Читать книгу Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась - Лола Лафон - Страница 4

Сколько ей лет, недоверчиво переспрашивает тренера главный судья, – четырнадцать? Невероятно, непостижимо. То, что сейчас проделала эта девочка, не укладывается в цифры, слова и картинки. Непонятно, как это оценивать. Она отбрасывает силу тяжести, ее хрупкое тело раздвигает воздух и удобно в нем устраивается.

Почему же никто не предупредил заранее, что смотреть надо туда, бесятся те, кто упустил момент, кто не видел, как Надя К. на бревне шириной в десять сантиметров прогибается, раскидывает руки, делает сальто, – они переглядываются, вертят головой: вы поняли, что это было? кто-нибудь понял?

На электронном табло появляется ее имя – КОМАНЕЧИ НАДЯ, РУМЫНИЯ, и номер – 73, а там, где должна быть оценка, – пустое место.

Все ждут. Советские гимнастки с побледневшими лицами ходят взад-вперед вдоль трибун, отведенных для тренеров и закончивших выступления спортсменок. Они знают. Девочки из румынской команды, похоже, в отчаянии, Дорина сжимает руки, Мариана все повторяет шепотом одну и ту же фразу, еще кто-то сидит сгорбившись, с закрытыми глазами.

Надя держится чуть в стороне от других, хвостик у нее растрепался, она не смотрит на табло и потому раньше, чем оценку, видит своего тренера: Бела стоит воздев руки к небу и запрокинув голову Тогда она наконец поворачивается и узнает, что наказана: перед камерами всего мира высвечивается 1 из 10. Единица запятая ноль ноль. Надя мысленно перебирает возможные ошибки, может быть, она недостаточно уверенно приземлилась после сальто назад, да чем же она провинилась, чем заслужила такое? Бела обнимает ее: не расстраивайся, девочка моя, мы оспорим эту оценку. Но тут внимание Нади привлекает один из судей. Потому что этот швед встает. Потому что этот швед пристально смотрит на нее со слезами на глазах. Об этом мгновении будут потом так часто рассказывать, что теперь она не уверена, пережила ли это на самом деле, может, видела позже по телевизору, а может, это вообще придуманный эпизод из фильма.

Публика вскакивает с мест, восемнадцать тысяч человек поднимают бурю, они ритмично топочут ногами, а швед только открывает и закрывает рот, в этом грохоте не расслышать, что он произносит, и тысячи вспышек слепят, она с трудом может разглядеть шведа, что это он такое делает? – он растопыривает пальцы, все фотографируют эти протянутые к ней руки судьи. И тогда девочка тоже тянет к нему обе руки, она просит подтвердить: что, в самом деле… десять? Он медленно кивает, не опуская рук, сотни камер заслоняют от него девочку, подружки из румынской команды скачут вокруг нее, да, душенька, да, эта единица запятая ноль ноль означает десять.

Табло медленно поворачивается слева направо, от судей к гимнасткам и публике, продолжая показывать то, что надо понимать как десять баллов. Запятая не на месте. Вернее, запятая упорно отказывается переместиться куда полагается. Между журналистами и судейской коллегией мечется какой-то человек, утирает взмокший лоб, его майка с надписью «ОЛИМПИЙСКИЕ ИГРЫ В МОНРЕАЛЕ 1976» потемнела под мышками от пота. Главный судья знаком просит его приблизиться, ничего не слышно, слишком шумят, говорю вам, машина отчего-то разладилась, оглушительный свист вынуждает их сблизить головы, вы шутите, или что? Сегодня первый день соревнований, весь мир нас снимает! Где этот тип из фирмы «Лонжин»? Инженер-разработчик оценочного табло пытается добраться до судейского стола, шагая через коленопреклоненных журналистов, которые столпились вокруг девочки. Судьи, размахивая руками, кричат: не работает ваша система! А он орет, обращаясь к представителю Олимпийского комитета, который, подставив ему одно ухо и зажав второе, пытается хоть что-то расслышать: на других соревнованиях все работает, РАБОТАЕТ, компьютер непогрешим, это вы, он тычет пальцем в судей, его испортили, но картина уже изменилась, судьи не обращают на него ни малейшего внимания, судьи превратились в зрителей, они плачут и бешено аплодируют девочке, которая сидит рядом с тренером, узкой спиной повернувшись к машине, которая продолжает по-старушечьи бормотать: единица запятая ноль ноль.

Соберемся в перерыве. Хорошо. А не было ли у этой румынки (или еще у кого-то из команды) доступа к компьютерам? Может, она что-то такое принимала, что сбило настройки? Вы совсем спятили, голубчик, чего только не выдумаете в свою защиту, придет же такое в голову! Каждый старается свалить вину на другого. Олимпийский комитет во время подготовки заверил нас, что в гимнастике оценки в десять баллов не существует, возмущаются инженеры из фирмы «Лонжин», которых пресса уже насмешливо прозвала командой «один-запятая-ноль-ноль». В 13 часов 40 минут вердикт вынесен: банк данных не выдержал непривычно высоких оценок. Девчонка победила компьютер.

Инженерам дают время до завтра: надо приспособить систему к девочке. Они жмут на кнопки, запускают программы. Необходимо добавить еще одну цифру. Переместить запятую. Насколько велика вероятность, что гимнастка повторит свой подвиг, как вы думаете, завтра «это» может случиться снова? Не знаю, отвечает английский судья. Не знаю, отвечает судья из Чехословакии. Они силятся представить себе упражнения на бревне, за которые можно было бы поставить десять баллов. Им это не удается. Никто из гимнастов никогда не получал десяти баллов на Олимпийских играх. Им продолжают задавать вопросы. Вы уверены, что вас не захватил восторг публики? Нет, отвечают они. Они скрупулезно разобрали выступление девочки, старались на чем-нибудь ее подловить, найти ошибку – и не нашли. Ни малейшей ошибки, оценку снижать не за что. Мало того, некоторые из судей рады бы пойти еще дальше, поставить ей одиннадцать из десяти баллов! Двенадцать, тут же набавляет судья из Канады. Надо придумать новые оценки! Надо отказаться от цифр.

«А если бы Команечи состязалась с абстракцией, а не с реальными людьми, ей бы все равно можно было поставить десять баллов?» – спрашивают у Кэти Ригби, бывшей гимнастки, которая теперь комментирует Олимпийские игры для Эй-би-си[1]. «Думаю, если бы Надя сделала все то, что она делает, одна в пустом зале, она по-прежнему заслуживала бы десяти баллов», – отвечает Ригби, пытаясь представить себе абстракцию более абстрактную, чем совершенство.

Событие стремятся поместить хоть в какие-то рамки. На следующее утро Олимпийский комитет требует, чтобы Надя прошла три дополнительные проверки на допинг. Событие порождает споры. Присутствуем ли мы при появлении нового поколения малюток-гимнасток или имеем дело с феноменом? В любом случае геополитическое потрясение произошло. Советским тренерам сделали внушение: товарищи, нельзя позволить Румынии нас унизить, Людмила должна нас спасти! Но во второй половине дня Людмила, завершив свои вольные упражнения, застыла в трагической позе статуи, была вознаграждена умеренными аплодисментами и разрыдалась в объятиях тренера на глазах у невозмутимой румынки.

Говоря о ней, призывают на помощь стихии – разве не плывет она в безмолвном воздушном океане? Спорт – чересчур грубый, едва ли не топорный в сравнении с тем, что все видели своими глазами, и газетчики отвергают, вычеркивают написанное, начинают заново: она не лепит пространство, она и есть пространство, она не передает чувство, она сама – чувство. Она является, словно ангел, – вы заметили, что она окружена ореолом, дымкой от истеричных вспышек, она возносится над законами, правилами и догмами, прекрасная, несравненная и разрушающая все машина.

Комментируют ее выступление: да, в Ольге на Олимпийских играх 1972 года в Мюнхене можно было разглядеть предвестницу Нади, но в Надето есть все одновременно! И грация, и точность, и свобода движений, и риск, и сила, а с виду никогда не подумаешь! Говорят, она может повторить свою композицию пятнадцать раз подряд. А как сложена… Косточки из шелка. Морфологическое превосходство. Она более гибкая.

Ищут слова, складывают их то в одном, то в другом порядке – но как уловить ее очертания, как ее изобразить? Маленькая коммунистическая фея. Маленькая коммунистическая фея, которая никогда не улыбается. Слово «прелестная» вычеркивают, потому что в последние несколько дней его употребляли слишком часто, тем не менее она именно такая и есть: мучительно прелестная, нестерпимо хорошенькая. И им, вынужденным смотреть на Надю с позиции взрослых, – да, им хочется втереться в ее заполненное трудом детство, приблизиться к девочке, затянутой в белоснежный купальник, на котором нет ни малейшего следа пота. «Олимпийская Лолита, в которой едва сорок килограммов веса, четырнадцатилетняя школьница с мальчишеской фигуркой, выполняющая все, чего от нее требуют», – пишут они. Хочется зарядиться от этой сверкающей и стремительной волшебной игрушки. Вырваться из-под власти собственного организма, забитого ленивыми гормонами. К девочке так и тянет прикоснуться, приблизиться, туго сжатая пружина желания готова выстрелить – и вот все уже закончилось, комбинация на бревне продолжалась девяносто секунд. Это разрастается как эпидемия. Перекупщики сбывают по сотне долларов билеты на финал, которые стоили шестнадцать, – все мечтают увидеть ее акробатические дорожки. Когда она выступает, боишься за нее – она такая легонькая, сможет ли она приземлиться? Когда она, разбегаясь перед прыжком, помогает себе локтями набрать еще большую скорость, ее твердое безукоризненное тело в белом купальнике, эта летящая машина, ускользает в чудесное, гладкое, недосягаемое детство.

Теперь на все смотрят по-другому. Надя задала новую точку отсчета. Любая другая гимнастка – просто ошибка, искажение идеала. И годы, разделяющие ее и тех, кого уже начинают называть «другими», тех, кто сейчас, когда девочка возвращается на помост, нервно натягивают на попки края купальников, становятся более весомыми. «Другие» торопятся спрятать плоть, убрать все, что внезапно начинает казаться лишним, неприличным и даже смешным. Их купальники выглядят теперь слишком открытыми и, пожалуй, тесноватыми, неспособными сдержать пусть и сдавленные трико груди, которые едва заметно подрагивают, когда эти молодые женщины бегут к гимнастическому коню. Все это – груди, бедра, – объясняет во время повторной трансляции специалист, все это замедляет вращение, утяжеляет прыжки, линии утрачивают четкость. Людмила «уже чересчур женщина». На фотографии в газете она кажется слишком большой и нескладной рядом с румынской нимфеткой, а что касается Ольги, откровенно говоря, на нее и смотреть неловко. Камера задерживается на ее лице, смертельно побледневшем после награждения румынской соперницы. О нет, она не устала, она просто свое отработала, ей двадцать лет, она почти (тут слышатся смешки присутствующих в студии журналистов)… она почти старуха, и ее малость заездили. Одни издеваются, другие хмурятся: давайте останемся честными. Эта Людмила женственна? Да, но в этом нет ничего плохого, она настоящая аристократка. А Ольга, в конце концов, – вчерашняя фея, и Наде еще предстоит пережить то, что сейчас переживает она. И в это самое мгновение камера останавливается на личике румынки, нервно покусывающей палец, и журналист шепчет: «Какой крохотный у нее пальчик…»

REPLAY[2]

Кажется, что звук на видеозаписи подделан, кажется, будто усилили скрип брусьев, которые она истязает рассчитанными до миллиметра движениями, и продлили реверберацию, чтобы эти тревожные назойливые шумы сопровождали обороты ее тела. Девочка сжимает губы от напряжения; когда она отрывается от снаряда, переворачивается между брусьями и на миг замирает, балансируя на руках на верхней жерди, ее плечи почти не дрожат. Потом она вычерчивает в воздухе треугольник, прямоугольник, переходящий в новый треугольник – равнобедренный, и вот уже ставит точку над i — пауза, дух захватывает, геометрическое упражнение подходит к концу. Надя вот-вот приземлится, она сгибается, подтягивает колени к подбородку и выполняет двойное сальто, которое под силу только юношам. Мы-то ждали, что перед нами будет порхать сильфида, а она позаимствовала элемент у мужчин, влепила им так, чтобы на всю жизнь запомнилось. Бабский визг, вопль неистового наслаждения вырывается у восемнадцатитысячной толпы, едва ступни в белых гимнастических чешках уверенно встают на пол. Она выгибает спину, ее фигурка образует единый росчерк от ступней до кончиков пальцев, касающихся неба, – Надя приветствует публику И бежит к Беле, который протягивает руки ей навстречу, а компьютер снова выдает свое «1,00».

