. Файста, кланяется тебе, и еще хотела прийти. Мы с ней в карты играли».

Саша – Антону

«Бедная, родная Марья Францевна! Да разве я могу променять ее на кого-нибудь? Разве я могу не любить ее или позабыть? Да будет ведомо им, что только одна она вступит хозяйкой в мой дом. Но это будет не раньше того, как я буду вполне обеспечен и заткну глотку родителям. Ради Бога, если есть возможность, дай мне какую-нибудь весточку о Марье Францевне. Ради Бога»

В марте 1876 года Саша не выдержал и съездил в Таганрог, после чего получил от Антона письмо:

«Видал твою Марию Файст и сестру её Луизу. Я сделал открытие: Луиза ревнует тебя к Марии и наоборот. Они спрашивали меня о тебе, поодиночке, наперерыв. Что это? Ты мазурик и ничего более, дорогой сударь».

Брат, и правда, оказался мазуриком. Его любовно-нервные восклицания вдруг закончились. Зато в письмах к Антону появились странные строки:

«Кланяются тебе моя жена и детишки. Жена обижается, что ты не пишешь ей и обвиняет тебя в недостатке родственных чувств»; «P. S. Да не подумаешь ты, что моя женушка есть миф. Она в самом деле существует и кланяется тебе».

Ситуацию прояснила Мария Павловна Чехова, без обиняков назвав в воспоминаниях вещи своими именами:

«Александр и Николай в Москве жили в доме Поливаева, женатого на Марии Егоровне Шварцкопф, у которой была сестра Каролина Егоровна. Александр Павлович сначала сошелся с Каролиной Егоровной, а потом и с Марией Егоровной. Обе они были значительно старше его»21.

Вконец запутавшись в любовных связях, Александр уже не вспоминал брошенную гимназистку. А Маша Файст окончила гимназию и всё ждала, ждала возлюбленного. Но так и не дождалась22.

Когда Александр Чехов писал большую автобиографическую повесть «Хорошо жить на свете!», то вспомнил в ней обеих своих таганрогских барышень. Соней он назвал невесту главного героя (то бишь – себя), а в ее судьбе отразил историю Маши Файст; есть там и учительница музыки по фамилии Фаст (Маша тоже преподавала музыку). В этой повести Александр опишет и свой идеал женщины.

Она умна: читает Достоевского, дает дельные советы жениху и его приятелям, читает им нравоучения; она трудолюбива: сама готовит, стирает, моет, шьет, вяжет; она терпелива: сносит грубость, оскорбления и пьянство жениха, а пока суженый объедается у богатых приятелей яствами, сама смиренно жует сваренную на воде крупу, и если жених приносит ей кусок пирога с барского стола, то отвергает подачку – она еще и горда!

История любви Саши и Маши инверсией отражена в первой, дошедшей до нас пьесе Антона Павловича.

Софья: – Студент любил девочку, девочка любила студента…

Чехов. «Платонов»

Он читал ей книжки, она слушала. Вечерами они сидели на реке и смотрели на огни пароходов, пели песни, мечтали… Целовались, клялись… Жизнь рисовалась им большим, длинным праздником, в котором для них было очень много места. … Однажды девочка сказала, что ей нужно уехать на два дня. …В полночь он проводил ее на вокзал. Она нежно обняла его. Он сжимал ей руки, едва сдерживал слезы, и не говорил ей ни слова. А когда поезд ушел, он смотрел на удалявшиеся огоньки и тихо говорил: «Милая моя девочка… Великолепная моя девочка…» А потом прошел день… и два… и пять. И еще месяц. Она не возвращалась и не вернулась никогда. А студент ходил на станцию, пил там, встречал поезда, опять пил…

Адабашьян, Михалков. «Неоконченная пьеса для механического пианино» (по мотивам пьесы Чехова «Платонов»)

Но в «Платонове» студента предала уехавшая девочка, в жизни же случилось все наоборот.

Связь же Александра с Каролиной Шварцкопф затянулась надолго. В августе 1880 года он писал уехавшим в Таганрог Николаю и Антону:

«10-го августа праздную свой 25-летний юбилей! И без Вас! Горько, братцы! А я сей день проведу в обществе Кши Пши23, и не весь, ибо уже к 4-м часам пополудни я буду спать, предварительно изблевав…».

Он будет вспоминать ее и через тринадцать лет:

«О! Каролина! Где ты?! Старая любовь не ржавеет….».

А тогда эта «нержавеющая старая любовь» прервалась новым романом Александра – с Анной Ивановной Хрущовой- Сокольниковой.

АННА

«Я не понимал, что со мной делалось, и не мог шевельнуть ни одним членом. Но это не мешало мне видеть, как она была хороша. Черные волосы прядями падали на ее лоб; правильные губы, сложенные в счастливую улыбку, белые, ароматные руки, положенные на мои плечи, и… глаза.

Она крепко прижалась ко мне всем телом, ее влажные, теплые губы прильнули к моим и, полные страсти, замерли в поцелуе. Теплые, нежные руки, обвивавшие мою шею, сжимали меня все с большей и большей страстью, гибкий торс прижимался ко мне все сильней и сильней, а теплое дыхание раздутых страстью ноздрей ложилось на моей щеке… Да, я не выдержал и возвратил преступный поцелуй.

Она как змея, обвилась вокруг меня руками и ногами, и мы оба упали на землю… Только к утру освободился я от страстных, жгучих объятий Анны», – так описывал Александр Чехов свою первую жену в автобиографическом рассказе «Сомнамбула»24.

Через несколько лет в другом рассказе, «Котельник и его супруга»25 – и также – биографическом, он удостоит ее иных строк:

«Некрасива она была ужасно. Лицо ее напоминало череп, обтянутый кожей, с резиновыми складками на губах. Изо рта виднелись наполовину черные зубы. Она строит из себя парижскую львицу в то время, когда ни кожи ни рожи, двое ребятишек и незаштопанные дырявые чулки на ногах. Ты знаешь сколько мне лет? – 32, а ей – сорок второй пошел, и она до сих пор еще воображает себя институткою… Э, да будь она проклята…».

Анна Ивановна Сокольникова была старше Александра Павловича Чехова на восемь лет. Девятнадцатилетней барышней она вышла замуж за выпускника московского университета, родовитого дворянина Гавриила Александровича Сокольникого. В 1867 году у них родилась дочь Надежда, в 1871 – сын Александр, а еще через год – сын Владимир, умерший в двухлетнем возрасте.

Родословная Гавриилы Александровича, восходящая к XVII веку, обеспечивала им солидное состояние и достойное положение в обществе. Анна Ивановна упивалась ролью салонной хозяйки. «Царица праздников и чопорных балов» – называл Хрущов-Сокольников жену. Сам он, человек многогранно одаренный, уже заявил о себе как и о талантливом поэте, и дом их был открыт для журналистов и литераторов.

В 1874 году Гавриил Александрович предпринял длительную поездку в Омск, к своему двоюродному деду А. П. Хрущову,26 генерал-губернатору Западной Сибири.

А в это время в московском доме Хрущовых-Сокольниковых появился вернувшийся из ссылки студент московского университета Александр Покатилло, высланный в свое время из столицы за помещенную в газете «Голос» статью, «в которой позволил в высшей степени дерзкую выходку против одного из членов Императорской фамилии». Он вернулся героем в романтическом ореоле мученика, и Анна, «царица балов», потеряла голову.

В 1876 году она родила от студента дочь. Чем окончилась бы эта история, сказать сложно, но Александр Покатилло внезапно умер.

После смерти любовника Анна попыталась было вернуться к мужу, но бесполезно. Хрущов-Сокольников подал на развод, а свои страдания излил в стихах27:

Я вас любил… В минуты ослепленья,

Как бедный раб – в пыли, у ваших ног,

Пожертвовал я вам без сожаленья

Всем… даже тем, чем жертвовать не мог.

Я вас забыл, как сон пустой и ложный, —

Так для чего ж, скажите мне, теперь

Стучите вы рукой неосторожной

В мою, от вас затворенную дверь?

