Читать книгу Это моя работа. Любовь, жизнь и война сквозь объектив фотокамеры - Линси Аддарио - Страница 8

…Моя старшая сестра Лорен любит рассказывать про меня историю. Как-то летним днем вся наша семья собралась в бассейне. Мне было всего полтора года, плавать я не умела, поэтому просто стояла на плечах у отца, а старшие сестры и мама плескались рядом с нами. Неожиданно, не говоря ни слова, я согнула колени и прыгнула в воду. Сестры застыли в ужасе. А папа сказал, что отпустил меня, потому что знал, что со мной все будет в порядке. Из воды я выбралась с широкой улыбкой…

***

Дом нашей семьи в Вестпорте, штат Коннектикут, был настоящим калейдоскопом трансвеститов и странных людей в стиле Гринвич-Виллидж. В гостях у нас всегда были люди, которых немногие пригласили бы к себе. Мои родители, Филипп и Камилла, держали модный салон красоты Phillip Coiffures и часто приглашали своих работников, клиентов и друзей. Бывшая их сотрудница, Безумная Роза, страдала маниакально-депрессивным психозом. Большую часть времени она непрерывно курила и несла какую-то чушь. Мексиканец Вето, открытый гей – большая редкость в конце 70-х годов, сочинял песенки для моих сестер, а потом играл их на рояле в гостиной. Когда мы с сестрами возвращались из школы, нас часто встречал Фрэнк – мы звали его Тетушкой Дакс, потому что он ходил в женской одежде и с гордостью носил боа из перьев.

Летом родители пригласили двух диджеев с Лонг-Айленда, чтобы те крутили нам записи Донны Саммер и Bee Gees. Вокруг бассейна постоянно стояли закуски, «Кровавая Мэри» и бутылки с вином. Метаквалон, марихуана и кокаин считались в порядке вещей. А хмурый дядя Фил иногда надевал свадебное платье, чтобы разыграть церемонию на лужайке. Никто не собирался уезжать. И это никогда не казалось мне странным – так был устроен наш дом.

Нас было четыре сестры – Лорен, Лайза, Лесли и я. Разница в возрасте между каждой была два-три года. Я была младшей, и обо мне заботилась наша обожаемая няня-ямайка Дафна. Она всегда защищала меня, когда Лайза и Лесли пытались меня побить или приклеивали мне к носу бумажки. Наш дом был суматошным и веселым. Обычно по двору бегали 10–15 девочек-подростков. Вредная еда никогда не переводилась на кухне. То и дело кто-то плюхался в бассейн, а мокрые полотенца и купальники валялись повсюду. Вся улица слышала наш визг, когда мы носились по лужайке в купальниках, натирали друг друга маслом для загара и катались с большой голубой горки.

Мои родители были людьми счастливыми и веселыми. Я никогда не слышала, чтобы они повышали голос, особенно друг на друга. Высокий, широкоплечий отец всегда называл маму «куколкой». А она вечно с кем-то дружила и брала под свое покровительство. Мы и шагу не могли сделать по главной улице Вестпорта, чтобы кто-нибудь из ее клиентов не останавливал нас, глядя нам прямо в глаза, словно мы должны были знать, кто эти люди.

– Вы так выросли, – говорили они и указывали на собственные колени. – Мы видели вас, когда вы были вот такими…

По рассказам мамы, весь Вестпорт наблюдал за моим взрослением. Каждый день кто-нибудь говорил мне, какая за-а-а-амечательная у меня мама.

Отец был спокойным интровертом. Но если его удавалось разговорить, он мог часами разговаривать с одним человеком. Большую часть времени он проводил в своем розовом саду – сто кустов, более двадцати пяти сортов! – или в оранжерее, где росли папоротники, стрелиции, жасмин, камелии, гардении и орхидеи. Когда мне нужно было его найти, я шла по длинному шлангу к лужам, собиравшимся в желобах кирпичного пола оранжереи.

Я никогда не понимала, сколько труда требуют его цветы, потому что рядом с ними он был так счастлив. В салоне он работал десять часов, а перед этим несколько часов проводил в оранжерее, ухаживая за растениями, словно каждое из них было маленьким ребенком. Наблюдая за ним, я пыталась понять, чем они привлекают его. Он водил меня между гигантскими кадками и горшками и показывал миниатюрное мандариновое деревце, усыпанное плодами, или орхидею, выросшую из заказанных в Азии и Южной Америке саженцев. Орхидеи росли на кусках коры, словно в родных джунглях.