И вот она уже на бревне – скачущий огонек, которому вторят светлячки вспышек. Кажется, весь зал затаил дыхание. Она делает двойное сальто и одним движением – безупречно и твердо приземлившись, – позволяет зрителям выдохнуть. И тогда – словно повернули выкрученную влево до отказа ручку громкости – немая доселе публика ревет от восторга и облегчения: не упала! И все журналисты спешат в редакции и к телефонам, десять, десять, так и напишите, she’s perfect[3], с таким заголовком выходит Newsweek, это невиданно, ЕСТЬ совершенство в этом мире. «Если вы ищете слово, чтобы описать нечто прекрасное настолько, что и не выскажешь, насколько оно прекрасно, скажите: это было надически прекрасно», – советует автор редакционной статьи в квебекской газете. Судьям приходится спросить у Белы, что его воспитанница на самом деле выполнила – они не успели разглядеть.

* * *

В Онешти[4], румынско-молдавском городке, расположенном к северо-востоку от Бухареста, полночь. На экране бежит девочка, маленькое агрессивное создание, механизм, на девяносто секунд приведенный в действие теми, кто подбивает малышку оттеснить прекрасную советскую танцовщицу, такую изнеженную и чувственную в сравнении с ней.

Стефания залезла под обеденный стол, закрыла глаза руками, отгородилась от всего. Бабушка и Георге просят ее прекратить комедию. Из телевизора вырывается яростный рев, он заполняет гостиную, и Стефания, побагровев от волнения, спрашивает: ну что, что, Георге, скажи мне, она упала, да, скажи, она упала? Муж опускается рядом с ней на колени, мягко отводит ее руки от лица, помогает выбраться из-под стола. Посмотри, посмотри, шепчет он. Стройное тело их дочери в замедленном повторе прорезает воздух, изображение распадается, невозможно смотреть прыжок, разложенный на фазы. И вот уже Стефания, всхлипывая, тянется к крохотной фигурке, которая, повернувшись спиной к камере, приветствует многотысячную толпу плачущих взрослых.

МИССИЯ ВЫПОЛНЕНА

Ее ждут. Зал для ее первой пресс-конференции забит до отказа, заняты все пятьсот мест, даже на полу сидят, не протиснешься. Стены затянуты красивой, расшитой цветами, тканью. Когда Надя, одетая в форму румынской команды с синей, желтой и красной полосками и коммунистическим гербом на груди, наконец появляется, тренер поднимает ее и на вытянутых руках несет к предназначенному для нее месту. Она прижимает к груди куклу, одетую точно в такой же спортивный костюм, с точно такой же прической, как у нее самой, – два хвостика, перевязанные красными лентами. Надино место – под портретом президента Чаушеску.

Приятная молодая женщина с сильным румынским акцентом любезно сообщает, что журналисты могут задавать гимнастке какие угодно вопросы. Эти взрослые, сидящие у ее ног, на полу – стульев на всех не хватило, – оказались на одном уровне с ней, девчушкой. Надя, ты любишь шоколад? Надя, скажи несколько слов по-французски, по-французски! Браво! Надя, ты играешь в «Монополию», Надя, у тебя есть мальчик? Так и кажется, что они вот-вот начнут сосать палец, описывая ее остренькие (молочные? да нет, какое там, ей уже четырнадцать), такие миленькие зубки. Еще, Надя, еще, она повторяет жест судьи, который, заметив ее растерянность при виде оценки – единица запятая ноль ноль, – показал ей десятку, растопырив пальцы на обеих руках. Десять! Great![5] Она достигла совершенства, что же дальше? Я могу еще лучше, серьезно обещает девочка, прижимая к груди свою тряпичную куклу, а тренер, приветливый высокий усач, глаз с нее не сводит. Надя, ты удивилась, получив десять баллов? Она пожимает узкими прямыми плечами и щебечет по-румынски: «Я знаю, что сделала все без ошибок, а десять баллов у меня уже было, ничего нового». Может быть, она плохо поняла? Вопрос повторяют. Ты удивилась, когда победила, она мотает головой, тебе жаль Ольгу и Людмилу, нет, твердо отвечает она, нет, совсем не жаль. Тогда журналисты пробуют зайти с другой стороны: «А как ты вчера вечером отпраздновала свою победу?» Лицо у нее недовольное, она едва не огрызается: «Никак не отпраздновала. Я была уверена, что хоть в чем-то первое место займу. Я легла спать».

– А какой снаряд тебе нравится больше всего?

– Разновысокие брусья, потому что на них я могу выполнять упражнения, с которыми другие не справятся никогда!

А… не могла бы она хоть иногда улыбаться? Она вздыхает. Знаете, если я, выполняя диагональ, после сальто хотя бы на три сантиметра (она поднимает руку, распрямляет три пальца – указательный, средний и безымянный) заступлю за черту, меня накажут. Так что – да, улыбаться я могу, но только после того, как моя миссия будет выполнена. Зал взрывается смехом и аплодисментами: миссия, какая прелесть, мадемуазель полковник! Какой-то англичанин заявляет, что с технической точки зрения она – явная преемница Ольги К., но тренер не дает ему договорить: «Мы представители румынской школы, и мы никому не подражаем». Некоторые, глядя на нее из зала, думают о том, осталось ли в ней еще хоть что-нибудь от ребенка. С каким скучным лицом она выступала, с каким хладнокровием, едва взглянув на отметку, натянула куртку – маленькая чиновница, служащая по ведомству акробатики! А мы с ней встретились вчера утром в олимпийской деревне, около кабинета врача, – смотрит без всякого выражения, немигающим взглядом. Что она может рассказать о себе? Она любит йогурт и не ест хлеба. Очень увлекательно. Коммунистический робот весом в сорок кило. Конечно, нельзя отрицать, она грациозна, но ее грация – бездушная, металлическая, ничего общего с лиризмом советских гимнасток, да уж, тут тебе никаких лебедей и никакого Чайковского, румынки – щенята, которым кидают задания, и они, служа государству, все выполняют. Сплошная геометрия, сплошной расчет.

Начинаешь жалеть о том, что было раньше. Вот, например, Ольга – на Олимпийских играх в Мюнхене она так прелестно кокетничала и так плакала, если ей случалось упасть, или Людмила, спокойная советская леди, которая неизменно побеждала. И теперь созданную огромным СССР традицию классического танца нарушает какая-то невразумительная зависимая страна, которая вводит моду на хорошо выдрессированных соплячек (вспомним трагическую сцену, когда прекрасная старомодная Людмила пыталась укрыть на груди у тренера заплаканное лицо, а прямо перед ней расхаживало это до ужаса тощее создание).

Девочке надо отдохнуть перед последними соревнованиями, и нагруженные подарками участники пресс-конференции покидают зал. Они уносят с собой бутылки со сливовицей, великолепные трансильванские вышивки, спору нет, кое-что румыны умеют делать совсем неплохо. Навстречу идут коллеги, которым не удалось протиснуться в зал, им описывают малышку: настоящее привидение, вся белая, от купальника до рук, натертых магнезией, и личико бледное, усталое… Все расходятся по гостиничным номерам, каждому надо к ночи поставить точку и отослать репортаж в редакцию, а из услышанного на этой пресс-конференции много не выжмешь. Телевизор в холле торопится покончить с текущими новостями, чтобы перейти к показу события, а событие сегодня единственное – она. Молодая женщина спешит прибавить громкость: Надя начинает вольные упражнения.

И сразу становится понятно, что это – совсем другое дело. Этот сопровождающий ее выступление скачущий чарльстон, Yes, Sir, That's Му Baby[6], эта пронизанная радостью мелодия двадцатых годов – до начала Великой депрессии, yes, yes, yes, наша обманщица смешала все карты, сдвинула границы возможного, yes, sir, она даже без рук обходится, не отталкивается от пола, когда взлетает, воздух ее держит, ту baby, и ни у кого нет сомнения в том, что да, that’s ту baby baby, она и с этим прекрасно справляется, возвращается в детство, маленький бродяжка из немого фильма, чье лицо так и хочется обхватить ладонями. До чего легко, до чего весело. Смотришь – и избавляешься от тягостного чувства, которое оставляет громоздкая система безопасности на этих Играх: у всех в памяти еще свежа трагедия Олимпийских игр в Мюнхене, взятие заложников и убийство израильских спортсменов[7]. Эта девочка берет нас за руки, и мы вместе начинаем кружиться в беззаботном хороводе. Она стоя приветствует толпу, угрюмые русские вслед за своим тренером покидают зал, а Бела весело вскидывает кулаки и молотит ими по воздуху. Румынские гимнастки скачут рядом, под глазами у них круги от недосыпания, во рту пересохло от голода. Девочке поклоняются, если надо – и на колени встанут перед этим эльфом ростом метр пятьдесят четыре сантиметра, эльфом, заставляющим забыть об оружии, которое в олимпийской деревне то и дело попадается на глаза. Девочка спасла эти раздувшиеся от цифр Игры: девять тысяч двести пятьдесят спортсменов, которых окружают три тысячи двести тридцать пять сопровождающих, подстерегают восемь тысяч журналистов и охраняют шестнадцать тысяч солдат – они не подпустят к ним ни Баадера[8], ни Карлоса[9], ни японских камикадзе, ни палестинцев, ни ИРА, ни даже, возможно, квебекских сепаратистов.

И вот уже миллионы матерей, опустошенных послепраздничным затишьем и успевших затосковать по карпатской фее, выключают телевизоры, которые с 17 июля работали целыми днями. И вот уже они начинают мечтать о такой же дочке, как эта девочка – маленькая, тоненькая, бледненькая, старательная, послушная, серьезная, трудолюбивая, сдержанная, без всякого кривлянья, девочка, которая поднимается на пьедесталы, и на ее плоской и твердой груди блестят огромные медали, девочка, которая, очаровав миллионы и миллионы телезрителей, ждет своих оценок перед камерами всего мира, девочка, которая заканчивает свои выступления жестом, запечатленным на открытках, и эти открытки уже везде продаются, девочка, приехавшая из непонятной страны, какой-то Румынии, девочка, привыкшая добросовестно трудиться, и ей покупают ленты, чтобы завязывать красивые банты, и она такая чудесно гладкая и ничем не пахнет… ах, до чего же хочется девочку, отгороженную от мира, девочку, не знающую, что ей ничем нельзя помочь и что ее скоро, о да, очень скоро настигнет банальное биологическое будущее.

И вот уже миллионы девочек, опустошенных послепраздничным затишьем и успевших затосковать по карпатской фее, выключают телевизоры, которые с 17 июля работали целыми днями, и чувствуют себя так, словно вернулись после долгого отсутствия. Встав перед зеркалом в прихожей, они пытаются повторить приветственный жест, вскидывают руки, прогибаются в спине, отчего грудь выпячивается, а под майкой становится видна тесная резинка синтетических трусиков. Они начинают мечтать о таком же стремительном теле. Маленькие западные девочки в тот же вечер отказываются от добавки запеканки и от десерта, они взяли на себя тайную миссию, они понесут дальше этот белый цвет, чудесный белый цвет купальника, и магнезии, и возвышенной жизни Нади там, среди снегов, где больше ничего нет.

Начиная работу над этой книгой, я в поисках «свидетельских показаний» опубликовала просьбу прислать их мне и в ответ получила от поклонниц Нади К. десятки писем по обычной и еще больше – по электронной почте. Чаще всего писали женщины за сорок, хотя были и другие, совсем молоденькие, слишком юные для того, чтобы видеть монреальское выступление Нади в прямом эфире. Те, кто постарше, все как одна помнили, какое испытали тогда потрясение. В какое изумление пришли, когда Надя К. вывела из строя компьютер. Как внезапно разлюбили слишком сладкие хлопья, эти готовые завтраки из коробок, куда для них вкладывали мелкие игрушки, – неуместное в царстве героических лишений изобилие. Как отказались от юбок, в которых очень неудобно воображать себя Надей К., той, чей белый купальник стал обличающим зеркалом: они увидели, насколько ленивы и изнежены, насколько мало в их жизни места для долга и обязанностей. А вот Надя К. – она не только легкая, но еще и сильная, и безжалостная. Надя К. никогда не улыбается, никогда не благодарит, взрослые сами умоляют ее хотя бы взглянуть на них. А она молчит, отстраненная и сосредоточенная, окруженная взрослыми в тренировочных костюмах, этими странными преподавателями гимнастики, которые почтительно ее поздравляют. Надя К. приехала из страны, о которой никто и не слышал, пока о ней не заговорили по телевизору, даже родители. Плакатами с изображением Нади К. летом 1976 года украшали свои комнаты девочки, мальчики предпочитали Фарру Фосетт[10] в красном купальнике, с чуть раздвинутыми, теплыми и зовущими загорелыми ляжками.