Зачем будить во мне воспоминанья,

Что удалось хоть временно забыть?…

Поверьте мне: душевные страданья

Простить нельзя… нельзя и искупить!

В 1877 году брак Сокольниковых был расторгнут «за нарушение супружеской верности, прижитием в отсутствии мужа дочери Елены. Анна же Ивановна осуждена на всегдашнее безбрачие и назначением ей срока церковного покаяния на семь лет под надзором духовника».

После развода с мужем положение Анны было незавидным. Всеми осуждаемая, совершенно неприспособленная к практической стороне жизни, она могла существовать только в мужской опеке. И выдержать назначенные ей семь лет церковного покаяния Анна Ивановна, конечно же, не смогла.

Мы в жилище Гетеры, она

Разметалась в объятиях сна…

Хоть одета хозяйка квартиры,

Но как смят и искомкан наряд,

И остатки роскошного пира

О пирушке ночной говорят…

Распустилися темные косы,

Черепаховый гребень упал…

Вот окурки сигар, папиросы,

Вот вина недопитый бокал

Вот другой… Здесь вина не жалели.

Не жалели, как видно, любви,

И кипучим вином подогрели

Жар, давно уж остывший в крови.

Как удушлива вся атмосфера

Как здесь виден цинизм и разврат…

Г. А. Хрущов-Сокольников

Видимо, на такой пирушке и сошлась «гетера» Анна с Александром Чеховым.

С Хрущовыми-Сокольниковыми Александр, уже начавший публиковаться, познакомился через своих друзей-однокурсников Третьяковых, и печатал в журнале Гавриила Александровича разную мелочишку. Зная об их семейных коллизиях, он был не прочь завести интрижку с опытной богатой «барыней» (как называл ее Чехов).

Анне же новый любовник даже внешне напомнил того, «рокового» Александра: высокий, худой, и такой же талантливый и независимый студент. Что-то, видимо, вспыхнуло в памяти.

…Но, как там ни придумывай смягчающие обстоятельства, все же надо сознаться, она порочна.

Чехов. «Вишневый сад»

Позже Александр Чехов, уже несколько лет женатый на Анне и проклинающий свой брак, об умершем сопернике вспоминал зло: «Покойся мирно Покатилло! Ты был умнее меня. Она еще до сих пор помнит то одеяло, под коим ты умер, а от меня, кажется, в ее памяти не останется ничего».

Увлечение сына «пожилой», безнравственной женщиной, и живущим с ней «блудно», вызвало нешуточное возмущение семьи Чеховых. Как ни объяснял Александр, что готов жениться, но церковь запрещает, – никто его не слушал. Александр ушел из дома, и судя по переписке родни, уже в мае 1881 года уехал к Сокольниковой в Тулу, где жили ее дети.

В Москву любовники вернулись вместе, и Александр пристроил Анну Ивановну делопроизводителем в только что созданный журнал «Зритель», где она проработала до февраля 1882 года, а затем опять уехала в Тулу.

Тем временем Александр спешил сдать экзамены: пора было после семи лет учебы окончить, наконец-то, университет.

ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ

В феврале 1882 года он строго писал своей возлюбленной:

«Милый друг и Бабушка!

Я обещал не писать тебе в виду твоего скорого приезда в Москву и не написал бы, если бы не твое письмо. Теперь слушай в оба уха и наматывай себе на ус.

Ты желаешь знать мои планы. На это я тебе отвечу: тебе они давно известны, но чтобы ты, моя дура, успокоилась – я повторю тебе. Я теперь работаю для того, чтобы обезопасить нас с тобою во время моих экзаменов.

Жить мы будем вместе. Квартиру и стол и прочее будем оплачивать тоже вместе, а как – условимся после. Как только ты приедешь в Москву, тебе сейчас же придется нанимать отдельную квартиру.

Еще раз велю: настраивай свои нервы получше и приезжай, пожалуйста, веселенькая и здоровенькая. Если приедешь плаксой, то лучше там – в Туле. Мне плакса плохая подруга.

Пьянствовать перестал, вплоть до твоего приезда, а когда ты приедешь, то разрешу. Видишь, какой я умник!… Жму твою руку и повторяю: ради всего святого брось все свои опасения и недоверие, и то и другое – неосновательно, а главное – оскорбительно для меня. Помни это. Я думаю, ты не захочешь понапрасну оскорблять любящего тебя человека. Ты по глупости своей обиделась, что я подписываюсь S, а не полной своей фамилией. Чтобы утешить тебя, изволь: АЧехов, АЧехов, АЧехов, АЧехов, Твой АЧехов, Весь твой АЧехов, муж глупой Аньки АЧехов. Довольна теперь?… S. Дура! Сволочь! Жопа!»

Анна отвечала:

«И хочется поговорить с тобой и не знаю что писать. Я в таком состоянии, что если я буду сейчас писать тебе, то что хочется, я знаю, что ты разорвешь письмо. Мне так тяжело… нет лучше ничего не буду писать, лучше подожду от тебя письмо и тогда успокоюсь и напишу другое.

Сегодня я опять ночую у Полонских. Долго в Туле я оставаться не могу, уже по одному тому, что мне негде ночевать – то в одном месте, то в другом.

Как я счастлива, как я довольна, Сашурка, мой милый, сейчас получила от тебя письмо. Одно меня немножко огорчает, что ты не получаешь моих писем, между прочим, я пишу уже четвертое, куда же они деваются, отчего не доходят до тебя.

Как я рада, что ты не забываешь меня, милый, люби меня, и все устроится, если не очень скоро – ничего, я буду терпелива, если буду знать, что что ты меня любишь. Меня немного смущает твой разговор с матерью в каком роде он был, в благоприятном или неблагоприятном?

Здоров ли ты мой дорогой, славный, хороший, большой Шурка. Ужасно скучно тут без тебя. По приезде в Москву постараюсь быть покойной, нервы мои все-таки укрепились. Неужели ты любишь меня, Саша? Какое счастье, мой милый, дорогой. Целую тебя, всего, моего хорошего Сашку и прошу не забыть и не сердиться на Аньку».

В конце июля, так и не получив родительского благословения на «незаконное сожительство», Александр Павлович с Анной Ивановной и ее сыном Шуркой отбыл в город своего детства, где устроился на службу в местную таможню. Анна была беременна.

В Таганроге прибывших встретили с любопытством: слухи о греховной связи бежали впереди их появления. И заткнуть рот обывателям Александр нечем: у него не было свидетельства о венчании!

Положение усугублялось беременностью невенчанной жены: ребенку грозило клеймо незаконнорожденного. Нужно было срочно что-то предпринять. И Александр, недолго думая, решил смастерить фальшивый документ о браке: кто будет разбираться?28

В очередной приезд к родителям он стащил у отца его венчальное свидетельство, чтобы по этому образцу сделать фиктивное о, якобы, состоявшемся венчании с Анной Ивановной в Петербурге (такова была легенда).

Впоследствии Александр отнекивался от кражи и старался отшутиться: «Смею заверить обворованного папеньку, что Свидетельство случайно заехало ко мне в Таганрог».

Но оправдание выглядело жалко, и над этой аферой брата частенько посмеивался Антон. Как-то, объясняя, что мать не может ехать без паспорта, съязвил: «Жить же по венчальному свидетельству, как ты жил, она боится». Да и сам Александр спустя много лет признался: «Я без благословения по родительскому венчальному паспорту блудом занимался».

В феврале 1883 года у Чеховых-Сокольниковых родилась дочь Маша (по-семейному Мося). Встал вопрос о крещении незаконнорождённого дитя. Дядя Митрофан, на которого рассчитывал Александр, вдруг начал юлить.