– Это Strelitzia reginae, или райская птица, – говорил папа. – А это Gelsemium sempervirens, каролинский жасмин… А вот это орхидея-башмачок, Paphiopedilum fairrieanum.

Названия были длинными и непонятными – бесконечный поток гласных и согласных. Меня поражало то, что папа знает такие удивительные вещи. И мне было интересно, почему тяжелая работа доставляет ему такую загадочную радость.

***

27 сентября 1982 года, когда мне было восемь лет, мама усадила нас с сестрами в машину, привезла на стоянку перед салоном и выключила двигатель. Наверное, она выбрала эту парковку, потому что салон был ее вторым домом и нейтральной территорией для нее и отца.

– Ваш отец уехал в Нью-Йорк с Брюсом, – сказала она. – Он не вернется.

Отец ушел.

Управляющий отделом дизайна в универмаге Bloomingdale’s Брюс был одним из множества мужчин, обитавших в нашем доме. Как-то днем мама отправилась в магазин, чтобы подыскать жалюзи для отцовской оранжереи. Брюс привез ее домой в своем двухместном «Мерседесе», чтобы посмотреть фронт работ. И оказался в типичной атмосфере дома Аддарио: на плите кипели несколько кастрюль с едой, по комнатам бродили родные и друзья, все болтали и громко смеялись. Он сразу же почувствовал теплоту нашего дома.

– О боже! – воскликнул он. – Какой прекрасный дом!

Брюс вырос в очень холодной семье в городе Терр-От, Индиана, и дух итальянского товарищества, царящий у нас, сразу же его очаровал. Он был харизматичным, талантливым, очень ярким человеком. Они с мамой сразу же стали друзьями. Они вместе ходили за покупками и общались так, словно отца и не было. Родители отправили Брюса в школу парикмахеров, чтобы он стал колористом, и выделили ему комнату в нашем доме, когда ему не захотелось возвращаться в свою квартиру в Нью-Йорке. Четыре года Брюс был членом нашей семьи.

И только в 1978 году отец начал обманывать маму с Брюсом. Роман длился несколько лет, прежде чем папа смог признаться себе в том, что влюблен. Мой отец подавлял свою гомосексуальность с подросткового возраста. Его мать Нина прибыла на остров Эллис в 1921 году с тысячами других итальянских иммигрантов. С собой они привезли свои предубеждения и консервативные католические взгляды. В 50-е и 60-е годы гомосексуальность считалась психическим заболеванием и находилась вне закона. Отец думал, что моя мама отправит его в психушку, если он признается ей во всем. Когда же он набрался смелости и сказал, что влюблен в Брюса, она спросила:

– Разве ты не можешь поверить в то, что это нормально?

Я была слишком мала, чтобы понять, почему от нас ушел отец. Это нам предстояло узнать самим или в школе. Мы слышали, как другие дети шептались в коридорах: «Этот парикмахер… он гей… их отец гей». Не помню, чтобы женщины в нашей семье хоть когда-нибудь говорили о его гомосексуальности. Кажется, мы говорили только о жизни других людей.

По выходным мы навещали папу и Брюса в их новом доме, расположенном в полумиле от нашего, на берегу моря. Лорен, старшая из нас, особенно остро ощущала отцовское предательство. Через два года она окончила школу и уехала учиться в Англию. Лайза, Лесли и я стали по-настоящему близки. За следующие пятнадцать лет отец практически исчез из нашей повседневной жизни. Самые важные события моей жизни происходили без него.

Пустоту заполнила мама. В перерывах между приемом клиентов она приходила на все мои спортивные соревнования, восхищалась отличными оценками и давала советы, когда у меня начался первый роман. Она была очень стойким человеком – эту черту она унаследовала у собственной матери, Нонни, которая в одиночку вырастила пятерых детей. Мама старалась быть сильной и не злиться на отца. Она постоянно повторяла мантру, которой научила и нас всех: «Делай то, что делает тебя счастливым, и ты добьешься успеха в жизни». Похоже, так она избавлялась от одолевавших ее негативных чувств. Она старалась делать вид, что ничего не произошло. Думаю, что такое отношение мамы к их разрыву и мое детство, проведенное рядом с изгоями общества, помогли мне понять, что отец нашел счастье, которого заслуживал. Меня утешало то, что папа бросил маму ради мужчины, а не ради другой женщины.