* * *

Во время нашего первого телефонного разговора я объяснила Наде К., что эта книга не будет строго документальной, я оставляю за собой право заполнять паузы. Мы условились, что я буду посылать ей только что законченные главы – с тем чтобы она могла высказать свое мнение.

«Дорогая Надя,

Отвечаю на Ваши вопросы: я подробно рассказываю о Ваших отношениях с Белой в следующих главах. Хронология? Мне кажется, начинать надо с Монреаля, я бы даже сказала – надо отделаться от него, потому что об этом все знают или, по крайней мере, что-то помнят. Но мы еще поговорим обо всем, я позвоню Вам на этой неделе. А вот и продолжение – хотя, если говорить о Вас, это, скорее, начало!

Искренне Ваша…»

УРОЖАЙ ВЕР

Три года пришлось заполнять бумажки, чтобы открыть экспериментальную гимнастическую школу, где за уроком арифметики будут следовать занятия на разновысоких брусьях. Три года пришлось встречаться в Бухаресте с ответственными работниками и, чтобы дело двигалось, заваливать их подарками – деревенскими окороками и конфискованными у дипломатов таможенником, другом Белы, бутылками американского виски. И вот теперь, когда место для школы – в маленьком городке Онешти – наконец найдено, едва набралось три десятка девчушек, все остальные не отвечали требованиям Марты[11] и Белы. Федерация гимнастики удивлена и недовольна: вот уж в чем нет недостатка, так это в девушках, желающих поступить в школу, зачем терять столько времени, к чему этот непомерно жесткий отбор? И вообще, почему девочки, почему только они? Почему не взять, например, вот этого мальчика, который умеет стоять на голове и прыгает выше, чем его сестра? Проблемой создания школы заинтересовались на самом верху. Товарищи, что у вас за спорт такой – только для девочек?

Было ли это теорией? Догадкой? Наблюдением? Замысел сформировался годом раньше, когда Бела с Мартой посещали соревнования в соседних странах, отмечая сильные и слабые стороны каждой гимнастки, запоминая, какая музыка и какие движения нравятся публике. В Советском Союзе гимнастика многое заимствовала у классического танца, тогда как в Венгрии или Болгарии девушки двигались свободно и спортивно – настоящие горянки, которым, казалось, все это дается легко. Если бы они начинали раньше, могли бы выступать как минимум на трех Олимпиадах, воскликнула ошеломленная Марта. Самым известным румынским гимнасткам лет по двадцать, и почти все они, как только выходят замуж, теряют интерес к соревнованиям. «Столько сил в это вкладывать, столько времени тратить на то, чтобы вырастить баб, которым только и надо, что стряпать и раздвигать ноги, – кипятится Бела после очередных соревнований, – и скучища, как на каком-нибудь паршивом балете, они что – прическу боятся испортить? Даже моя бабушка умеет кувыркаться лучше, чем они!» Вялая осторожность спортсменок его бесит. Усевшись вместе с Мартой на скамейку в парке рядом со стадионом, он заявляет: «Я лучше посмотрю, как играют эти ребятишки!»

Эти ребятишки, пыхтя, неуклюже повисают на ветке и нисколько не боятся упасть. А взрослые смотрят на них со страхом, поминутно опасаясь, что кто-нибудь из них свалится, – и все же, несмотря на страх, не могут глаз от них отвести. Но может, именно потому неотрывно и смотрят, что боятся за них, боятся, как бы не расшиблись. Да, мальчики лучше прыгают, бегают быстрее девочек и любят похвастаться своими достижениями, тогда как девочки чаще всего робко показывают то, чему их научили. Вот только бесстрашно скачущий мальчик – это всего лишь мальчик, девочка же – другое дело. Девочки более легкие и гибкие, остается только сделать их смелее.

* * *

«Товарищ, вы когда-нибудь видели, как выступает на соревнованиях Вера Чаславска?» – спрашивает Бела по телефону у чиновника, который, занимаясь его бумагами, интересуется, какой смысл открывать школу только для девочек. Конечно, видел, отвечает тот. А как же? Великую чешскую спортсменку, олимпийскую чемпионку знают все. Вот только теперь, летом 1969-го, есть сомнения в том, что новая чешская власть еще когда-нибудь позволит ей выступать на международных соревнованиях: в прошлом году на Олимпийских играх в Мехико Вера демонстративно, на глазах у иностранных журналистов, повернулась спиной к советскому флагу – это было просто неприлично… Но в ответ на «видел» этот мадьяр – который, как очень кстати припоминает чиновник, похоже, имеет доступ к неисчерпаемым запасам заграничной выпивки, – начинает вопить на другом конце провода: так вот, я тебе таких Вер буду в своей школе на полях выращивать, останется только собирать урожай! Скажи мне начистоту, товарищ, ты можешь себе представить посреди прекрасных полей, на которых у меня будут расти Веры, мальчиков с выпирающим из-под трико прибором? Отстань от меня со своими парнями, вот приеду в Бухарест – и выпьем с тобой за Вер!

ПОЯВЛЕНИЕ

Перед началом этой первой встречи у новой школы собралась толпа. Все – и родители девочек, прошедших отбор, и скептики, – все хотели посмотреть на него, на этого Белу, который только что вместе с женой поселился в Онешти. Бела. Имя венгерское, он явно из Трансильвании. Говорят, был чемпионом по толканию ядра и боксером, а еще он играет в регби и входит в состав национальной сборной по гандболу. Ну и какое отношение все это имеет к гимнастике? – недоумевают родители. Правда, его жена – специалистка по танцу, анатомии и здоровому питанию… А сам Бела два года осваивал эквилибристику, но это закончилось падением, и с шизофреническими иллюзиями легкости пришлось проститься… Но, надо признать, человек он очень симпатичный. Этот усатый великан девочек на руках носит, обещает возродить сколько уже лет пребывающую в спячке румынскую гимнастику, хлопает по спине скептиков и плюется при упоминании о советских чемпионках.

* * *

Жаждущему виски мелкому чиновнику, который мог одним росчерком пера закрыть школу, они пообещали выдающиеся результаты, так что времени терять нельзя. Три недели подряд Бела и Марта испытывают девочек. Те думают, что играют в догонялки, а на самом деле тренеры устраивают им состязания и смотрят, кто быстрее бегает. Некоторые девочки уже через неделю начинают ходить на руках, а еще через неделю им предлагают встать на мостик и сделать сальто. Держась за руку тренера, они впервые с опаской идут по бревну шириной в десять сантиметров. К концу третьей недели в списке у Белы остаются пять имен, да и то одно из них – со знаком вопроса. А что же остальные? Они плакали, если случалось упасть. Они цеплялись за него и ни в какую не хотели отпускать. Или, начав отжиматься, с хохотом валились на пол, или морщились, когда он, оценивая гибкость кандидатки, осторожно поднимал ее выпрямленную ногу. Бела вычеркивал таких даже не столько из-за трусости или отказа сделать то, о чем он просил, сколько из-за того, как легко они с этим мирились. Теперь он лучше понимал, что ему надо, но все еще не мог найти.

Так продолжалось до одного позднего утра во дворе начальной школы. За годы, прошедшие с тех пор, Бела довел рассказ об их первой встрече до совершенства и начинает его всегда одинаково – с того, что все понял, едва увидев Надю, имени которой пока не знал. Он мог бы прибавить, что едва он ее увидел, как она тотчас от него ускользнула, растворилась в воздухе. Она – черненькая девочка, которая там, во дворе, утром четверга очень неплохо прошлась колесом по невысокой стенке. У нее волосы завязаны в два хвостика, твердит он, пытаясь вспомнить хоть какую-нибудь деталь, которая помогла бы узнать девчушку, а школьники тем временем строятся парами: звонок уже прозвенел. И у всех девочек волосы завязаны в два хвостика, и на всех голубые блузки, и все они скрываются в темных коридорах, торопятся на урок – на часах уже 10.15. И среди прочих – та самая девочка.

Бела открывает одну за другой все двери, обходит один за другим все классы. В каждом извиняется перед учительницей за то, что отнимает время, спрашивает, кто из детей любит гимнастику, и иногда какой-нибудь мальчик тянет руку. «А кто из вас умеет ходит колесом?» – раз за разом неутомимо повторяет он, уже чувствуя, как к усталости примешиваются беспокойство и раздражение – неужто он так и не найдет эту девчонку? Дети в восторге от паузы в уроке, они наперебой бросаются показывать гостю свои умения, учительницу их неуклюжие движения умиляют, а он начинает злиться и, когда какая-то толстушка во второй раз пытается выполнить колесо, сбегает – здесь ему больше делать нечего. Вот уже и последний класс на этаже (а может быть, рассказывая об этом журналистам семь лет спустя, он стал говорить, что это был последний класс, просто для большего эффекта: как видите, все решилось, когда уже почти не оставалось надежды).

Он снова спрашивает, кто умеет ходить колесом, и к нему тянутся руки с задних парт. У черненькой девочки хвостики немного растрепались – не иначе, во время игры. «А ну-ка, покажите, как у вас получается, вот ты и ты». Малышки, поглядывая на учительницу, перешептываются – видно, не очень-то им верится, что та и в самом деле разрешит пройтись вверх ногами прямо в классе, потом обе встают. Вправо. Влево. Черненькая на него и не смотрит, она поглощена упражнением, дети ей хлопают, и она повторяет колесо еще раз.

Команечи Надя и Думитриу Виорика. Согласие родителей получено в сентябре 1969 года. Приходящие ученицы.

Замечание Белы насчет гимнасток того времени, которые «боялись испортить прическу», вовсе не было, как может показаться, шуткой женоненавистника, уверяет меня Надя, когда мы с ней обсуждаем по телефону эту главу.

«Они действительно боялись показаться недостаточно “женственными” потому что судьи поощряли грациозных и умеющих держаться гимнасток. Потеть – это для мужчин-гимнастов, женщины не должны выглядеть слишком спортивными, так было принято… А Беле вовсе не требовалось, чтобы мы были красивыми, он каждую неделю выбирал самую отчаянную и самую быструю. Нам всем хотелось получить от него медаль… Он ценил нашу силу, нашу смелость и нашу выносливость, а прическам значения не придавал. Думаю, потому-то он и хотел работать с маленькими девочками, мы ведь еще не успели даже и познакомиться с этими… этими правилами».

1969

Врач осматривает двух новых кандидаток. Обе девочки раздеты до белых трусиков и босые, на плитке стоять холодно, они приплясывают, подпрыгивают, их приходится одергивать. Девочек заставляют раскинуть руки в стороны, измеряют размах, потом показывают, как правильно достать ладонями до пола. Потом обмеряют – хорошо, бедра уже, чем плечи. Потом предлагают покружиться (быстрее! еще быстрее! еще!) и после остановки сразу же пойти вот туда – так определяют способность ориентироваться в пространстве. Ощупывают. Велят повиснуть на шведской стенке и тянут ногу вверх до тех пор, пока девочка не начинает морщиться…

Таких, кто продолжает упорно смотреть прямо перед собой, на какую-то невидимую черту, и только сжимает зубы, если ногу поднимают слишком высоко, очень мало. Некоторые, когда мышца слишком натянута, сгибают колено, чтобы избавиться от неприятного ощущения, другие брыкаются. А она? Она все терпит. «Хорошо держится», – записывает Бела в дневнике, что правда, то правда, хотя вообще – ничего особенного. Эта Надя не скулит, когда он, стараясь не наваливаться всем весом на семилетнюю девочку, садится ей на спину, пока она, распластавшись на полу, пытается сделать складку ноги врозь[12]. Она бегает по кругу в спортивном зале, останавливается, когда ее окликают, с удовольствием выполняет указания, радостно вскидывает руки для приветствия, прогнув спину, то и дело пристает к Марте с вопросом: «А к Новому году я начну ходить по большому бревну?» То, что сначала пришлось учиться ходить вдоль черты, проведенной мелом по полу, потом – по очень низкому бревну, со всех сторон обложенному матами, стало для нее разочарованием.