«Я приглашал его, да, кажется, толку будет очень мало», – жаловался Александр Антону. Обиженный, он написал и брату Николаю с обвинениями в адрес не поддерживающей его семьи. Письмо это попало в руки Антона, и тот ответил, ответил жестко, обозначив при этом и свою позицию в отношении Павла Егоровича:

«Не знаю, чего ты хочешь от отца? Враг он незаконного сожительства – ты хочешь сделать его другом? Он, как бы сладко ты ни писал, вечно будет вздыхать, писать тебе одно и то же и, что хуже всего, страдать. И как будто быты этого не знаешь? Странно…

Тебя не поймут, как ты не понимаешь «отца шестерых детей», как раньше не понимал отцовского чувства. Чудны дела твои, Господи!»

Письмо это возымело свое действие. Похоже, что и с родителями Антон провел работу. Так или иначе, но отношения потеплели. И уже в мае Антон написал брату: «Мать сильно просится к тебе. Возьми ее к себе, коли можешь. Отец всем рассказывает, что у тебя замечательная должность. Опиши ему, пожалуйста, свой мундир и приплети хоть один табельный день, в который ты стоял в соборе среди великих мира сего.»

Как устроил Александр свой быт в Таганроге, никто из родных не знал, а сам же он описывал так:

«Большой, не без некоторого вкуса убранный кабинет. Гипсовый бюстик Гёте, портрет дамы с расчесанным пробором в дорогой ореховой раме. У стены два шкафа с книгами. На полу большой ковер, скрадывающий шаги. Рядом – будуар – спальня женщины с расчесанным пробором. Она лежит в постели. У ног ее за кисейной занавеской маленький новорожденный ребенок».

Склонность Александра к вранью, или как выражался Чехов – «брехне», была известна в семье. Но то, что увидела Евгения Яковлевна, приехавшая помочь сыну, повергло ее в ужас:

«Кухарки нет, и не намерены нанимать, держат 12-тилетнюю девочку. Я не могу здесь жить. Ради Бога, пришли деньги, я пропаду здесь. Я не могу видеть Сашиной грязной жизни, если бы вы видели, в какой грязи вся его большая семья, вы дня не могли бы прожить у него. Саша хорошее жалованье получает, да они не по-людски живут».

Когда Евгения Яковлевна вернулась в Москву, за ней последовал и Александр с семьей – погостить. На московских домочадцев Александрово семейство тоже произвело «сильное» впечатление. Антон отреагировал без экивоков:

«Брат наш мерзавец. Извини, голубчик, но будь родителем не на словах только. Чистое белье, перемешанное с грязным, органические останки на столе, гнусные тряпки, супруга с буферами наружу и с грязной, как Конторская улица, тесемкой на шее – всё это погубит девочку в первые же годы. Не бранись вслух, барабанную перепонку у Мосевны запачкаешь своими словесами».

Саша в ответ расхваливал дочь и расшаркивался перед отцом: «Мосевна – чистый бутон. Радует наши родительские сердца и с каждым днем делается все более и более похожей на дедушку, настолько, что мне даже обидно, ведь я отец, а не дедушка. Ну настоящий Палогорч! Не даром он благословил ее».

Но как бы ни расписывал молодой отец родительские радости, его сожительство уже трещало по швам.

Из дневника Ал. П. Чехова все того же 1883 года:

«За ужином я мирно сидел и кушал. Что может быть невинней? Но Анне, видно, захотелось прервать мое хорошее расположение духа. Она теперь настроена на тему, что я люблю ее не так, как прежде и просится в Москву. Дура, не умеющая ценить мужа. Не будь дочки, с какой бы решимостью я…».

А Антону писал: «… ннннеееее-женнись ты голлупбпбпчик Христа ради, и даже Николку ради мнимого его исправления отсоветую pater`ам женить. Сгниет».

Наступил январь 1884 года. Александр ждал ответа на свое прошение о переводе в московскую таможню, Анна снова была в положении, и никто даже помыслить не мог о грядущей трагедии.

Еще 5 января Анна Ивановна счастливо писала в Москву:

«У вас такая умница племянница, что вы все ахнете. Сашка все мешает, вырывает перо…».

20 января «Сашка» сообщил, что у дочки «режутся глазные зубы, вероятно, в силу этого девочка стала хила, скучна, куксива, плачуща, сонно-бессонна».

А через неделю пришла телеграмма:

«Едема Церебри29 Безнадежна. Чехов».

Умирала девочка мучительно. Александр описывал Антону душераздирающие подробности ее страданий:

«Мося еще жива, но это уже давно не человек, а конвульсивно содрагающийся ежеминутно трупик, лишенный всякого сознания. Уже два дня левая рука и нога парализованы, зато правые конечности двигаются усиленно, ритмически в одном и том же направлении – к голове и обратно. Сознания – полный нуль. Сегодня явился жар, конвульсии и пульс быстрее 130.

Твоей телеграмме эскулапы не дали смысла и упорно отрицают и теплые ванны. Хотя описанные тобою признаки отчасти и исполнились, но я не дерзнул настаивать на предписанном тобою лечении».

«Сегодня девятые, должно быть, сутки, как весь мир и вся вселенная сосредоточились для меня в маленькой кроватке, на дне которой лежит маленький трупик, стонущий ежесекундно, без перерыва. Агония ужасна, медленна и бесчеловечна. Будь я доктор, я давно убил бы Мосю хлороформом или чем-нибудь смертельно и без мук усыпляющим»30.

ИЗ ДНЕВНИКА АЛ. П. ЧЕХОВА

«27 января.

Мося! Без тебя я перестану жить с Анной. Боже мой, как я страдаю. Хоть бы водки выпить!

28 января.

Анна все пристает, чтобы я выпил водки, чтобы успокоиться. Перед постелькой Моси! Эта баба никогда меня не понимала и не поймет. Если Моси не будет, я буду держать ее у себя из сострадания.

Бедный я несчастный! За что я наказан, за чьи грехи? С Анной без Моси я жить не могу. Без Моси Анна немыслима. Я буду говорить ей, что люблю ее, потому что я добр, но любить не могу. Не могу. Стану обманывать, что люблю.

1 февраля Чеховы получили телеграмму:

«Мося умерла Амин Чехов»31.

Все бросив и проклиная богопротивный Таганрог, Александр с женой, ее детьми и прислугой предстал перед изумленными родителями.

«Шутка ли собрать такой Кагал и нагло приехать без спросу в нашу семью, нарушать покой и порядок в доме», – возмущался Павел Егорович.

Александр рассчитывал на сочувствие семьи, но родители увидели в случившемся знак свыше. Еще не зная, что Анна вновь ожидает ребенка, Павел Егорович просил Антона:

«Уговори Сашу, чтобы оставил Анну Ивановну, пора уж очнуться от сумасшествия. Он меня никогда не слушал, а ты больше имеешь влияние на него. Вот Бог отнял дитя, которое он любил, следовательно, дела его неудачны. Пора уж одуматься, будет, побаловался, пора и за разум взяться. Разыгрывать комедию и составлять из своей жизни какой-то роман, вовсе не годится».

Что сказал Антон брату остается тайной, но Саша из квартиры семьи съехал.

Однако вся беда состояла в том, что Александр и сам уже одумался и был бы рад закончить этот «какой-то роман», но беременная Анна стала уже судьбой.

Пришлось смириться с этим фактом как родителям, так и самому Александру, сбегавшему теперь от нелюбимой жены при любой возможности.

«25 марта 84. Живя в Москве с Анной и ее детьми, я, благодаря случаю оказался свободен на целый день. Уж и отпраздновал же я этот день! С Фатером целовался искренне и хорошо, и Фатер был весел и забыл свою вражду ко мне за незаконное сожительство. Первый день за сто лет я чувствовал себя довольным. И все это происходило только оттого, что моей жены Анны не было дома», – захлебываясь от удовольствия, писал он в дневнике.

А жене он посвятил стишок, который и опубликовал в журнале.