***

Веселье по выходным ушло в прошлое. Отец продолжал работать вместе с мамой, оказывая ей моральную и финансовую поддержку, но напряженность подобной ситуации оказалась невыносимой для всех. Через шесть лет папа вместе с Брюсом открыл собственный салон. Большая часть стилистов и клиентов ушли от мамы к нему. Мама изо всех сил боролась за то, чтобы сохранить салон. Она никогда не умела зарабатывать и без отца больше не могла поддерживать прежний образ жизни. Первой жертвой пал двухместный «Мерседес». Мама не могла оплачивать счета за дом и машину. Почти каждый месяц у нас отключали то электричество, то воду, а однажды среди ночи приехал судебный пристав, чтобы арестовать нашу машину. Каждое утро я первым делом выглядывала из окна, чтобы проверить, стоит ли машина перед домом.

Мы бросили дом на Норт-Ридж-Роуд, с которым было связано столько воспоминаний, и перебрались в дом попроще, расположенный в нескольких милях оттуда. Бассейна там не было, да и двор оказался поменьше. Все мои сестры стали жить собственной жизнью, и мы с мамой остались одни.

Когда мне исполнилось тринадцать, отец вручил мне первый фотоаппарат. Это был Nikon FG, подаренный ему клиентом. Все произошло случайно: я заметила камеру, спросила, и он тут же отдал ее мне. Волшебство камеры заворожило меня. Мне было интересно, как можно остановить мгновение. Я училась фотографировать по старому руководству «Как делать черно-белые фотографии», на обложке которого красовалась фотография из Йосемитского национального парка, сделанная Анселем Адамсом. Без штатива, запасшись катушками черно-белой пленки, я сидела на крыше и пыталась снять луну с длинной экспозицией. Фотографировать людей я стеснялась, поэтому направляла свою камеру на цветы, кладбища, безлюдные пейзажи. Однажды мамина подруга, профессиональный фотограф, пригласила меня в свою лабораторию и научила проявлять пленку и печатать фотографии. Я с восхищением следила за тем, как натюрморты с тюльпанами и надгробиями проявляются на бумаге. Это было настоящее волшебство.

Поступив в университет Висконсин-Мэдисон, я фотографировала как одержимая. В качестве специализации я выбрала международные отношения и никогда не думала о карьере фотографа. Фотографов я считала богатенькими детками без амбиций и не хотела уподобляться им.

Следующий год я провела за границей – изучала экономику и политологию в университете Болоньи. Избавившись от академического и социального прессинга Висконсина, я занялась уличной фотографией. Между лекциями снимала арки и древние крыши Болоньи своим Nikon. Во время каникул мы с моими новыми друзьями путешествовали по всему континенту, фотографируя красные крыши Праги и нудистские термальные бани Будапешта, побережье Испании и многолюдные улицы Сицилии. Архитектура и искусство, о которых я читала всю жизнь, просто очаровывали. Я ходила по музеям и фотовыставкам. Я побывала на ретроспективе Роберта Мэплторпа, где были собраны фотографии с самого начала его карьеры и до смерти. Я часами изучала его композицию и использование света. Фотография увлекала меня все больше и больше.

И чем больше стран я посещала, тем сильнее меня тянуло в новые. Я могла проснуться утром и отправиться практически в любое место. Передвигаться между странами Европы легко на поезде. Единственной помехой были мои собственные запреты или страхи. Подобная роскошь – путешествовать без особых усилий мне, американке, выросшей на изолированном континенте, была незнакома. Но я представляла жизнь за границей – в качестве дипломата или, может быть, переводчика.