На исходе третьего месяца девочкам велят прийти с родителями. В сумке у Надиной мамы носовой платок для дочки, хорошо бы эта церемония (формальность? вынесение приговора?) не затянулась, маме надо встретиться с двумя клиентками, она должна снять с них мерки, с приближением зимы снова появились заказы на пальто в «парижском» стиле, у местных женщин, которые, приходя к ней, вынимают из кармана сложенную вчетверо страничку югославского модного журнала, эти пальто пользуются большим спросом.

Девочки – пряменькие, с поднятой головой – вышагивают по спортивному залу под записанную музыку, все в голубых купальниках, Наде купальник широк. Мэр произносит речь, он доволен тем, что в его городе открылась экспериментальная школа, из которой выйдут лучшие социалистические гимнастки, потом Марта вызывает по фамилиям пятнадцать девочек. Пожимает руку каждой из проигравших, перед тем как та, рыдая, кинется в объятия матери. Пять избранных весело поздравляют друг дружку, солнце, заглянув в окно на дальней стене, мимолетно ложится полосой поперек их белых как мел ляжек.

Поздно вечером (дома отпраздновали событие, Надя показывала в гостиной, чему научилась, и ходила на руках до тех пор, пока не сшибла лампу) девочка наконец засыпает, прижав к щеке свернутый гимнастический купальник.

1970

Как хотелось бы сказать, что отныне все вырисовывается отчетливо, как хотелось бы с нарастающим восторгом проследить за неуклонным восхождением чудесной девочки. Но ведь невозможно обойти тот день, 23 июня 1970 года, когда она впервые участвовала в соревнованиях на первенство страны…

Маленькая Надя, восьми с половиной лет, с решительным видом идет к снарядам, приветствует судей, показывая, что готова начать.

И вот она уже на бревне. Борясь с силой тяжести, пытается удержать равновесие. Последние наставления Марты («Покажи им всем!») кружатся у нее в голове, сковывают движения. Ей так часто снилась эта минута. В зале мертвая тишина, единственное, что слышно, – сухое поскрипывание о дерево натертых магнезией подошв при каждом повороте девочки. Первыми – словно античный хор, вестник несчастья – закричат, когда Надя упадет справа от бревна, уже отстрелявшиеся участницы, сидящие рядком на лавке, следом за ними охнет в один голос публика.

А она, как на тренировках, серьезно глядя перед собой, обеими руками опирается о бревно и опять забирается на него. Вот только, когда дело доходит до прыжка, снова позорно падает, теперь – налево. Бела бросается к ней – иди к папе, деточка, иди сюда! – он хочет помочь малышке, самой маленькой из учениц, той, которая никогда не устает и еще долго продолжает работать после традиционного «на сегодня хватит».

Но не тут-то было! О произошедшем дальше Бела будет рассказывать и рассказывать в течение двадцати лет. Надя, с горящими, словно под градом чудовищных оскорблений, щеками, пытается еще раз выполнить этот прыжок – так, словно этим перечеркнет картину падения. И – падает. И в четвертый раз влезает на слишком высокое для нее бревно. Зрители улыбаются, очень уж жалостно выглядит насупленное личико этой фитюльки, и тощенькая такая, небесно-голубой купальник на ней просто болтается… Девочка взмахивает руками, смешки в спортзале провинциального городка затихают, опять воцаряется тишина. До чего же упорно она старается завоевать несколько сотых балла, которые получит, если продолжит выступление. Смотрит еще более гордо и высокомерно, чем в самом начале, когда только шла к бревну. Теперь ее движения стали точными и уверенными. Она сумеет выдернуть, стереть из памяти публики то, о чем сама, кажется, уже не помнит. И единственное ее упущение – с безупречной четкостью приземлившись, она забывает поприветствовать судей.

Виорика и Дорина плачут на скамейке, они уверены, что из-за Надиной неудачи команда не выйдет на первое место. Надя хмуро молчит. А когда одна из подруг тянется поправить ее растрепавшийся хвостик, вскакивает и уходит. Ждет оценку в стороне. Она получила несчастные 6,20, но Бела вскидывает руки жестом боксера-победителя после боя: если бы у Нади было шесть баллов ровно, соревнования выиграли бы их соперницы из Оради, все решили эти двадцать сотых.

Иногда на тренировках Надя, отойдя в уголок зала, встает на руки; она умеет это делать с семи лет, и получается у нее неплохо, она тянет носок, прогибает спину, сохраняет равновесие. И только когда встанешь рядом, увидишь, как дрожат ее запястья, услышишь, как она считает, стоя вниз головой, напрягая мышцы живота и задерживая дыхание, чтобы простоять дольше. Первые несколько лет учебы в спортивной школе она занимается тем, что тщательно выстраивает собственный организм, обеспечивает надежность всех деталей и соединений этой машины перед тем, как начать ее использовать. Если ей делают замечание, она к нему прислушивается, ни дать ни взять – инженер, старающийся исправить все недостатки конструкции, серьезная до того, что кажется угрюмой.

После того как Надя несколько раз подряд упала с бревна, Марта на нее накричала. Эта засранка унизительно паясничала у всех на глазах, с трибун было видно, что она в штаны со страху наложила. Оскорбления у Марты вырвались невольно, она себя не помнила от ярости. В поезде, на обратном пути, ей стало стыдно, она наклонилась над спящей Надей, отвела упавшие на глаза волосы, такое жаркое лето в этом году. Но девочка во сне дернулась, отвернулась и съежилась, как от прикосновения зверя.

«КУБОК ДРУЖБЫ» СРЕДИ ЮНИОРОВ

Май 1972

Девочки из Онешти, все шесть, поднимаются на вторую ступень пьедестала, у каждой на шее – серебряная медаль. Судя по фотографиям, гимнастки из Чехословакии, Восточной Германии или Советского Союза весят в среднем килограммов на двадцать больше, чем румынки, стойкие оловянные солдатики, у которых под небесно-голубыми купальниками проступают позвонки, а волосы перехвачены большими красными бантами, – это Бела их так украсил. Людмиле Турищевой, советской чемпионке, восемнадцать лет[13]. Русская пресса упоминает о «полемике вокруг возраста состязающихся гимнасток»; под фотографией Белы написано: «этот румын» не знал о том, что другие спортсменки – взрослые девушки.

* * *

Несколько дней спустя, после возвращения в Румынию, Бела и Марта вызывают Надю в свой кабинет, расположенный над спортзалом. Бела иногда опасается, не больна ли девочка – бледная, молчаливая, с застывшим взглядом, не сочетающимся с тем упорством, с каким это крохотное тело без устали осваивает упражнение, тщательно разбирая каждый элемент, пока не овладеет им полностью. Сколько ни рискует, никогда риском не насытится.

Они с Мартой видели немало девочек, которые торопливо, без передышки заглатывали все, что им показывают, и заставляли тело затверживать наизусть трудные места. Несколько недель так поработав, они ждали, что их станут за это хвалить и гладить по головке, что после очередных занятий тренеры скажут родителям: вашу дочку, несомненно, ждет большое будущее. Но Марта знает, что как раз от этих-то трепетных созданий толку не будет. Таким девочкам приходится уделять слишком много внимания, им постоянно требуются поощрения и ласка, иначе от них ничего не добьешься, на них, на таких «чувствительных», надо тратить дополнительное время… Она вписывает слово карандашом в своем дневнике перед фамилией, подчеркнутой красным, «чувствительная», и это окончательный диагноз. А вот Надя и глазом не моргнет, даже когда на нее повышают голос. Нади не слышно. Нади не видно. Когда она не двигается, ее словно бы и нет.

Ты делаешь успехи, Надя. Ты не упала, и две золотые медали – это хорошо, умница. Но успех необходимо закрепить, тебе придется работать больше, чем другим.

В тот же вечер за ужином она отодвигает тарелку и спрашивает у матери, можно ли уже идти спать. В постели, лежа навзничь на мокрой от слез подушке, она шепчет, пока не заснет: «Прыжок с парашютом, с па-ра-шю-том» – и представляет себе эту картинку Бела научил ее так делать, чтобы не бояться приземления после прыжка на бревне.

«В первый мой год в интернате Марта как-то вечером сказала: закрой глаза, представь себе, что твои ноги – это кисточки, и рисуй непрерывную черту, главное – не делай помарок! Назавтра я, очень встревоженная, прибежала к ней: мне приснилось, что я упала. А Марта меня похвалила: таким-то образом падай сколько угодно, дорогая; воображая падение, ты через это пройдешь, и мы об этом забудем. Может быть, Вы вставите ее слова в эту главу?»

ОКТЯБРЬ 1974

Она звонит родителям из Варны. Там проходит чемпионат мира, но выступать она не может: слишком мала. Жалуется по телефону на все подряд: на дорогу, на погоду, на Белу, на зал и даже на то, что скучает без младшего брата, на которого дома не обращает ни малейшего внимания. И кладет трубку, пообещав немедленно лечь спать, а то как бы завтра утром не опоздать на поезд.

В ноябре ей исполнится тринадцать. Иногда Георге и Стефания просто не понимают, как разговаривать с этим ребенком. Что отвечать девочке, которая выкрикивает, что она «вне конкурса», с такой яростью, словно речь идет о постыдной болезни. Родители и на тренировках-то бывают довольно редко, а на соревнования вообще явились один-единственный раз. Они понятия не имеют, что в Варне тем же утром с Белой хотел поговорить французский журналист, ошеломленный «внеконкурсным» выступлением румынской команды, но все переводчики были заняты, и он так и не смог пригласить тренера на передачу, ту самую телепередачу, которую начал такими словами: «Я видел маленькую румынку, которая, если все сложится хорошо, наверняка станет одной из величайших гимнасток мира».

– Вы в то время уже знали о том, что были одной из лучших?

– Нет… До меня доходили какие-то слухи, говорили, что в команде есть одна очень хорошая девочка. Но откуда мне было знать, что эта девочка – я сама.

Когда я нашла в газетном архиве статью, где рассказывалось о парижском спортивном празднике, мне трудно было поверить в эту историю – настолько все в ней выглядело выстроенным, переписанным так, чтобы превратить ее в легенду, очень уж нелепой казалась ошибка французской Федерации гимнастики: они пригласили часть румынской команды на большие показательные выступления, но, взглянув на фотокопии паспортов румынских спортсменок и поняв, что перед ними дети, в конце концов отправили их демонстрировать свои достижения вместе с малолетними дебютантками.

Надя по телефону подтвердила, что все в этой статье верно, каждая деталь. Я чувствую, что недоразумение все еще кажется ей забавным и она ждет, что я посмеюсь вместе с ней. А мне никак не удавалось описать этот эпизод с юмором, как того хотелось моей героине, и через несколько дней после этого разговора я снова ей позвонила и призналась: на мой взгляд, ужасно, что Кароли, желая произвести впечатление на парижскую публику, распорядился, чтобы Надя выполнила комбинацию из крайне опасных элементов, хотя у нее не было возможности подготовиться.

– …Послушайте, мне этот прыжок именно тем и нравился, что был опасен, я хотела все время его выполнять. Меня не надо было заставлять это делать!

– Не разогревшись? Это же был страшный риск!

– А по-моему, этот эпизод показывает главным образом, насколько мало Франция считалась с Румынией. Вы можете сегодня же прислать мне готовые страницы? Я завтра вам перезвоню. Спасибо.

СКОЛЬКО ЖЕ ЕЙ ЛЕТ?

Хочешь не хочешь, надо смириться с очевидностью: французы никого в аэропорт не прислали. Тренер и девочки уже почти час торчат в зале прилета Орли, Бела не говорит ни по-французски, ни по-английски, он не понимает, что объявляют по радио, у него есть только записанный на клочке бумаги адрес, а до начала выступления осталось всего ничего.

В такси, по словам Дорины, им казалось, будто они «совсем даже не по Парижу едут», улица, где находился этот пригородный спортзал, была безлюдной. Встретили румынок приветливо, женщина в строгом темно-синем костюме предложила девочкам апельсиновый сок и печенье, но Бела, предельно изумленный, отодвинул тарелку с угощением. Печенье – спортсменкам? Их отвели в раздевалку, провонявшую раздавленными окурками. Увидев готовых к выступлению девочек в белых купальниках, с красными бантами на хвостиках, распорядительница наклонилась к Наде и засюсюкала, словно та была прелестным котеночком. В зале упитанные девочки-подростки под магнитофон неуклюже пытались сделать колесо, а растроганные родители, глядя на них, хлопали не в такт.