Ты была моей невестой…

Молчалива и робка,

Сомкнут ротик был прелестный,

В речи – кротость голубка…

Стала ты моей женою…

Вдруг раскрыла ротик твой:

Непрерывною волною

Потекли и брань и вой…

Обманули твои губки

И жемчужный ряд зубов:

У тебя, моей голубки

Уж не ротик – десять ртов…

В Воскресенск, на дачу к Антону, Александр тоже уехал один, а по возвращении жаловался брату:

«Слава моя в номерах растет и растет. Все жильцы-соседи смотрят на меня очами прокурора: подло оставлять бедную женщину. Можешь судить о том, что у меня за расположение духа. В общем, скверно и сил нет вырваться. Боюсь, как бы не запить: до того уж мерзко и постыло».

И он запил, и запил не на шутку. Пришлось Анне обращаться к Антону: «Посоветуйте, что делать? Саша допился до того, что ему везде кажутся мухи и чертики, и совершенно до беспамятства бредит».

ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ

Павел Егорович:

«Любезный Сын Антоша!

Жизнь моя разбита поведением Саши и Коли. Сердце мое наполнилось горечью. Я сорвал на Савельеве32, у которого лично буду просить извинения. Больше этого не повторится. Я не желаю раздора в Семье, но мира и Спокойствия».

«Саша нанял себе квартиру и, вероятно, Николай у него находится. Они забирают по книжке из лавки Семенова мясо, табак и все, что нужно для продовольствия Анне Ивановне, а Федосья Яковлевна питается одним чаем».

«Антоша потрудись написать Коле, чтобы он ехал в Петербург доканчивать свое ученье. Ведь так ему оставаться нельзя, пора взяться за разум ему. Причина всему Саша».

Антон – Александру

«Стыдно Николаю заставлять самолюбивого старика брать взаймы! Поездка к Пушкареву обошлась Николаю рублей 4—5… Эти деньги мог бы он лучше отдать в уплату».

Антон нервничал, а Николай оправдывался:

«Милый Антон, я совсем не ожидал от тебя такого злого письма. Я дал тебе слово выдать 50 р., которые я должен тебе, – и держусь его. Я вовсе не хотел тебя обманывать»

Двадцать шестого августа 1884 года на съемной квартире Анна Сокольникова родила сына Колю, записанного в метрическую книгу по имени крестного отца Николая Чехова Николаем Николаевичем.

В начале 1885 года Ал. П. Чехов получил назначение в петербургскую таможню и срочно выехал в столицу.

Оставшаяся в Москве с младенцем Анна забрасывала мужа письмами:

«Вчера я пришла в такое отчаяние, не получив от тебя письма, что решилась наконец послать телеграмму с оплаченным ответом. Я была уверена, что ты серьезно захворал, но не успела я отослать телеграмму, как пришла твоя. Ради Бога напиши все подробно, телеграмма не может меня удовлетворить.

Положим, я довольна и тем, что ты жив и помнишь нас, но мне необходимо знать, как поступить перед отъездом, какие вещи взять, какие нет, ты обещал писать мне все подробно, у меня спрашивают, а я ничего не знаю.

Еще раз прошу тебя, дорогой мой Сашка, ради Бога, напиши мне всё подробно, да поскорей. Мне тут такая масса неприятностей, а одно только утешение – твои письма, а их то и нет. Меня это ужасно мучает. Ради Христа объясни твое молчание. Неужели и сегодня я не получу письма. До свидания, целую тебя и еще раз прошу скорей написать. Господи, когда же мы увидимся. Твоя жена Аня».

Петербургская служба Ал. Чехова продлилась недолго, и как-то очень скоро он был переведен в таможню Новороссийска.

А тем временем его «незаконная» жена вновь ждала ребенка, Александр Павлович рвал на себе волосы:

«Собери ты, братец мой, пепел со всех печей вашей квартиры и посыпь этим пеплом головы всех твоих пациентов в знак печали. Моя Анна Ивановна снова зачала и носит во чреве нового гражданина, коему надлежит в будущем пополнить ряды хитровцев», – писал он Антону.

И тот советовал: «Ввиду твоего бедственного состояния и дабы не умножать пролетариата, не роди больше. Этого хотят Мальтус33 и Павел Чехов».

Вынужденный отъезд из столицы, перманентная беременность Анны, – все выводило Александра из себя. Он опять ушел в запой.

Иван, помогавший брату в переезде в Новороссийск, писал Антону:

«Александр невыносим, нетактичен, пересаливает много и что хуже всего – пьет».

Сам же Саша врал родителям:

«Водки пью мало, вино выпиваю стакана два-три в день».

Но Ивану расписал все откровенно грубо, пахабно, как и жил:

«Перехожу к своей частной жизни. Моя поездка в Крымскую Ланицу… Кучер попался по мне. Мы с ним незаметно осушили две бутылки водки. Анна была не в духе, лошадь пердела, а возница посвистывал. Стало быть, все было хорошо.

В 8 вечера я уже пьян и сплю, а в пять часов утра болтаюсь с корзиной по базару. Пью так здорово, что даже самому совестно. Из жердей я сделал с большими усилиями самую уродливую в мире кровать для Анны и еще более уродливое стуло. Стуло сломалось в тот же день, но кровать крепка, и Анна дрыхнет на ней вовсю носовую завертку. Я распорядился, чтобы в сортире только срали, а мочиться рекомендую на свежем воздухе.

Вместо двух девчонок я нанял прислугу, но такую, что ей-же-ей я когда-нибудь ночью ошибусь и вместо Анны залезу на нее».

Прошло четыре месяца и Александр написал сестре:

«Скоро я стану папенькой в третий раз. Жду на рождество и уже приготовил себе веревочку, чтобы повеситься. Мыло для смазки тоже готово. Я никуда не хожу, ни у кого не бываю, потому что незаконно женат, выслушиваю намеки, остротки и всякую всячину… Но зажить другою жизнью, где бы тебя не пилили день и ночь, где бы не досаждали старческим кашлем и рваными чулками с сквозящими грязными пальцами – ах, как бы я хотел!… А делать нечего. Залез в кузов, назвавшись груздем, так сиди и нишкни!».

Второй сын родился 7 января 1886 года, о чем и оповестил «счастливый» отец брата Антона:

«Сегодня у меня родился сын, второй по счету и третий по беззаконности, и нарек я ему имя Антон в честь твоего бытия в сем мире, и намерен записать тебя же крестным отцом в метрической книге. Не обидься за то, что его произвел на свет я, а фамилию дашь ему ты».

Антон ответил:

«За наречение сына твоего Антонием посылаю тебе презрительную улыбку. Какая смелость! Ты бы еще назвал его Шекспиром! Ведь на этом свете есть только два Антона: я и Рубинштейн. Других я не признаю… Кстати: что если со временем твой Антон Чехов, учинив буйство в трактире, будет пропечатан в газетах? Не пострадает ли от этого мое реноме?».

А молодой отец продолжал без удержу пить: крики и писк детей, тазы, пеленки, ругань с женой и прислугой были невыносимы, вдобавок рвали душу письма Антона:

«У меня теперь отдельный кабинет, а в кабинете камин, около которого часто сидят Маша и ее Эфрос, Нелли и баронесса, девицы Яновы и проч. У нас полон дом консерваторов – музицирующих, козлогласующих и ухаживающих за Марьей»34.

Александр страдал и всё посылал в Петербург прошения о переводе в Москву, а Антону – бесконечные жалобы и мольбы:

«Я весь в долгу. Не знаю, как извернусь. Тащат со всех сторон: три прислуги. Орава моя состоит из 8 душ. Просто хоть умирай. В пору повеситься. И вся эта сволочь требует, недовольна и выстраивает гадости. Похлопочи… Вывози! Меня жгут, режут, топчут и пняют?».

А в ответ получал справедливую отповедь:

«Тебя, пишешь, „жгут, режут, топчут и пилют“. Т.е. долги требуют? Милый мой, да ведь нужно же долги платить! И к чему делать долги? Когда у мужа и жены нет денег, они прислуги не держат – это обыденное правило. Отчего ты не пишешь? Что за безобразие? У „Сверчка“ и „Будильника“ сплошные вакансии, а ты сидишь, сложил ручки и нюнишь. Почему ленишься работать?»

Не получив ни сочувствия, ни поддержки, Александр пошел на хитрость.