Однажды, когда я вышла из лаборатории с пачкой своих фотографий, ко мне подошел итальянец и попросил разрешения взглянуть. Перебрав все, он предложил сделать серию открыток. Я была так счастлива, что тут же отдала ему всю пачку, не подписав контракта. Открытки продавались в Римини – это итальянский курорт близ Болоньи, – но я не получила ни цента. Тогда я впервые поняла, что фотографии можно публиковать, чтобы их увидели сотни людей, а то и больше.

Окончив колледж, я на лето приехала в Нью-Йорк. Вечерами работала официанткой в ресторане «Попполини» в Гринвич-Виллидж, а днем училась у фотографа моды, делавшего снимки для каталогов. Работу для каталогов я ненавидела – она была слишком предсказуемой. Поэтому, скопив 4000 долларов, я полетела в Буэнос-Айрес – учить испанский язык и путешествовать по Южной Америке, так же как по Европе. Фотография делала мои поездки осмысленными.

Я сняла комнату у высокомерного аргентинца лет тридцати. Большую часть времени он проводил смотрясь в зеркало, прихорашиваясь для вечеринок или отсыпаясь с похмелья. Чтобы заработать на жизнь, я стала преподавать английский язык в фирме Andersen Consulting за 18 долларов в час. Вечера у меня были свободны, и я могла бродить по улочкам города, фотографируя танцоров танго в узких переулках или стариков в прокуренных кафе. Я часто засиживалась на площади Майо, где каждый четверг проходили марши протеста аргентинских матерей, которые потеряли своих детей во время «грязной войны».

Когда я начинала фотографировать матерей, то еще не знала, что делает фотографию по-настоящему сильной. Я знала, что говорят мне эти лица, но не понимала, как передать испытываемые мной ощущения. Каждый четверг я приходила на площадь, неудовлетворенная снимками, сделанными неделю назад. Я чувствовала, что слишком далека от этих женщин, поэтому подбиралась ближе, когда они кружили по площади. Я пыталась поймать в видоискатель их боль и бесконечную печаль. Иногда снимки портили темные тени на лицах – женщины оказывались в неудобном месте относительно солнца. Иногда мне было просто неудобно подойти к ним достаточно близко. А иногда я упускала идеальный момент, не доверившись своим инстинктам. Меня никто не учил, но я училась сама, просматривая фотографии в книгах и газетах. Я хотела понять, как хорошие снимки делают надоевшую старую историю снова живой. И продолжала работать.

Через месяц ко мне приехал бойфренд Мигель – писатель, который был на десять лет старше меня. Мы сняли комнату за 500 долларов в месяц. Плата была скромной – скромным оказалось и жилище. В ванную нужно было идти через бетонный двор. Когда зимой полил холодный дождь, нам приходилось выбегать из теплой спальни на вечерний холод, спускаться по мокрым ступенькам и заворачивать за угол, чтобы попасть в крохотный туалет. В те дни я почти перестала пить воду.

Каждые несколько недель я отправлялась путешествовать по Латинской Америке и фотографировать. Из приморских деревушек Уругвая я ехала в дом Пабло Неруды на побережье Чили, а потом направлялась в Мачу-Пикчу в Перу. Я фотографировала вулканы, горы, озера, плюшевые зеленые поля, горные городки, ярмарки ремесел, рыбные рынки. Я совершала долгие автобусные поездки по головокружительным горным серпантинам, вдоль которых выстроились кресты на местах гибели людей. Я искала идеальный свет на рассвете и закате. Цель моя была проста: путешествовать и фотографировать все, что мне попадалось, с тем малым, что у меня было.

Мигель только что получил магистерскую степень в журналистике. Мы оба были любознательны, и нам было интересно, что происходит в мире. Это нас и объединяло. Но Мигель был очень закрытым человеком. Во мне он разглядел экстраверта, человека, который любит общаться с другими и задавать вопросы. И он предложил мне пойти в местную англоязычную газету Buenos Aires Herald поискать работу фотожурналиста-фрилансера. У меня не было опыта работы в газете, но я была уверена, что работу мне дадут – я же такая упорная.

В свой первый приход я обратилась к двум редакторам фотоотдела. Мужчины средних лет, они целый день курили сигареты, просматривая фотографии на ленте АР. Мне было велено прийти потом, когда я научусь говорить по-испански. Я считала, что говорю достаточно хорошо, но все же ушла, взялась за учебники и вернулась в редакцию через несколько недель.