Бела, должно быть, что-то напутал, приехал не в тот зал, не в тот день, Господи, пусть кто-нибудь подтвердит ему, что это ошибка, чудовищное недоразумение. Он окликает какого-то типа в тренировочном костюме, показывает ему на француженок, у которых, когда они, будто слепые утки, бегут к коню, жирные ляжки трутся одна о другую, потом – на Дорину и Надю. «Это настоящие чемпионки», – твердит он. Француз треплет Надю по голове: «Да-да, потом они станут чемпионками, нисколько не сомневаюсь, станут, до чего они смешные с этими хвостиками».

Девочки уже готовы начать, но тут Бела каким-то чудом находит переводчицу и понимает, что французская гимнастическая Федерация отправила их не на то мероприятие, которое намечалось, а на какой-то любительский показ. В нем закипает ярость, его бесит эта зажравшаяся тупая столица с ее грязными улицами и раскормленными детьми – они здесь, во Франции, в двенадцать лет еще ничего не умеют! Его злит эта страна, где его чудесным белочкам протягивают тарелку с размякшим магазинным печеньем. Его выводит из себя подобное пренебрежение к ним.

Он весь взмыленный, ему пришлось побегать, пока поймал такси, но в конце концов Беле удалось добыть адрес официального мероприятия, и он сумел уговорить переводчицу поехать с ними. Девочки в восторге – какой классный получился день! Они не стали переодеваться, натянули тренировочные костюмы прямо поверх купальников.

«Нет-нет, детям сюда нельзя, здесь только настоящие гим-наст-ки, и очень высокого уровня!» Два охранника не пускают их во Дворец спорта. Переводчица настаивает, объясняет, что Надя – чемпионка, но церберы только посмеиваются. Бела, любезно им улыбаясь, велит девочкам быть наготове, делает шаг вперед и начинает тяжело, словно нетрезвый боксер, подпрыгивать и беспорядочно размахивать руками; Наде и Дорине остается лишь пригнуться, чтобы проскочить внутрь и бежать к залу. Бела, за которым гонятся охранники, бежит за своими ученицами по темным коридорам, не переставая подгонять мчащуюся впереди Надю: давай-давай, быстрее! Она прибавляет ходу, пролетает мимо обалдевших пожарных, Дорина – следом за ней.

За дверью, которую она наконец распахивает, – огромный, влажно дышащий зал, где щелкают фотоаппараты, гремят аплодисменты, звучат последние такты танго: Людмила только что закончила вольные упражнения. Надя поспешно стаскивает штаны от тренировочного костюма, может, ее очередь уже скоро, ей надо разогреться. Но едва девочка успевает приступить к разминке, как в зал влетает Бела, он весь багровый, охранник тащит его назад, а он кричит Наде, чтобы начинала. Надя пытается спорить, но он, набычившись, показывает жестом: сейчас!

Ее не объявляли. Ей не выдали номер, который прикрепляют к купальнику. Она не успела размяться. И куда ей идти? На брусья? На бревно? Нет, туда нельзя, там работают гимнастки. Единственный свободный снаряд – конь. Значит, опорный прыжок.

Девочка робко ступает на помост, судьи и фотографы ее не замечают, они заняты молоденькой немкой, которая направляется к тому же снаряду. Конь уже совсем близко. Трамплин чуть сдвинулся вправо под тяжестью только что выступавшей гимнастки, и Наде никто не поможет вернуть его на место. Немка приветствует судей. Надя оглядывается на окруженного полицейскими Белу. Он подбадривает ее, вопит: «Давай, детка, покажи им! Выдай им Цукахару![14]»

В зале растерянно перешептываются, смеются. Немка пятится назад, оступается, опешив: откуда вдруг внезапно появилась эта девочка? Надя в свою очередь приветствует судей, делает глубокий вдох – но тут к ней приближается кто-то из организаторов и знаком велит убираться отсюда. Времени нет. Бежать. Бежать как можно быстрее, набирать силу благодаря скорости, 24 км/час, она вскакивает на трамплин, ноги вместе, руки резко упираются в обтянутый кожей снаряд с силой, равной от 180 до 270 кг/см², она прогибается назад, сухожилие на левом запястье, не разработанном перед прыжком, мучительно натягивается, она отталкивается, подкидывает себя в воздух, переворачивается: надо надо надо надо. Она лишь на мгновение прикрывает глаза от удара о маты, приземлилась безупречно, зрители ревут от восторга, вскакивают с мест. Главный судья оторопел, не знает, что предпринять. Это тонкое, хрупкое тело. Прыжок, который выполняют только мужчины. Главный судья не успевает посоветоваться с коллегами: рядом с ней вырастает огромный человек, его оттаскивают два охранника, следом подбегает возмущенный советский тренер.

«Мадам судья, – исполин тяжело дышит, от него пахнет лавандой и потом, лицо налито кровью, руки умоляюще сложены, – мадам, прошу вас, дай вам Бог долгую жизнь, объявите ее, назовите ее имя. Пожалуйста».

Переводчица пытается успокоить мужчину в темно-синем костюме, наверное, он тоже из организаторов, тот сердито бормочет: «У нас тут не детский сад», отыскивая взглядом девочку, но она куда-то скрылась, а трибуны дружно аплодируют, вызывая беглянку, и вот она снова появляется неведомо откуда, эльф в белом купальнике, появляется – и вскакивает на бревно, опередив и оставив в недоумении советскую гимнастку.

А здоровяк-то этот, он-то кто такой? Ее отец, ее дядя? Кто этот человек, которого охранники с трудом удерживают? Не переставая отбиваться, он хватает судью за руку, прижимает к своей груди, запыхавшись, продолжает умолять. Назовите. Ее. Имя. Мадам. Ее имя. Да сколько же ей лет, спрашивает судья. И вздрагивает, услышав в ответ: двенадцать. Это что же, они сейчас видели перед собой двенадцатилетнего ребенка?

Никто не способен описать то, что она тогда совершила, ничего подобного и представить себе ни один человек не мог, это не вмещается в границы знакомых слов.

Можно ли сказать, что она захватывает время? Что она завладевает воздухом? Что она приказывает движению ей подчиниться? В тот день доведенные до изнеможения организаторы мероприятия в конце концов сдались, разрешили Дорине и Наде официально выступить с вольными упражнениями. Кажется, так и видишь, как движется стрелка гигантских часов, объявляя устаревшими эти намечающиеся изгибы, эту распирающую тесный купальник грудь молодых гимнасток.

КОНТРАКТ О НЕПОВИНОВЕНИИ

Они ждут посадки в аэропорту Орли, Бела наблюдает за девочками – изумленными, восхищенными, перегруженными обилием впечатлений, все им в новинку: майка с Доналдом на проходящей мимо девушке, блестящий приоткрытый алый рот манекенщицы на афише, полупрозрачные светло-зеленые яблочные леденцы, которые продаются «со скидкой!», расшитые цветочками джинсы на парне.

В Монруже, где они жили в гостинице, девочки затащили его в дешевый универсам и тщательно изучили все полки. Десятки пачек разного стирального порошка – они застревали перед теми, на которых было написано, что внутри игрушка; двухцветные губки – ой, поглядите, учитель, до чего вон та хорошенькая! Тетрадки с яркими глянцевыми обложками, пакеты с сухариками – девочки кивают, слушая объяснения Белы и пытаясь представить себе вкус черствого, усохшего кусочка хлеба. А вот смотрите, смотрите, какие странные коробки с прозрачным окошком! Через него макароны видно! Учитель, учитель, а можно нам всего одну коробочку, она такая красивая! В конце концов Бела дал каждой из воспитанниц по монетке – ладно уж, пусть бросят в этот красный автомат с серебряной ручкой у выхода из магазина. А что там за оранжевые, зеленые, желтые шарики? Ой, как хочется розовый – можно нам розовый? Мы понимаем, мадам, вежливо шепчут они в ответ на объяснения продавщицы, что нет, нельзя, цвет жевательной резинки здесь не выбирают, кому какая достанется – такая и достанется. Они любуются красными бархатными занавесками кабинки фотоавтомата – тут все автоматическое, восхищаются они, все такое современное!

Беле не терпится вернуть девочек к привычной жизни, той, которую он строит для них с тех пор, как им исполнилось шесть, – возводит этажи расписаний, неизменной еды, жестов и запахов. И к спокойному повиновению всем запретам. Девочки подчиняются, потому что знают: малейший намек на прихоть, какое бы то ни было отступление от правил – прошататься бесцельно всю субботу, поиграть вечером в спальне, слишком сытно пополдничать… любой из таких поворотов уведет их к другой жизни, к той, какой живут обычные дети – дети, у которых нет ни цели, ни будущего.

Надя К. не делает никаких замечаний, но на следующий день, когда я спрашиваю, чем все-таки объяснить эту беспрекословную покорность гимнасток, ее, как мне кажется, смущает слово «покорность»: «Понимаете, это вовсе не подчинение тренеру, это контракт, который мы заключаем сами с собой. Покорными, послушными мне казались другие девочки, не гимнастки. Они становились такими же, как их матери, такими, как все. А мы – нет». И потом она рассказала то, что вы прочтете ниже. Для меня эпизод выглядит незначительным, но Надя настаивает: «Включите это в книгу. Именно здесь – ответ на ваш вопрос».

Они все, даже Надя, хоть она и из Онешти, уже три месяца живут в интернате, потому что глупо тратить время на дорогу до школы и обратно. Двенадцатый час ночи, но девочки еще играют в спальне. Услышав шаги Белы, они поспешно гасят свет и притворяются спящими. Тренер входит, включает лампу. Вы, наверное, ошиблись, господин учитель, у нас было темно. Они никак не могут успокоиться, хихикают под одеялами, возбужденные своим мимолетным сообщничеством.

«Вам не спится? Надо вас немножко утомить, чтобы вы смогли уснуть! – говорит он. – Пошли!» Бела не дает им времени одеться – вставайте, подъем, – и вот они, растрепанные, в пижамах и в кедах с развязанными шнурками на босу ногу, стоят в школьном дворе, и им весело оттого, что ночь превратилась в день. Тренер, как каждое утро, хлопает в ладоши, и они бегут по кругу, чтобы согреться. Они смеются, показывая пальцем друг на дружку, пижамные штаны сползают, они подтягивают их обеими руками. «А теперь – прыжки!» – командует Бела. Он приводит их в спальню заполночь, продолжая улыбаться.

Наутро, в пять, звонит будильник. Голова у всех тяжелая, ноги после ночной тренировки, проведенной наскоро, без разминки, болят, они не успели попить воды, а это необходимо. Девочки сменяют одна другую на брусьях, на бревне… Сердце от усталости колотится в горле. Они-то думали, что все в порядке, но нет, теперь, когда надо схватиться за жердь, ночной проступок внезапно напоминает о себе: перед ними встают запретные картины, вывихнутое колено, порванные связки, они слышат, как от удара о бревно ломаются кости, позвонки, череп, от ужаса пересыхает во рту. После отбоя они молча гасят свет, мучительно сосредоточенные на непослушном теле, которому сегодня досталось.

ОЧИСТИТЬСЯ ОТ СОМНЕНИЙ

Иногда Стефания смотрит, как ее дочь играет во дворе или бегает с братом наперегонки, и думает: до чего ж Наде не подходят эти совершенно обычные для детей занятия, до чего девчонка похожа на какую-то редкостную, невесть откуда к нам попавшую машину, которая только притворяется ребенком. Она везде и всегда успевает вовремя. Убирает со стола. Сама во время поездок стирает свои трусики и привозит домой чистыми. Мать никогда не слышала от нее детских словечек из тех, которые потом с умилением повторяют мужу. Даже то, что Надя сама решила перебраться в интернат (как можно меньше шагов, как можно меньше движений помимо тех, которые во сне – и только во сне – ей не удаются), было разумным решением.

По воскресеньям девочка требует, чтобы ей «тянули мышцы». Она держится за комод в гостиной, а Стефания все выше поднимает дочкину ногу и в ответ на вопрос «А тебе не больно?» слышит нетерпеливый приказ подтянуть «эту чертову ногу» к носу. Наде тринадцать лет, выглядит она на десять, скоро, наверное, все это перестанет ее интересовать, но упражнения, как уверяет отец, по крайней мере, укрепят ее спину и характер.