«Я волею Божиею ослеп», — сообщил он родным.

Анна Ивановна добавила подробностей:

«Саша ослеп вдруг вчера в 5 часов вечера, он после обеда лег спать, по обыкновению выпив порядочно, потом проснулся в 5 часов, вышел из своей комнаты, поиграл с детьми и велел подать себе воды, выпил воду, сел в постель и говорит мне, что ничего не видит».

Под предлогом болезни Александр с семьей приехал в Москву и остановился в казенной учительской квартире брата Ивана, где жил и отец.

Павел Егорович, для которого внезапный приезд «слепого» сына был как гром среди ясного неба, с горечью писал семье, отдыхающей в подмосковном Бабкине:

«Положение его незавидное и жалкое, потерял зрение, его водят, как слепого за руку. Вот последствия своей воли и влечение своего разума на худое, увещаний моих он не послушал. Приехал в грязи, в рубищах, в говне. Всё прожито и пропито, и ничего нет. Что еще будет, но хуже этого не может быть».

Однако во внезапную слепоту не поверили ни Николай, ни Антон.

Едва приехав в Москву, «слепой» Александр бросил жену на отца, а сам укатил к Антону на дачу в Бабкино.

«У меня живет Агафопод35. Он был слеп, но теперь совлек с себя Велизария и стал видющ», – издевался над братом Антон в письме редактору Лейкину.

В таком же духе рисовал картину и Николай Чехов:

«Для чего он напускал на себя слепоту, комедьяничал? Александр сознавал, что он лжет, и чем белее он лгал, тем больше страдал и пил. Нужно же было объяснить свою слепоту. Ни один шут не понимал, чего стоило ему его актерство. Все смеялись, и он понимал это и пил».

Пока Александр веселился в Бабкине, Анна с двумя крошечными детьми и без денег оставалась в Москве, и ей было не до веселья.

ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ

Дорогой Саша.

Исполняю твое желание – пишу. Пока обстоит все благополучно хотя не так как нам желалось бы. Вчера только что вы оба уехали, пришел Павел Егорович, очень удивился, что так вдруг уехали и был по-видимому чем-то недоволен. Послала я за спиртом и на 20 коп. не дали, у Петра не было, пришлось попросить у Павла Егоровича, он дал 35 коп. которые я сегодня же, как только он придет, возвращу ему.

Сегодня утром в 10 часов я оправилась к Давыдову36, он дал мне еще 3 рубля и обещал через 2 часа привезти еще. По конке вернулась домой. Немного погодя приехал Всеволод37, вручил мне только 25 рублей и даже не раздевался.

Потом приехал М.В., осмотрев Антошу, он сказал, что у него скверная штука, что теперь в Москве поветрие этой болезни, прописал ему микстуру. Я очень этим теперь встревожена и боюсь за Антошу.

Обед сегодня готовили дома. Вот тебе весь день. Завидую тебе, что ты в деревне, но не засиживайся, съезди в Петербург. потом уж и поезжай в Бабкино и погости там.

До свиданья приезжай не сердитый, а хороший. Милый, ведь я тебя очень люблю, а ты часто бываешь очень несправедлив.

Позволь поцеловать тебя и приезжай.

P.S. Мы из твоей комнаты не переходили. Писала в темноте. Дети заснули».

К письму – записочка Ивану Чехову, тоже отдыхающему в Бабкине:

«Многоуважаемый Иван Павлович, я позволила себе взять у вас щепотку табаку, смерть курить хочется, а купить денег нет. Анна».

В июне Александр съездил-таки в Петербург, но новости были неутешительные. Анна переживала:

«Сейчас получила твое письмо, оно не обрадовало меня, а огорчило.

Дурак вышел не Ефим, как ты пишешь, а ты. Ефим нарочно помянул, что ты семейный, чтобы тебе выдали больше пособия. И он при мне учил тебя как нужно сказать, а именно, что я твоя сестра, вдова с детьми, живу на твои средства.

Второе, что меня огорчило в твоем письме, это что ты не увидишь даже Шуры, а я надеялась, что ты привезешь его ко мне38. Ради Бога постарайся хоть повидаться с Шурой, голубчик ведь ты теперь понимаешь как можно любить своих детей. Ты вот и теперь, я уверена, беспокоишься за Колю и Тосю39, а каково мне не видать столько времени своего мальчика, которого я также люблю, как и этих детишек. Вчера была с детьми утром в зоологическом, Колька был в восторге. Вместо сига лучше привези Кольке башмаки или мне перчатки черные фильдекосовые».

От Давыдова еще ничего не получала, думаю сегодня опять идти к нему.

Хлопочи ты также и об месте, ведь не поедешь же ты обратно в Новороссийск.

Любящая тебя Анна».

Уже заканчивалось лето. Иван вернулся к своим учительским обязанностям, семья готовилась к переезду на новую квартиру, и только неприкаянный Александр все пребывал в неизвестности относительно своей службы.

Иван Чехов – Антону Чехову:

«Александр ужасно бедствует, занятий никаких не имеет, бывает у меня каждый день, прочитывает газету и уходит домой. Вчера он ходил занимать денег, чтобы заплатить за квартиру, и едва-едва нашел добрейшую редакцию «Сверчка».

В самом деле, откровенно говоря, тяжело смотреть на Александра. Живет он в отвратительной обстановке, и что он, кто он, чего он хочет, трудно узнать. Квартиру нанял он где-то на Живодерке, я еще у него бы был».

В Новороссийск Александру возвращаться не пришлось. Хлопоты – не без помощи Антона – увенчались успехом, и с таможенной службой было покончено. Теперь зарабатывать на хлеб Александр Павлович Чехов будет журналистикой и литературой:

«Кажется, нужде моей приходит конец. Буду сыт и я, – доложил он Антону в конце декабря 1886 года и добавил – Сижу на одной колбасе да селедке. Если это письмо застанет Анну еще в Москве, то изругай ее и погони помелом».

В конце февраля 1887 года Александр, всегда трепетно относящийся к своему здоровью, сообщил Антону: «Болит левая половина груди. Кашля нет. Сон и аппетит хороши. Пульс правилен и издыхать еще не хочется. Если твои слабые мозги осмыслят мой morbus40, то дай совет».

Не получив совета по поводу хорошего аппетита и сна, «больной» отправил срочную телеграмму: дескать, помираю, и брат-доктор приехал. Но, как выяснилось, Александр был абсолютно здоров.

«Я проехался напрасно, – не скрывал Антон досады в письме к Шехтелю, – обстоятельства самого поганого и ерундистого свойства нежданно-негаданно погнали меня на север».

А вот Анна Ивановна, действительно, оказалась больна. С брюшным тифом она вскоре попала в больницу. Более того, заразились и другие домочадцы.

Александр в письме сестре попросил приехать мать:

«Бедные дети пищат, просятся „на горшочек“ и разрешаются на постель. Меня нет дома всю ночь. Право, не грешно было бы матери приехать ко мне. Не приедет ли? Уведомь».

Написал он и Ивану:

«Плохи, Ивашенька, мои дела. Вчера свез в больницу прислугу – Аннушку, сегодня отправил Кольку в больницу. Остался с Антошей один. Позволяю себе робкую просьбу: не приедет ли мать ко мне? Похлопочи».

Но в семье были категорически против поездки Евгении Яковлевны. Николай написал сестре:

«Мать просит достать ей билет на проезд в Питер. Я говорил с Антоном, и мы пришли к глубокому убеждению, что матери ехать нельзя. Мать поедет в Питер в семью Александра, в ту семью, где она может заболеть тифом и остаться там навсегда».

Более того, зная привычку Александра вечно привирать, у Чеховых (пожалуй, кроме Евгении Яковлевны) никто не принимал близко к сердцу его жалобы. Так, из веселого Машиного письма к уехавшему в Таганрог Антону видно, что им было не до питерских проблем:

«У нас все обстоит благополучно. Единственная неприятность – это бедный Александр: у него вся семья перехворала. Собиралась ехать мать, но Александр взял к себе какую-то сестру милосердия. Одним словом на него, как на бедного Макара.