Однажды к ним пришел фотограф из центральной газеты Scînteia[15], ему надо было сделать снимок Надиных наград для репортажа. Он долго выбирал лучший ракурс – до тех пор, пока Стефания не придумала: давайте разложим все медали на куске красного бархата. А когда она спросила, что будет написано в статье, гость ее поправил: это будет не статья, а подпись под фотографией, несколько строк. «Про писюшек, которые ничего в жизни не смыслят, и сказать нечего!» Мать «писюшки» с облегчением согласилась.

* * *

Сейчас эта разумная и послушная девочка едет с Мартой по приглашению партии поездом в Бухарест, чтобы принять участие в церемонии, во время которой впервые увидит того, кто скорее напоминает короля из какого-нибудь фильма, чем «товарища». Надя представляет команду. Она одета в сшитый матерью костюм – брюки и пиджак ярко-голубого цвета с красной каймой на запястьях.

Зал, намного более просторный, чем спортивный зал в Онешти, заполнен взрослыми, которые умеют аплодировать куда лучше, чем зрители на соревнованиях. Здесь это делают совершенно синхронно, ни один хлопок не выбивается из ритма. Главный Товарищ выглядит старше, чем на развешенных по всей столице портретах, а его жена Елена похожа на Надину учительницу математики, у нее такие же седые волосы, закрученные в узел на макушке, и такая же фигура без талии. Речи следуют одна за другой. И вот к микрофону подходит белокурая девочка в народном костюме – вышитой блузке и красно-белой юбке.

Слова в представлении Нади всегда были всего лишь инструментом, чтобы просить, добиваться или благодарить. А с губ этой девочки слетают совсем другие слова: легкие, порхающие, воздушные звуки, цепочки облаков, сияющие небеса, состязающиеся звезды, дружные поля – и все это ее страна, малышка с чудесными голубыми глазами рассказывает о Румынии. Как хотелось бы очиститься от сомнений, как хотелось бы, чтобы они растворились в свете, который излучает этот ребенок с волосами будто сахарная вата и нежным голосом. Рядом с этим свечением Надя с ее тусклыми каштановыми волосами и смуглой кожей чувствует себя чернавкой, ну а как иначе, она ведь из Онешти, города, где улицы закопчены заводским дымом и ни в одном парке не найти таких цветов, какие эта избранница дарит Товарищу Елене.

Наступает ее очередь. Марта подталкивает Надю, та встает и направляется к трибуне. Должна ли она их приветствовать? Кто они – судьи, которые выставят ей отметки? Или зрители, которым надо понравиться? Надя спотыкается на ступеньке, военный опускает для нее микрофон, и все выстраивается, все обретает очертания. Упражнения для пресса рано утром, когда весь город спит, даже ее родители еще не проснулись, падения, вывихи, растяжения, едкая магнезия, от которой весь день, до самого отбоя, першит в горле, строительство мечты, которую они возводят вместе, как бы ей хотелось куда больше в этом участвовать, о, как бы ей хотелось быть впереди, пусть даже она не умеет так говорить, как эта чудесная в своей искренности девочка. У Нади перехватывает дыхание, что-то поднимается изнутри, ощущение точно такое, как в те тысячные доли секунды, когда она делает сальто и собственное тело изумляет ее, само, без ее участия, приземляясь. Зал аплодирует стоя, серьезные старые люди изо всех сил скандируют РУ-МЫ-НИ-Я, она поворачивается к Нему, как еще его называть, это Он – и все. Он встает со своего трона, идет к ней, глаза у него посажены глубже, чем на портретах, кажется, он сейчас заплачет, она в жизни не видела, чтобы мужчины плакали… Он шепчет «подойди поближе», во всяком случае, ей так слышится, Он целует Надю в лоб, она клянется принести команде Онешти «самые лучшие результаты, какие только можно». В этот день начала 1975 года каждая улыбка в зале превращается в песню, такое мощное пение, в нем звучит будущее…

* * *

Бела слушает Надин рассказ о поездке в Бухарест. Отлично, детка, только все эти твои клятвы Старику и все эти стихи – полная ерунда. Каким образом она сможет хоть что-то завоевать, если он только что получил от румынской Федерации гимнастики письмо с отказом. Ни одна девочка из Онешти не поедет в Норвегию, на чемпионат Европы. Румыния будет представлена только спортсменками из столичного клуба «Динамо». Там отличный новый спортзал, тамошние молодые тренеры ведут себя по правилам: они послушно составляют каждый вечер донесения обо всем, что может заинтересовать департамент госбезопасности, – пишут о девочках, которых тренируют, о родителях этих девочек, о шутках, которыми гимнастки обмениваются в раздевалке… И это помогает Великому Строительству Товарища. А он, Бела, – что с него взять? Деревенский окорок – крестьянский гостинец? Виски, кофе и австрийский шоколад, тайно провезенные через венгерскую границу? И сам-то он что получает взамен? Вообще ничего. Хотя его белочки выигрывают все соревнования и скоро победят русских, он это точно знает. Ольга, конечно, умеет работать на разновысоких брусьях[16] и на бревне делает два сальто подряд, он разве спорит, но все равно девочка ненадежная, чуть что – дрожит и плачет. Ничего общего с Надей. Надя в понедельник точно такая же, как в четверг, утренняя Надя ничем не отличается от вечерней. Так чего они еще хотят? Что еще можно улучшить? Даже родители у Нади образцовые – скромные, в политику не лезут. Румыны, которыми можно гордиться, основательные, как его собственные бабушки и дедушки с их вечной непритязательной безотказностью.

Бела отправился в Бухарест без вызова, попросил чиновника из Министерства спорта о встрече. Безуспешно. Вернулся в Онешти – кто же заменит его на тренировках? – и снова поехал в столицу. Вторая попытка тоже не удалась, ничего не вышло, чиновник его не принял. Тогда Бела позвонил и принялся по телефону умолять этого бюрократа что-нибудь придумать, нет, он не протестует против «превосходного государственного решения», но пожалуйста, добавьте в команду еще одну гимнастку, только одну из наших гимнасток! Парижским успехом хвастаться было неудобно, потому что история, рассказанная во всех подробностях руководителям Федерации молодой парижской переводчицей, завербованной департаментом госбезопасности, им не понравилась. Французы все-таки жаловались – пусть и на свой лад, вежливо, удивляясь «выступлению-сюрпризу чудесных румынских девочек, которых не было в программе».

Товарищ преподаватель, сказал столичный чиновник, который в конце концов согласился его принять, вашим девочкам некуда торопиться, им едва исполнилось тринадцать! Тоже мне выдумал, расхохотался он, оставшись после ухода Белы наедине с коллегой, этот мадьяр считает, что нашу современную процветающую страну могут представлять какие-то тупые деревенские недомерки из жопы мира!

У Белы состоялась тогда и другая встреча, о которой он не рассказал? Или у тренера было больше высокопоставленных друзей, чем он говорил? А может, подарки на этот раз были получше прежних? Он дал клятву привезти медаль, чемпионское звание? Как бы там ни было, неделей позже он добился разрешения включить в сборную Румынии девочку из своей команды. Теперь в сборной будут три гимнастки из «Динамо» и одна из Онешти.

СЛИШКОМ СТАРА, ЧТОБЫ БЫТЬ МОЛОДОЙ

В Шиене (Норвегия) идет двадцать пятая секунда комбинации на бревне. Запястья спортсменки выгибаются, словно она отталкивает ладонями плотный воздух, ноги сомкнуты на десяти сантиметрах деревянной дорожки, Надя, маленькая девочка, старательно изображающая рок-н-ролл, виляет бедрами вправо-влево, вытягивает руки перед собой и, не опираясь ими о бревно, быстро описывает ногами широкий круг, уследить можно только за белым бантом, которым перехвачен ее хвостик, он – словно точка на плане: «Вы находитесь здесь». Раскачиваясь на разновысоких брусьях, она взлетает так высоко, что некоторые зрители не могут досмотреть выступление до конца, они с ужасом ждут, что тонкие руки не выдержат и девочка упадет. Знает ли она, понимает ли, что рискует сломать себе шею, спрашивают встревоженные журналисты у ошеломленных судей. Людмила Турищева, стоящая в красном спортивном костюме на второй ступени пьедестала, смотрит, как малышка, ставшая самой юной чемпионкой Европы, приветствует публику. Советская гимнастка осунулась, в ее улыбке спокойная и горькая печаль. Она выглядит увядшей.

Я пишу Наде К.: «Ваше появление было зрелищем, его безупречная постановка опиралась на два цвета аксессуаров – белый и красный. Девственно белый цвет купальника. Белый цвет магнезии от ладоней до ляжек. Наконец, андрогинная бледность девочек-гимнасток – такими они были до того, как в начале девяностых их решили раскрасить поярче, используя для этого румяна и тени с блестками, делающие товар более привлекательным. И красный. Разумеется, это цвет коммунизма и его знамен. Но в первую очередь – цвет огромных атласных бантов, которыми тренеры украшали ваши волосы, этот аксессуар гарантировал подлинность детства в мире, где вы всегда были “слишком стары, чтобы быть молодыми”».

ЕСЛИ КРОВЬ НЕ ИДЕТ

Чемпионка Европы! Новость была настолько неожиданной, что не нашлось ни одной фотографии, чтобы проиллюстрировать статью, вышедшую в то утро, когда Надя вернулась в Бухарест. В аэропорту ее, героиню, только что вытеснившую с пьедестала советских гимнасток, встречают с охапками красных гвоздик. Наконец из самолета выходит молодая женщина в темно-синем спортивном костюме. Это На-дя! Вот это красавица! Но происходит что-то странное: усатый исполин отдает красавице пластиковые пакеты, неси, мол, а сам кладет руку на плечо какой-то девчушке, наверное дочке. А где же наша чемпионка, осведомляется какое-то официальное лицо, отыскивая глазами крепкую спортивную фигуру. И тогда Надя выступает вперед, медали висят на ее узкой груди странным дикарским ожерельем, образуя золотой доспех, – и фотографы медленно, как при ускоренной киносъемке, опускаются на колени, чтобы оказаться на одном уровне с бледным детским личиком.

Надя пожимает протянутые руки. Представитель Партии благодарит девочку от имени всей страны – она сдержала слово, добилась тех прекрасных результатов, которые пообещала товарищу Чаушеску.

Все, что происходит потом в течение 1975 года (даже если бы и захотелось подделать историю, мы вряд ли нашли бы, что тут можно изменить), все ее прилежное, образцовое восхождение Бела воспринимает как должное. Он ничего другого не ждал – и был прав. Надя разрешает его сомнения, опережает его опасения, она делает все, что ей скажут, она – посланница его мечты, объект эксперимента и почти принцесса. «Почти» – потому что теперь надо убедить ответственных работников дать девочкам из Онешти место в будущей олимпийской сборной.

* * *

Бела клянется, что его девочки разгромят русских, вот увидите, он пишет это на бумажной скатерти чернилами и ставит свою подпись. За столиком ресторана еще три сотрудника Федерации. Товарищи, если вы возьмете моих девочек, после Монреаля про советских никто и не вспомнит!

До чего он смешной, этот толстяк, и почти трогательный, когда затягивает румынский гимн, вскочив с места и отбивая такт ладонью, так вдохновенно, словно сейчас поведет за собой войска: «Сегодня Партия нас объединяет, на румынской земле построен социализм, построен тружениками в едином порыве, ради чести родины, мы сокрушаем наших врагов, чтобы достойно жить под солнцем среди других народов, жить в мире, в ми-и-и-ире».

Хорошо, мы устроим предварительные соревнования между двумя командами и будем решать на основании фактов, соглашаются ответственные работники. Их позабавило представление, устроенное человеком, который остается для них «мадьяром».

* * *

Лето в столице, зной впивается в кожу обжигающими клыками, влажный застоявшийся воздух словно сгустился, облепляет запахом цветущих лип.

Здесь, в этом просторном гимнастическом зале с большими окнами, на полу не старые матрасы, а ярко-синие поролоновые маты. Тренируются только девочки из Онешти: как только температура поднялась выше тридцати восьми градусов, динамовские тренеры, которые требуют, чтобы их называли «товарищ тренер», увезли своих гимнасток в Констанцу, на берег Черного моря. А девочки из Онешти между упражнениями тащатся к умывальнику и брызгают себе в лицо холодной водой.

Не сам ли Бела предложил, чтобы Федерация прислала кого-нибудь с проверкой? Вот он и явился сегодня, этот генерал, отвечающий за спорт. Вошел в зал, знаком показал Беле, чтобы тот не прерывал из-за него тренировку, уселся. Бела доволен. Лучшего момента выбрать было нельзя. Ну и пусть Луминица ноет, что у нее болит голова (давай-ка, лезь обратно на бревно! когда ты соскакиваешь, тебя слышно отсюда до Трансильвании, что ж ты за коровища такая! ладно-ладно, тебе не помешает потерять несколько граммов пота, иди уже!), пусть Дорина четыре раза подряд падает, пытаясь выполнить двойное сальто назад. Генералу быстро надоест дышать воздухом, пропитанным запахом пота и магнезией, у него небось уже першит в горле. Беле ничего не надо делать, просто дождаться, пока представитель Федерации встанет, отряхнет мундир и спросит: «Товарищ преподаватель, а где же гимнастки из клуба “Динамо”?» И с невинным видом ответить, что те «на пляже, как всегда, стоит пригреть солнышку…». Генерал уходит в ярости, приказав обеим командам завтра же быть у него. На следующий день динамовский тренер оправдывается, ссылаясь на то, что «в такую жару девушкам необходим отдых», а Бела только приподнимает брови: «Да? Отдых? Отдых теперь входит в олимпийскую программу?» Генерал назначает товарища Кароли руководителем национальной и олимпийской сборной, и Бела отныне будет сам отбирать гимнасток.

Он своего добился. Вот теперь все должно быть безупречно. Он поручает Марте найти нового врача – такого, которому можно доверять. Этот, бухарестский, никуда не годится: ни бельмеса не смыслит в гимнастике, чересчур осторожен и ни на что, кроме никому не нужных отеческих советов, не способен. Проворные малышки прыгают, развлекаются, у них спина гнется, будто резиновая… если кровь не идет, заверяет девочек Бела, не переживай, скорее всего, ничего серьезного.

БИОМЕХАНИКА КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ФЕИ

15 ноября 1975 года

В 1975 году Государственный комитет по визам и паспортам был отделом департамента государственной безопасности, и его название обманывало, потому что там никому, кроме больших партийных начальников, никаких паспортов не выдавали. На самом деле этот комитет существовал главным образом для того, чтобы выявлять желающих покинуть страну; как только человек обращался за визой, его немедленно увольняли с работы и брали под особое наблюдение.

Перед Олимпиадой команда гимнасток отправилась в турне – из Германии в Соединенные Штаты, оттуда в Канаду и даже в Японию. Была ли Надя в 1975 году все еще простой гражданкой Румынии или уже стала частичкой государственного знамени, творящейся на глазах историей, национальным оружием? Она говорила мне, что не помнит, чтобы ей приходилось знакомиться с правилами соревнований, в которых участвовала, все было так, словно системы оценок родились вместе с ней – чтобы поддерживать в ней уверенность на пути вперед. Дорога размечена маленькими невидимыми крестиками – чтобы она знала, куда ступить.

Он кладет трубку. Садится на кровать, чувствуя странную усталость, он словно чем-то одурманен. Беле хочется еще раз услышать слова, которые произнес этот тип из Федерации, прочитавший ему лондонскую телеграмму, хочется проверить, правильно ли понял.

Он снова набирает бухарестский номер: «Извините, товарищ Бэлческу… Как там точно сказано – спортсменка года или гимнастка года?»

«Гимнастка» года, да, он это и запомнил, потому что прозвучало так, будто его девочку поздравили нехотя, эрзац, суррогат титула, таким впору награждать жеманницу с вкрадчивыми движениями. А как же стремительный бег Нади к коню, двадцать семь километров в час, на прошлой неделе замерили, – это они упустили? Новый титул подопечной Белу не столько ободряет, сколько тревожит. Как обещание на будущее, которое он может и не сдержать, у него нет уверенности. Они с Мартой воспитали чемпионку Европы, сами толком не осознав, как это получилось. Необходимо закрепить удачу. Если им удастся снизить вероятность неизвестного, случайного, они обязательно добьются еще лучших результатов.

Порции еды, которую Наде выдают за сутки, подсчитываются и пересчитываются. Сто граммов мяса в полдень и пятьдесят вечером – это примерно четыреста калорий, овощи, каждый раз по двести граммов, – сто двадцать калорий. Йогурт три раза в день – сто восемьдесят. Фрукты, штуки три, – сто пятьдесят. Разумеется, ни хлеба, ни сахара, ни крахмала. Не забыть бы сделать отметку на бутылке, откуда берет для Нади растительное масло Силвина; если повариха превысит дневную норму в пятьдесят миллилитров, все расчеты пойдут насмарку. Он уже много раз говорил об этом с Силвиной, но от разговоров толку мало. Теперь он сам будет составлять меню.

Он продумывает новый распорядок дня. С шести до восьми утра – тренировка. С восьми до двенадцати – школа. С двенадцати до часа – обед. С часа до двух – отдых. С двух до четырех – домашние задания. С четырех до девяти вечера – тренировка. С девяти до десяти – ужин, оставшиеся домашние задания и отбой. Он снова и снова меняет врачей, пока не находит такого, который никогда не возражает, который принимает все его решения. Кровь девочки подвергнута тщательным подробным анализам, частота и глубина дыхания измерены, состав мочи выражен формулой. Каждое утро, до начала тренировки, Надю тестируют, заставляют делать наклоны и отжиматься, проверяя реакцию на нагрузки. Кароли формирует у своей подопечной железный брюшной пресс, чтобы она и не поморщилась, со всего размаху налетев на жердь бедром, ударившись косточками, прикрытыми лишь тонкой голубой тканью. Надо наращивать силу, чтобы механизм мог справиться с неожиданностями, с усталостью, с переохлаждением. Бела читает биологические трактаты и подчеркивает отдельные места, он разговаривает с тренерами по легкой атлетике: а вот ты что делаешь, чтобы они бежали быстрее? Заставляю их бегать больше, отвечает тот. И Бела увеличивает число повторов. Раньше его гимнастки повторяли упражнения десять раз в день, а потом отрабатывали детали, теперь он назначил им другое число: двадцать пять раз утром и двадцать пять во второй половине дня.

В первые несколько месяцев ни у одной из девочек не хватает мускульной силы, чтобы повторить больше пятнадцати раз подряд эти полторы минуты прыжков и баланса. У них колет в боку, сводит мышцы, они тяжело дышат и спотыкаются, будто пьяницы. И при этом весь день от него только и слышат: еще раз, начни сначала… Запястья девочек, стоящих на руках, сгибаются под тяжестью тела. Судороги не дают им уснуть ночью, от голода они просыпаются все раньше и раньше, Бела слышит, как они шушукаются в спальне около четырех утра. Ужинают они молча, четкими движениями подносят вилку ко рту. И слезы у них теперь другие: на каждой тренировке они плачут из-за того, что не могут пойти дальше, их приводит в ярость, что конструкция из сухожилий и мускулов сдается раньше, чем они сами.

Бела добивается от воспитанниц упоения, безрассудства. Он приказывает выкопать около брусьев и бревна яму и наполнить ее большими кусками толстого поролона: пусть девочки с разбегу бросаются туда. Каждый день он добавляет к бегу новый акробатический трюк – до тех пор, пока ученицы окончательно не теряют всякий страх перед падением, и вот уже детские спины гнутся, не опасаясь встречи с землей. Теперь, когда они ничего не боятся, все ускоряется, голоса становятся звонче, прыжки – все более лихими. По вечерам девочки выстраиваются в очередь к врачу, чтобы тот их починил. Они умоляют сделать так, чтобы наутро и следа не осталось от растяжения или вывиха. Врач делает все от него зависящее. Раздает противовоспалительные и обезболивающие препараты, кортикостероиды. Перед Рождеством девочки на три дня разъезжаются по домам, у них каникулы.

ЗАБЫТЬ О РАССУДКЕ

Двадцать седьмого декабря Стефания приводит Надю обратно в интернат и сидит в зале во время тренировки. Когда гимнастки взлетают в прыжке, когда пол и потолок меняются для них местами, а воздух становится упругим и растягивается, ей хочется закрыть глаза. Сейчас ее дочь начинает упражнение заново. Влезает на бревно. Падает. Задыхаясь, хватает фляжку, делает всего один глоток, пытается еще и еще раз повторить двойное сальто назад. В 16 часов по знаку Белы девочки уходят, он выгоняет и уборщиц, и других тренеров, и даже пианиста, в зале остаются только Надя, Бела и Стефания, с которой наставник дочери берет обещание никому не рассказывать о том, что она сейчас увидит. Потом задергивает шторы и зажигает свет.

Надя как будто отключилась, она сосредоточена на миссии, для которой сама и слова-то не подберет. Не смотрит ни на мать, ни на учителя, лицо бледное, напряженное, губы сжаты, под глазами темные круги. Но вот она делает глубокий вдох, кивает тренеру, и тот поднимает ее сразу на верхнюю жердь. Гимнастка начинает раскачиваться – ей необходимо набрать амплитуду, набирает, тут же по знаку Белы отпускает руки, выполняет, широко расставив ноги и едва не задев жердь головой, полный поворот между жердями и только в самый последний момент снова хватается за перекладину.

Этот невообразимый элемент – их сюрприз, тайна, заявка на мировое первенство, о которой еще никто не знает. Ради него надо забыть о переломах, треснувших позвонках и порванных связках – если вдруг что. Ради него надо забыть о рассудке, надо идти по бездорожью. И этот невообразимый элемент – результат ошибки, допущенной однажды утром несколько месяцев назад.

Тогда Надя готовилась выполнить классическое сальто. Может быть, когда руки у нее соскользнули, когда она промахнулась, не смогла ухватиться за жердь и сильно ударилась бедрами, ее тело само, ища спасения в момент смертельной опасности, нашло лазейку? Бела бросился к ней, но опоздал, да и в любом случае, если бы она… с ней все всегда будет слишком поздно. А тут ей удалось снова схватиться за жердь, с которой сорвалась. Бела протянул девочке стакан лимонада, предложил сделать перерыв, она отказалась, бледная, словно ее сейчас вырвет, потом передумала, она была растеряна, ошеломлена и перевозбуждена – ведь не упала же, не упала! Они молчали.

Кто из них сумел найти ошибку и расшифровать ее, чтобы переписать случившееся начисто? Может быть, Бела все-таки не посмел предложить ученице проделать все то же самое сызнова, чтобы понять, как девочка избежала падения, и она предложила повтор сама? Как бы там ни было, на следующий день они взялись за работу, стараясь приручить чудесную ошибку.

Элементы делятся на группы по сложности: буквой А обозначают самые простые, В – чуть посложнее. Те, что помечены буквой Е, доступны очень мало кому из юных спортсменок мира. Давай считать, дорогая, что твой элемент – супер-Е! Отправляя в Международный олимпийский комитет программу выступления своих гимнасток в Монреале, Кароли не упоминает ни о Е, ни тем более о супер-Е. Почему бы не взять пример с советских, которые в Мюнхене обошли все другие страны, «позабыв» описать заранее элементы из программы Ольги К.

«В 1972 году Международную федерацию гимнастики встревожили “опасные элементы, которые выполняла Ольга К., так как эти элементы могли привести к перелому таза”. Предполагалось их запретить. В 1976 году Кароли был задан вопрос: не представляет ли для вашей ученицы то, что она делает, большую опасность? “Возможно, – ответил он, – но Надя никогда не падает!”»

Она вздыхает. Молчит. Мне становится неловко. «В этой главе есть что-то, что вам не нравится?» – спрашиваю я.

«Нет… – отвечает она. – Но я вижу, куда вы клоните… Спорт Восточной Европы с его чудовищными методами и так далее». Я пытаюсь спорить, но она меня перебивает: «Дайте мне, пожалуйста, ваш почтовый адрес».

Несколько дней спустя я получаю конверт с копией статьи, которая была опубликована в 1979 году в бюллетене Французской гимнастической федерации. Ее руководство после телетрансляции чемпионата Европы из Страсбурга было обеспокоено множеством серьезных падений гимнасток, потому что «эти падения создают негативный образ нашего спорта». С каналом договорились о том, что во время показа следующих соревнований будут «меньше фокусировать внимание на подобных случаях».