Дневник твой все читают с удовольствием, смеху было много. 10 мая мы уезжаем в Бабкино. Не думай о деньгах, душенька.

Левиташа на Волге. Скучаем, приезжай поскорее».

Анну Ивановну выписали из больницы полубольной:

«У нее брюхо не в порядке, лихорадка и очень болят ноги, так что она с трудом передвигается по комнате, – писал Александр Антону и ругался, – ежедневно на молоко, мясо, вообще пищевые продукты надо давать 2.50 к. или 3 р. Анна все еще на больничных порциях, связанных тесно с куриным бульоном, а куры в Питере кусаются».

Нелюбимая больная жена, требующая заботы и расходов, запущенный дом, плачущие дети – все раздражало Александра, и он вновь под любым предлогом бежал из дома.

Болезнь Анны вновь обострилась в ноябре. В это время Антон приезжал в Петербург и, поначалу, по настоянию брата, остановился в его квартире. Потрясенный увиденным, он писал родителям:

«Живу у Александра. Анна Ивановна больна (бугорчатка). Грязно, воняет и проч. Душно. Грязь, вонь, плач, лганье; одной недели довольно пожить у него, чтобы очуметь и стать грязным, как кухонная тряпка. Вчера я ночевал и обедал у Лейкина. Вот где я наелся, выспался и отдохнул от грязи!»

В январе 1888 года Александр сообщил Антону, что у жены «большой абсцесс между печенью и почкой», и врачи подумывают об операции. Но неожиданно состояние Анны улучшилось, и было решено отправить ее с детьми на дачу под Тулу, и уже был назначен отъезд на первое апреля. Однако в начале марта больная опять слегла.

Дальше события развивались стремительно.

«Анна опять заболела влежку. Когда эта херомантия кончится? Что ни день, то огорошивание, и конца не предвидится. Прожил жизнь, не живя», – не скрывал досады и неприязни Александр. – Общий вид ее жалок. Худа, не питается, молока не может проглотить, лежит, сторона печени вздута. Постоянная рвота и голодание окончательно истощили ее. Смотрит совсем мертвецом. Глаза блещут неестественно, точно в них сконцентрировалась вся угасающая жизнь. Я не выдерживаю этого блеска: мне становится жутко, и я отворачиваюсь…»

«Состояние духа ее – невозможное. Я произведен в такие подлецы, испортившие ее жизнь, что повесить меня мало. В общем такой хаос, такая чертовщина, что у меня голова кругом. Суди ты сам птичьими мозгами: меня нет целые сутки дома, прислуга не успевает удовлетворять капризам и бесит больную невольно. Прихожу из редакции – новая беда: подай ей ту подлую женщину, на которой я хочу жениться и которая намерена во имя своих будущих детей отравить Кольку. Всю ночь до утра бьешься и не находишь себе места».

Александр жалел себя, сетовал на судьбу: «Живется по обыкновению лохудренно и беспокойно. Все начинает противеть. Приятно сидеть только у осколочных дам, как у бесхитростных дынек». Слов сострадания к умирающей жене он не находил – только обвинения:

«Лучшие годы моей юности истерзала своей ревностью полусумасшедшая, душевно-больная Анна Ивановна».

Семь лет назад он сошелся с ней наперекор семье, теперь же, надев маску мученика, скулил в письмах:

«Я не заслужил ордена св. Анны, а он повешен мне на шею, и я ношу его в праздник и в будень»41. И в дальнейшем он будет не единожды повторять этот свой слоган:

«Найдется ли хоть один другой такой дурак в мире, который, подобно мне, мог бы так испортить себе жизнь, повесив на шею орден Анны (ныне покойной)».

Что прикажете делать с человеком, который наделал всяких мерзостей, а потом рыдает.

Чехов. «Записные книжки»

А Анна всё не умирала, и ее муж, демонстрируя высшую степень черствости, цинично писал:

«Анна тянет предсмертно-смертельную канитель».

«С Анной дело затянулось. По толкованиям врачей Анна может умереть через неделю, а может протянуть в таком лежачем положении и годы. Выходит нечто продлинновенное, неопределенное и скверное, озлобляющее и угнетающее с развязкой где-то в будущем столетии. А хуже всего то, что работать не всегда возможно свободно. А на меня возложены загородные театры и кабаки. Чуть опоздаешь ночью, беда: Анна всю ночь не спит и боится без меня умереть».

Да, Анна не спала, но страх умереть в отсутствии мужа при чужих людях уже ушел. Теперь в ее агонизирующем мозгу то и дело возникало лицо Гавриила Александровича42, его отчаяние и слезы, обида и отказ вновь принять её; умоляющие взгляды брошенных ею детей, Наденьки и Шурки – что с ними, где они? Пыткой всплывала в памяти счастливая и беззаботная жизнь: веселые поездки семьей в имение, за границу, бонны и гувернантки у детей, журфиксы в московской квартире. Весь этот праздник, который она так легкомысленно и жестоко уничтожила, теперь проносился в ее бредовом сознании; и вдруг все перекрывало злое лицо человека, за которым она пошла от отчаяния, поверив ему, и который теперь стоял рядом и с ненавистью смотрел на нее, ругался, пьяно шатался, чем-то попрекал, а за стеной плакали их крошечные дети, чью трагическую судьбу она уже предвидела.

Но Анна не могла даже пошевелиться, а только стонала и металась по подушке.

В субботу, 28 мая 1888 года, Антон получил телеграмму:

«Сегодня в 4 ч. 15 м. дня Анна скончалась. После похорон я немедленно отвезу к тетке в Москву детей, а сам приеду к тебе в Сумы. Тогда переговорим обо всем. А теперь пока – будь здоров! Поклоны. Твой А. Чехов».

В этом – «пока – будь здоров!» – читается нескрываемая радость.

Сообщил Александр новость и брату Ивану:

«Иваша, драма сыграна. Занавес опущен. Одной жизнью стало меньше. Анна скончалась. Жесток был приговор благочестивого положительного человека: „Беззаконно живущие беззаконно и погибнут“. Исполнилось пророчество».

«Благочестивый положительный человек» – это, разумеется, Павел Егорович, которого Александр по своему малодушию не может не куснуть. Только отец тут ни при чем: сбылось не пророчество, – это был логический конец «разыгранной комедии».

В «Котельнике и его супруге», рассказе о своей жене, написанном за два года до смерти Анны Ивановны, уже прорывается потаенная мысль Александра о единственно возможном варианте прекращения этой мучительной для него связи – смерти супруги. Покушением на ее убийство он и заканчивает рассказ.

В жизни Александр свою жену, конечно, не убивал – в прямом смысле слова. Он просто день за днем унижениями, ложью и оскорблениями, грубой нелюбовью изводил ее душу, разрушал здоровье и добился желаемого – Анны не стало. В народе это называется – свёл в могилу. Не случайно на панихиде подсознание подсунуло ему образ Иуды: «Так размочалились нервы, что самому Иуде на осине тошно».

Но, как написал Александр сестре, только «мелкие неудобства ушли вместе с А.И. в могилу». Не мелкими – были его сыновья: «Я сдуру подумал сначала, что я свободен». Ан нет.

За свободой вдовый Александр Павлович умчался на дачу к Антону в Сумы.

ЕЛЕНА

В мае 1888 года семья Чеховых отдыхала в Харьковской губернии, где на окраине Сум снимала флигель в усадьбе дворян Линтварёвых. В письме Суворину Чехов подробно описал это неординарное семейство: мать-старуху, которая «читает Шопенгауера и ездит в церковь на акафист» и ее детей: старшую дочь, врача с опухолью в мозгу, отчего она «совершенно слепа»; вторую дочь, тоже врача, старую деву «тихое, застенчивое, бесконечно доброе, любящее всех и некрасивое создание», мечтающее о своей семье; младшую дочь и двух сыновей.