ЖАННА Д’АРК В ОБЛАКЕ МАГНЕЗИИ

29 марта 1976 года, Нью-Йорк, Мэдисон-сквер-гарден

Как выставлять оценки девочке, которая выполняет опасные элементы так, словно тараторит детскую считалку из тех, которые она почти переросла? Главный судья еще раз недоверчиво пересчитывает баллы. Ищет промахи, которые позволили бы снять несколько сотых, но ничего не находит. Десять баллов. Неделю спустя в Японии – еще две десятки, за брусья и за опорный прыжок.

Бела всматривается в круги у нее под глазами, принюхивается к ней – достаточно ли Надя пьет между тренировками? А ведь он должен заниматься и теми, кто теперь образует фон, статистками, другими девочками из команды. Скучные, предсказуемые, эти другие пытаются скрывать страх и усталость, а Надя – растение, которое опасностями питается и никак не насытится. Надя выполняет то, что диктует ее тело, способное оставлять в воздухе огненный след, – Жанна д’Арк в облаке магнезии. Невозможное ей на один зуб, став для нее возможным, оно откладывается в сторону, освобождая место для следующего, всегда для чего-то следующего.

– М-м… Вот я уже сколько прочла, вы с самого начала описываете Белу как такого… специалиста, хотя на самом деле он в нашем деле не особенно разбирался.

– Но он же показывал вам элементы, значит, должен был хоть что-то в этом понимать, правда?

– Он осваивал гимнастику одновременно со мной.

(Моя собеседница смеется, и, поскольку я ее не вижу, мне трудно сказать, не примешивается ли к ее веселью горечь.)

Если верить Команечи, Бела – выдающийся менеджер, скорее фантазер, чем технолог. Он способен, как было во время парижского турнира, что-нибудь придумать, «чтобы Западная Европа ее увидела».

– А Геза, хореограф ваших чудесных вольных упражнений в Монреале! Вот что было гениально – это соединение детских жестов и акробатики, этот юмор…

– Геза… Он умел наблюдать за мной в жизни, да, и угадывать, что может понравиться судьям, он тоже своего рода… менеджер.

– Кругом одни менеджеры! Потому что в каком-то смысле… Чаушеску тоже «управлял» вашим образом…

– Да. Все они – менеджеры. Много, очень много менеджеров.

YES, SIR, THAT’S MY BABY

Сначала Геза придумал для Нади номер на воинственную маршевую музыку Выступление должно было подчеркнуть гибкость и быстроту спортсменки, но Бела и Марта сочиненную им композицию отвергли. Тогда хореограф взял мелодию из «Шехеразады», стал добиваться от Нади большей плавности в движениях запястий и бедер, восточной пленительности – и осознал свою ошибку еще до того, как Надя закончила показ. Стараясь быть чувственной, девочка усердно изгибалась, но каждый раз, вильнув бедром, смущенно поглядывала на тренеров, словно хотела спросить, а нельзя ли уже идти переодеваться. Ее поблагодарили и отправили под душ и в постель.

Они остались в гимнастическом зале одни. Бела немного помолчал, потом, уже не в силах сдерживать ярость, начал бессвязно обвинять Гезу в том, что хореограф хотел испортить девочку своими непристойностями, – черт побери, меня от этого просто тошнит! – а когда Геза пригрозил в таком случае прекратить сотрудничество, взмолился: придумай что-нибудь вместо этой мерзости, прости, Геза, ты мне необходим, совершенно необходим, ну пожалуйста, я хочу для Нади к Монреалю что-нибудь совсем-совсем новое и подходящее именно ей! Не выпуская сигареты изо рта, тренер наметил несколько движений: «вот так, видишь, в этом стиле… ну да, что-то такое – легкое, прелестное…» – тяжеловесно изображая ребенка и напевая себе под нос некое тра-ля-ля.

Помирившись, они отправились на кухню за колбасой и помидорами, а затем, устроившись за большим пластиковым столом, принялись обсуждать Надиных соперниц. Советские гимнастки поколения Людмилы, с которыми занимаются танцовщики из Большого театра, – с ними-то понятно, несколько трагических движений рук между безукоризненными акробатическими трюками, и все это под музыку Чайковского. Смотреть надо, скорее, в сторону Ольги, той, что в Мюнхене выступала с бантиками в волосах. Она морщит носик, как забавный хомячок, закусывает губу, перед тем как выполнить элемент (сложность Е), на котором, если он ей не удастся, рискует сломать шею; с ее появлением напряженность и драматизм номеров стали казаться устаревшими. Ольга изображает остаток детства, цепляется за него, хотя ей-то, замечает Бела, скоро двадцать один.

А Надя? Что сказать о Наде? Она завораживает своей техникой, она делает все превосходно, тут спорить не о чем. Но сколько времени потребуется русским на то, чтобы выпустить такую же девочку – «девочку супер-Е»? Несколько месяцев? Если бы в твоем распоряжении было всего три эпитета, чтобы описать Надю, какие бы ты выбрал? Серьезная-невозмутимая-совершенная? Точная-безупречная-фантастическая? Ну так вот, ей и впрямь необходима какая-то штучка, какая-то такая штучка, понимаешь, как метка, такая совсем простая, твердят они друг другу, уже совсем опьянев. Только не такие мерзкие бабские штучки, как ты предлагал, такое ей ни к чему, ты вообще поаккуратнее с ней, не пачкай мою белочку без шерстки, весело добавляет Бела, перед тем как они наконец расстаются. И Теза ложится спать, так ничего нового и не придумав, все, что у него есть, это уверенность: смотреть, как Надя виляет бедрами, неприятно. Стыдно и смешно наблюдать, как Надя выписывает телом в воздухе нечто чувственное, хочется видеть, как она лазает по деревьям или бегает по пляжу, открывает рождественские подарки и хлопает в ладоши. Надин возраст на самом деле соответствует роли, которую остальные только играют, кое-как притворяясь девчушками, пытаясь заставить зрителей забыть о не слишком-то спортивном возбуждении, которое вызывает грудь, обтянутая эластичным купальником.

Геза ищет. Неделя за неделей пробует – одно, другое… Надя прогуливает школу и отнимает время у сна. На нее примеряют разные мелодии и тут же отбрасывают их, словно одежду, которая девочке не к лицу, нет-нет, этих народных танцев и вальсов уже наслушались. Дан, пианист, роется в портфеле, вот ноты, которые привез ему друг из-за границы, Young Americans Дэвида Боуи. А вдруг судьям такая дерзость не понравится? Нет, лучше не надо. И в этот день они уже не первый час топчутся на месте, Дан в левой руке держит сигарету, а правой, свободной, негромко, чтобы расслабиться, наигрывает тему чарльстона 1925 года – Yes, Sir, That's Му Baby. Надя, сидя по-турецки на большом ковре, до того местами истертом, что невозможно разглядеть ограничивающую поле белую линию, пьет вместо обеда лимонад. Она в такт покачивает головой, потом встает перед пианистом и, чтобы его рассмешить, делает, пародируя немой фильм, несколько преувеличенно отрывистых движений, после чего направляется к Беле, болтая руками и стуча пятками по полу Довольно забавно, обычно девчушка с нами себе такого не позволяет, думает Геза, глядя на нее. Она паясничает, чтобы разрядить обстановку, но главное – она очаровательна. Нестерпимо мила. Так и хочется ущипнуть ее за щечку, шлепнуть по попке и снова выпустить на ковер. Снова и снова. С этого дня он сочиняет, подстраиваясь под гимнастку. Он ничего в ней не меняет, да и не надо ничего менять, все уже есть. Когда появляется «кривлянье» – так Бела именует танцевальные движения, – тренер добавляет к ним еще не получившие названий акробатические трюки, изобретает то, о чем мечтает для нее, и тут же требует, чтобы она это выполняла. Он и надеяться не смел, что воспитанница примет хоть что-то подобное, а она легко с этим справляется.

Она падает. Навзничь/ничком/чуть ли не на голову, и однажды утром он бросается к ней, испугавшись сотрясения мозга. Но она мгновенно высвобождается из его объятий и протягивает руки, чтобы тренер еще раз ее подсадил. К ее распухшему ахиллову сухожилию примотан скотчем поролон – девочка столько раз задевала ногой нижнюю жердь брусьев. В коленях у нее скапливается жидкость – реакция на частые ушибы, на коленях мозоли. Надо следить за тем, чтобы содранные волдыри на ее ладонях не воспалялись, чтобы туда не попадали пыль и магнезия. Соотношение мышечной ткани и жира у Нади настолько безупречное, что, когда она разбегается, перед тем как крутить «солнце», кажется, будто она не касается ногами земли. Надя все время опережает музыку в первой диагонали, жалуется Дан. Значит, успевай за ней, отвечают ему. Не отставай от нее. С приближением Игр в зал вообще перестают пускать посторонних, двери запирают на ключ. Для неслыханных фигур придумывают кодовые названия, «супер-Е» окрестили «сальто Команечи» и отметили рождение нового элемента вечером, устроив праздник у Белы. Он подарил Наде новую куклу для коллекции.

– Надя, я не слишком поздно вам звоню?

– Нет, все нормально. Извините, я не успела прочитать последние страницы.

– Ничего страшного. Дело вот в чем: вчера я посмотрела один документальный фильм. Комментатор там сказал буквально следующее: во время Олимпийских игр в Мехико Вера Чаславска была очень красивой женщиной, что правда, то правда, но ни у кого не создавалось впечатления, что она может что-то себе повредить, если упадет. А вот глядя на Ольгу в Мюнхене в семьдесят втором, он дрожал, потому что она была такая юная и такая прелестная, и впервые в гимнастическом зале зрителям стало страшно. Страшно за нее, за ее жизнь. Когда я слышу, как опытные репортеры с жаром говорят об опасности, меня это… Самый смак в том, что девочки все время рядом с опасностью?! В этом есть нечто… порнографическое. И… Алло, вы меня слушаете? Вам кажется, я преувеличиваю?

– Нет. Вернемся к этому позже. К разговору о риске. Как только вы покончите с моим детством. Спокойной ночи, приятных вам снов.

ТРЕНЕРЫ С ВОСТОКА (НАСТУПЛЕНИЕ КРАСНЫХ БАНТИКОВ)

А что, они, эти тренеры, всегда рассуждают именно так? Всегда считают, что создаваемую ими историю необходимо украшать деталями вроде прически, которую носила Вера Чаславска? Волосы этой принцессы рок-н-ролла начесаны и собраны в высокий пышный пучок, перехваченный черной, как и подводка ее глаз, лентой, – прическа у нее ночная, американская… Вера, неотразимая, недостижимая Вера выполняет элементы, доступные только мужчинам. На фоне ее черного купальника выделяется белоснежный воротничок, острые грудки и не дрогнут, когда она наклоняется вперед; кажется, она могла бы выполнять упражнения с полным до краев бокалом шампанского в руке. Улыбаясь, она собирает грозди золотых и серебряных медалей.

Вера – колдунья в скромном воротничке. Она восхитительно опасна. Когда во время Пражской весны Вера высказалась против советского вторжения и подписала манифест из двух тысяч слов[17], голос спортсменки прозвучал громко и внятно. Вера – фея со стальными мускулами. Скрываясь от преследований новой власти в своем лесном моравском убежище, Вера тренировалась в одиночестве, используя вместо бревна ствол поваленного дерева. Но Олимпийские игры приближаются, без Веры не обойтись, и ее просят выйти из леса – все прощено…

В Мехико, во время церемонии открытия Игр, чехословацкая сборная шла по стадиону под крики взволнованной толпы – зрители скандировали: «Сво-бо-да, Че-хо-сло-ва-кия, Ве-ра». Вера переходит от одного снаряда к другому, выполняет один элемент за другим – да она их просто как орешки щелкает! И с какой жадностью на них набрасывается – ну и разыгрался же у нее аппетит! Она радостно, солнечно ненасытна, ее акробатика сочинена и разработана на природе, Вера взлетает над снарядами, волосы выбились из ее высокой прически – и это прелестно! Вот она уже приветствует судей. Зрители вскакивают с мест, что за счастье – видеть ошеломляющее выступление Веры, присутствовать при ее несомненной победе, журналисты уже комментируют золотую медаль, которую она вот-вот получит, а тех троих в серых костюмах, что сидели недалеко от судейского стола, никто и не замечает. Между тем они направляются к советской гимнастке Ларисе Петрик и поздравляют ее, а вовсе не чехов. В последнюю минуту чешские аппаратчики проявили лояльность к советским: двум гимнасткам, Чаславской и Петрик, придется разделить чемпионский титул и золотую медаль. Тренер обнимает Веру, утешает ее.