Вот в эту компанию в начале июня и приехал полупьяный Александр Павлович, и был принят интеллигентными хозяевами с самым искренним сочувствием к его горю. Сам же вдовец поразил их своею необыкновенностью. Что и говорить – эксцентричный Александр умел производить впечатление, его слушали с восторгом.

Спьяну ли, по корыстному ли размышлению (дворяне, все-таки!), но едва прошел девятый день со смерти несчастной Анны, как Александр надумал сделать предложение руки и сердца второй дочери хозяйки усадьбы, Елене Линтварёвой, той самой старой деве, мечтающей о семейной жизни. Он изложил свои чувства на бумаге, и вдруг, неожиданно для всех покинул усадьбу, так и не передав послания «возлюбленной».

О том, что же произошло, известно из посланного ему вдогонку письма Антона:

«Ну, как Вы себя чувствуете? Пахнет ли от Вас водочкой? Я никак не пойму: что рассердило тебя и заставило ехать на вокзал в 2 часа? Помню, что ты злился за то, что я оторвал угол у конверта, в котором находилось письмо к Елене Михайловне. Я считал это письмо юмористическим и не предполагал, что ты можешь писать Елене Михайловне о чем-либо важном. Так как это письмо было написано тобою в пьяном виде, то я не послал его по адресу, а изорвал. Если это тебе не нравится, то напиши ей другое, хотя, полагаю, писать ей решительно не о чем».

Письмо брата застало Александр уже в Петербурге, где он лежал «трупом» на своей кровати после мощнейшего запоя. Едва придя в себя, он ответил:

«Брате. Всем существом своим прошу: не гневайся на меня. Сегодня ровно неделя, как я мучаюсь нравственно и физически. Пьяные подвиги не прошли даром: четыре дня была беспрерывная рвота, истощившая меня до положения мочалки».

Однако заманчивая мысль о возможной женитьбе на дворянке никак не оставляла сознание, и он начал атаковать Сумы письмами. Сначала – сестре Маше:

«Нет душевного покоя. Придешь с работы и ходишь из угла в угол. Жутко и тоска. Эх, кабы Елена Михайловна за меня замуж вышла: другая бы жизнь пошла, стоило бы работать. Для меня было бы великим добром жениться на ней».

Не дождавшись ответа, Александр отправляет ей же следующее, более откровенное послание:

«Надо мамашу. А где ее взятоткрытымь? Мне кажется, что такою женой могла бы быть Елена Михайловна. Напиши мне, могу ли я написать Елене Михайловне, сделать ей предложение без боязни обидеть и оскорбить?»

Написал он и Антону:

«Друже Антоне, послушай, если не для себя, то для детей мне необходимо жениться. Мне хочется семьи, музыки, ласки, доброго слова, когда я, наработавшись, устал, сознания, что пока я бегаю по пожару, меня ждет дома покой и теплое отношение ко мне. У меня этого нет. Ты ближе к Елене Михайловне. Подумай и поспрошай, насколько я рискую сесть в лужу, если попрошу её быть моей женой? А если хочешь напрямик – я люблю ее [зачеркнуто автором] просто трушу».

И Антон без всяких ухищрений расставил точки над i:

«Отвечаю на твое поганое и поругания достойное письмо о твоем браке. Прежде всего, ты лицемер 84 пробы. Ты пишешь: «Мне хочется семьи, музыки, ласки, когда я, наработавшись, устал, сознания, что пока я бегаю по пожару… и проч.».

Во-первых, тебя никто не заставляет бегать по пожарам, можно заняться чем-нибудь более солидным и достойным.

Во-вторых, ты отлично знаешь, что семья, музыка, ласка и доброе слово даются не женитьбой на первой, хотя бы весьма порядочной, встречной, а любовью. Если нет любви, то зачем говорить о ласке? А любви нет и не может быть, так как Елену Михайловну ты знаешь меньше, чем жителей луны.

В-третьих, ты не баба и отлично знаешь, что твоя вторая жена будет матерью только своих детей; для цуцыков она будет мачехой.

В-четвертых, я не решаюсь думать, что ты хочешь жениться на свободной женщине только из потребности иметь няньку и сиделку. Положение, в котором вы теперь оба находитесь, определяется кратко: ты не чувствуешь к ней ничего серьезного, кроме желания жениться во что бы то ни стало и заграбастать ее в няньки к цуцыкам, она тоже тебя не любит. Оба вы чужды друг другу, как колокольный звон кусочку мыла. Стало быть, ты, просящий заглазно руки и объясняющийся в любви, которой нет, нелеп. Вообрази лицо Елены Михайловны, читающей твое письмо! Вообразил?».

Антон предложил брату приехать к Линтварёвым еще раз в рождественские святки или летом: «В 1—2 месяца можно и людей узнать и себя показать. Мог бы и сам полюбить (она очень хорошая) и любовь возбудить».

Но Александр не приехал: «Относительно своего брака я более не думаю. Должен сознаться, что я с своими претензиями на Елену Михайловну был достаточно глуп…».

А 24 октября 1888 года Александр написал брату: «Кланяется тебе Наталья Александровна Гольден».

НАТАЛЬЯ

Поклон от Натальи Гольден, давней знакомой Чеховых, а ныне живущей в Петербурге, не удивил Антона. Как раз недавно о ней ему писал редактор Лейкин:

«Рисунок принесла мне некая Н. Гольден. Меня удивило то, что она придя с этим письмом, даже и раздеться не хотела в прихожей, и говорила со мной в пальто и калошах, хотя я ее пригласил в гостиную».

Антон объяснил: «Это мой хороший приятель. Бабенка умная, честная и во всех смыслах порядочная. Несколько дика, чем объясняется, что она не сняла пальто».

Женщина может быть другом мужчины только под таким условием: сначала приятель, потом любовница, а затем уж друг.

Чехов. «Леший»

Наталья прошла все стадии и стала Антону преданным и любящим другом. «Наташеву» и «Антошеву» – так, дурачась, звали они друг друга во время их короткого романа. Смешливая «эмансипе» – она была любимицей всей семьи и воспринималась как будущая невеста Антона.

«Когда я подрос, мне рассказали, что Антон Павлович и моя мать любили друг друга. Почему они не женились, осталось для меня неизвестным», – вспоминал младший сын Александра Михаил.

Сказать «любили друг друга», наверное, не совсем правильно: чувство было явно односторонним. В то счастливое и легкомысленное время юности Антон увлекался многими, а вот Наташеву, похоже, всерьез надеялась стать Чеховой. Но так случилось, что ей пришлось уехать из Москвы в Питер. Только через год вспомнил Антон Павлович своего «приятеля», написал ей письмо и получил шутливо-надрывный ответ:

«Подлюга Антошеву, насилу-то я дождалась давно желанного письма. Слышала я, что вы имели намерение побывать в Питере. Но! Но! О, змея! Так как вы уже превратились совершенно в беспутного человека (с моим отъездом), то едва ли обойдетесь без ………. Я же не могу больше принадлежать вам».

Прошло еще несколько лет. Наталья по-прежнему жила в Петербурге, вращалась в тех же редакционных кругах, что и Александр Чехов, так что пересечься им было немудрено, и они пересеклись.

Подробности встречи Александр изложил Антону в письме:

«Слушай и удивляйся: целая история. В один прекрасный день ко мне в редакцию, как к секретарю оной, является Наталья Александровна Гольден. Разговорились. Я пригласил ее побывать у меня, посмотреть моих ребят. Она согласилась, побывала и в результате нескольких вечеров, проведенных вместе «вдовцом и девой» получилось то, что мы живем теперь вместе. Живем, ругаемся от утра до ночи, но отношения наши чисто супружеские.

Если родители, старость коих я намерен почтить примерным поведением, не усмотрят в сем «сближении» кровосмешения, то я не имею ничего и против церковного брака. Любит ли она меня – не знаю. Она говорит, что любит. Умиляюсь ежечасно и ежеминутно, вижу в ее роже косой взгляд и чувствую на себе ее ласку. Мне хорошо, мне тепло. Пожми мне руку и пожелай мне счастья».

Наташеву тоже приписала пару слов:

«Многоуважаемый Антон Павлович. Знаю, что письмо Вас крайне поразит, но и сама я не менее поражена. Чего на свете не бывает. Мне очень хотелось бы знать ваше мнение обо всем случившемся. Искренно преданная Вам Н. Гольден».

«Желать счастья» и комментировать «случившееся» Антон не стал.

Через пару недель Александр уже без «ежечасного и ежеминутного умиления», а с обычной развязной откровенностью дополнил картину семейной жизни:

«День и ночь репортерствую, секретарствую в редакции и дома только обедаю и по ночам приношу доказательства Наталье Александровне в том, что я – мужеского пола. Наталья Александровна ежедневно объедается, принимает слабительное, страждет животом. Водку пьет, заражена нигилизмом и либерализмом. Относительно всего остального могу под ее портретом сделать надпись: „Сей страстный и любострастный зверь“».

В декабре 1888 года Антон приехал в Петербург и навестил брата. Он готов был увидеть что угодно, но только не это:

«Так обращаться с женщинами, каковы бы они ни были, недостойно порядочного и любящего человека. Ты не имеешь права сидеть в ее присутствии без штанов, говорить словеса, которых не говорят даже фабричные, когда видят около себя женщин. Ни один порядочный муж или любовник не позволит себе говорить с женщиной о сцанье, о бумажке, грубо, анекдота ради иронизировать постельные отношения, ковырять словесно в ее половых органах. Между женщиной, которая спит на чистой простыне, и тою, которая дрыхнет на грязной и весело хохочет, когда ее любовник пердит, такая же разница, как между гостиной и кабаком. Нельзя безнаказанно похабничать, оскорблять прислугу или говорить со злобой Наталье Александровне: „Убирайся ты от меня ко всем чертям! Я тебя не держу!“».

Это письмо было написано 2 января 1889 года, а 15 марта старший брат сообщил:

«Алтон Палч! Мы с Натальей Александровной порешили обвенчаться. По говну черепки. Просим покорно на свадьбу и просим, кстати, сообщить Ваше мнение в смысле «сближения».

P. S. Антоша, ты на меня не сердишься?».

«Алтон Палч» не ответил.

«Отчего ты мне упорно не пишешь и не отвечаешь на мои письма? Не желаешь продолжать переписку – так напиши: я тебя беспокоить не стану», – нервничал Александр.

В это время семье было не до очередного «сближения» Александра: серьезно занемог Николай. В апреле Антон написал в Петербург: «Наш Косой около 25 марта заболел брюшным тифом, формою легкою, но осложнившеюся легочным процессом».

Чеховы выехали в Сумы.

Присоединиться к родным захотел и Александру, но его держала служба в газете. Пришлось прибегнуть к проверенному способу: опять наврать про якобы тяжелую болезнь. И вот он на голубом глазу уверяет Суворина:

«Вы не верите в мой тиф, но клянусь, я прикован к постели. Сообщаю только для того, чтобы Вы не думали, что моя болезнь – пьянство. Клянусь Вам детьми, что я не пью уже в силу болезни. Доктор гонит меня на юг. Разрешите мне отпуск с правом взять жалованье за 2 месяца вперед. Преданный Вам А. Чехов».

Суворин, разумеется, и отпустил, и денег дал, и лишь через некоторое время неприятно удивился, узнав, что сотрудник был абсолютно здоров.

Ал. Чехов с Натальей и с детьми появились в усадьбе 15 июня в два часа дня, а через час Антон уехал из имения к знакомым.

Николай Павлович Чехов умер 17 июня 1889 года. Вскоре после похорон Антон совсем покинул Сумы.

Во время его отсутствия, 12 июля, Александр и Наталья обвенчались в той же церкви, где менее месяца назад отпевали Николая. О событии Антону сообщил Иван:

«Можно было подумать, что венчается не репортер „Нового Времени“, а член клуба оригиналов, оригинальней этой свадьбы я ничего не видел».

А Павел Егорович Чехов получил от старшего сына письмо:

«Дорогой Папа, я сдержал данное Вам слово. Сегодня я обвенчался с Натальей Александровной. Факт совершен. Теперь я – женатый человек. Надеюсь, что Вы по Вашему родительскому милосердию и доброте не откажите мне и моей жене в благословении, которое мы оба глубоко ценим. Целую Вашу руку. Ваш Александр Чехов».

Потрясенный родитель – чудны дела твои, Господи! – благословил. Так Наташеву стала-таки Чеховой.

«Хитрая» Наталья Александровна (как она сама себя называла) не была похожа на рафинированную и сломленную жизнью Анну Ивановну. Тем не менее и ей приходилось терпеть пьяные выходки Александра, упреки в расходах и мириться с его женоненавистнической философией:

«Я по мусульманскому обычаю считаю нужным бабью нацию игнорировать и все, что они делают и говорят, считать вздором».

В письмах к братьям он называл жену лохудрой, бабой ягой, паскудой. Но Наталью это не волновало: ей снился уехавший на Сахалин Антон.

Когда в августе 1891 года родился «законный» сын Миша, всё для Натальи Александровны замкнулось на нем, на ЕЁ Чехове, в чью выдающуюся судьбу она поверила с первым его новорожденным криком.

Однако прошлое Натальи и Антона было, похоже, непроходящей занозой для Александра Павловича, и он явно ревновал, скрывая чувства за язвительными шутками:

«Жена жалеет, что вышла за меня, а не за тебя. Ты у нас – незыблемый авторитет, а я – нуль и ничтожество. Если ты в свою очередь тоже жалеешь, что не женился на моем золоте, то для Вашего обоюдного удовольствия я могу уйти на время в монастырь. Только не советую делать этого опыта; в этом золоте лигатуры больше, чем следует. Все-таки рискни попробовать: поколение будет законным»; «О тебе она такого высокого мнения, что я не знаю, радоваться, ревновать или удивляться ее легкомыслию на старости лет?!»

Вероятно, поэтому он постоянно информирует «соперника» о физиологических подробностях жизни жены:

«Наташа жива и здорова, хотя и разрешается почти ежедневно целыми лентами какой-то ленточной глисты. На старости лет зачервивела, хотя и утверждает, что ей только 35 лет».

Наташа этих писем не читала; она продолжала слать Антону поклоны, передавала подарки, а муж комментировал:

«Если ты хочешь выкинуть сигары в нужник, то смотри, как бы потом тебе не пришлось их обратно вытаскивать и в мокром виде в рот брать. Эти сигары тебе моя Наталья послала и купила их на собственные средства».

В 1895 году Чехов, будучи в Петербурге, заехал к брату на обед и был доволен увиденным:

«Его жена кончила кулинарные курсы и в самом деле готовит кушанья великолепно», – писал он сестре.

Особенно хвалил Антон их младшего сына. Наталья была счастлива, а ее муж уж и не знал, как реагировать:

«Баба моя – в сердечном восторге за то, что ты обласкал ее Мишку. Зовет тебя, без календаря, когда тебе вздумается, завтракать, обедать и ужинать. Расходилась вовсю. Это – ваше с нею дело. Ключ от ее сердца при сем прилагаю. Пользуйся».

Шло время. Александр много работал, хороший достаток позволил им купить под Петербургом участок с домом. Когда Наталья уезжала на дачу, они переписывались редко: «Оба, оказывается, жалуемся друг другу, что нечего писать», – отметил в дневнике Александр. Как-то Наталья прислала с дачи записку: «Погода худая и я больше жить тут не желаю». Муж опять взялся дневник и откомментировал: «Мне очень нравится это „больше жить тут не желаю“. Юпитеровский тон …из оврага».

Подросших пасынков, дабы не влияли дурно на семилетнего Мишу, спровадили из дома: старшего – на флот, младшего – на двенадцатичасовую работу в типографию.

Так и жили, вписавшись в созданную систему координат: он в своем кабинете сочинял «глупые романы» (по собственному его выражению), она в детской читала сыну «Каштанку» и кокетливо писала Антону: