Читать книгу Аня с острова Принца Эдуарда - Люси Монтгомери - Страница 2

– «Прошла жатва, кончилось лето»[1], – процитировала Аня Ширли, мечтательно глядя на сжатые поля.

Вдвоем с Дианой Барри они собирали яблоки в саду Зеленых Мезонинов, а теперь присели отдохнуть от своих трудов в залитом солнцем тихом уголке, где воздушные стаи пушистых семечек чертополоха медленно проплывали мимо них на крыльях легкого ветерка, все еще по-летнему напоенного ароматом папоротников, растущих в Лесу призраков.

Но все вокруг уже говорило об осени. В отдалении глухо рокотало море, поля, поросшие по краям золотарником, лежали обнаженные и сухие, долину, в которой бежал ручей, окрасил эфирный пурпур астр, а Озеро сверкающих вод казалось синим-синим, и это была не переменчивая синева весны, не бледная лазурь лета, но чистая, глубокая, невозмутимая синева, как будто вода оставила позади все свои капризы и вспышки чувств и теперь, остепенившись, предалась покою, не нарушаемому пустыми мечтами.

– Хорошее было лето, – сказала Диана, с улыбкой крутя на пальце левой руки новенькое блестящее колечко. – И свадьба мисс Лаванды оказалась его чудесным завершением. Мистер и миссис Ирвинг сейчас, должно быть, уже на берегу Тихого океана.

– Мне кажется, они уехали так давно, что за это время могли объехать вокруг света, – вздохнула Аня. – Просто не верится, что со дня их отъезда прошла всего неделя… Сколько перемен! Все изменилось. Мистер и миссис Аллан тоже уехали. Как уныло выглядит теперь дом священника с закрытыми ставнями! Вчера вечером я проходила мимо него, и у меня возникло такое чувство, будто все, кто жил в нем, умерли.

– Никогда больше не будет у нас такого хорошего священника, как мистер Аллан, – заявила Диана с мрачной уверенностью. – Я думаю, что в эту зиму мы будем слушать всякого рода временных заместителей, а каждое второе воскресенье проповеди вообще не будет… Вы с Гилбертом тоже уедете – здесь будет ужасно скучно.

– Здесь будет Фред, – напомнила Аня вкрадчиво.

– Когда миссис Линд собирается переехать в Зеленые Мезонины? – спросила Диана так, словно не слышала Аниного замечания.

– Завтра. Я рада, что она переезжает к нам… Но это будет еще одна перемена. Вчера мы с Мариллой вынесли все вещи из комнаты для гостей. И знаешь, мне было так неприятно. Глупо, конечно, но мне казалось, будто мы совершаем святотатство. Эта комната всегда была для меня чем-то вроде храма. В детстве я считала ее самой чудесной на свете. Помнишь, как горячо я желала удостоиться чести провести ночь в какой-нибудь комнате для гостей? Но только не в комнате, предназначенной для гостей в Зеленых Мезонинах. О нет, в этой – никогда! Это было бы ужасно – я и глаз не сомкнула бы от благоговейного страха. Когда Марилла посылала меня туда за чем-нибудь, я никогда не могла просто пройти или пробежать по этой комнате – я шла на цыпочках, затаив дыхание, так, словно была в церкви, а выйдя оттуда, испытывала облегчение. Там, с двух сторон от зеркала, висели портреты Джорджа Уайтфилда и герцога Веллингтонского[2], и все время, пока я находилась там, они сурово смотрели на меня из-под насупленных бровей – особенно сурово, если я осмеливалась взглянуть на себя в зеркало, которое единственное в доме не искажало черты лица. Я всегда удивлялась, как у Мариллы хватает смелости убирать эту комнату… А теперь она не просто убрана, но совсем оголена. Джордж Уайтфилд и герцог Веллингтонский сосланы в маленькую переднюю на втором этаже. «Так проходит земная слава»[3], – заключила Аня со смехом, в котором слышалась все же и нотка сожаления. Неприятно, когда наши давние святыни осквернены, пусть даже мы уже и переросли их.

– Мне будет так одиноко, когда ты уедешь, – в сотый раз пожаловалась Диана. – Подумать только! Ты уезжаешь уже на следующей неделе!

– Но сейчас мы все еще вместе, – отозвалась Аня бодро, – и не должны позволить печалям следующей недели отравить нам радость этой. Мне самой неприятна мысль об отъезде: Зеленые Мезонины и я – такие добрые друзья… И ты еще жалуешься, что тебе будет одиноко! Это мне надо охать и стонать. Ты остаешься здесь, где столько старых друзей – и Фред! А я буду одна среди чужих, там, где не знаю ни души!

– Кроме Гилберта и… Чарли Слоана, – вставила Диана, копируя Анину интонацию и лукавую мину.

– Присутствие Чарли Слоана, конечно, будет для меня большим утешением, – с глубочайшей иронией в голосе согласилась Аня, после чего обе эти безответственные девицы весело рассмеялись. Диана отлично знала, что думает Аня о Чарли Слоане, но, несмотря на множество доверительных бесед, для нее оставалось тайной, что думает Аня о Гилберте Блайте. Впрочем, она и сама этого не знала.

– Мальчики, насколько мне известно, будут жить на другом конце Кингспорта, – продолжила Аня. – Конечно, я рада, что еду в университет, и уверена, что пройдет немного времени – и я полюблю этот новый городок. Но в первые недели, я знаю, он не будет вызывать у меня приятных чувств. Когда я была в учительской семинарии, каждую неделю могла возвращаться домой на выходные, а теперь и этого утешения у меня не будет. А до Рождества, кажется, еще тысяча лет.

– Все меняется… или скоро изменится, – сказала Диана печально. – У меня такое чувство, что больше никогда ничто не будет по-прежнему.

– Да, наши пути расходятся, – произнесла Аня задумчиво. – Это неизбежно. Как тебе кажется, Диана, действительно ли быть взрослыми так приятно, как мы это воображали в детстве?

– Не знаю… Есть в этом кое-что приятное, – ответила Диана, – снова лаская свое колечко с той легкой улыбкой, которая всегда неожиданно вызывала у Ани ощущение собственной заброшенности и неопытности. – Но есть в этом и много такого, что озадачивает меня. Иногда мне словно страшно быть взрослой – и тогда я все готова отдать, лишь бы снова стать маленькой девочкой.

– Думаю, что со временем мы привыкнем быть взрослыми, – весело заявила Аня. – Постепенно в этом новом положении перестанет быть так много неожиданного для нас… хотя мне все же кажется, что именно неожиданности придают жизни аромат и прелесть. Сейчас нам по восемнадцать, еще через два года будет двадцать. Когда мне было десять, я считала, что двадцать лет – это цветущая и бодрая, но все же старость. Очень скоро ты превратишься в степенную матрону средних лет, а я в милую старую деву – тетушку Анну, которая будет иногда приезжать в гости. У тебя ведь всегда найдется уголок для меня, правда, Ди, дорогая? Не комната для гостей, конечно: старые девы никогда не претендуют на комнату для гостей, и я буду не менее смиренной, чем Урия Гип[4], и охотно удовольствуюсь маленькой верандой или закутком возле гостиной.

– Какие глупости! – засмеялась Диана. – Ты выйдешь замуж за кого-нибудь важного, красивого и богатого – и ни одна комната для гостей во всей Авонлее не будет достаточно роскошной для тебя. И ты будешь задирать нос перед всеми друзьями юности.

– Это было бы достойно сожаления; мой нос совсем неплох, но боюсь, если начать его задирать, это ему повредит, – сказала Аня, поглаживая этот изящный орган обоняния. – У меня не так много красивых черт лица, чтобы я могла позволить себе испортить те, что есть. Так что, Диана, обещаю тебе, что, даже если я выйду замуж за короля Больших людоедских островов, перед тобой нос задирать не буду.

И с веселым смехом девочки расстались: Диана направилась в сторону Садового Склона, а Аня на почту. Там ее ждало письмо, и, когда на обратном пути Гилберт Блайт нагнал ее на мосту через Озеро сверкающих вод, она сияла от радости.

– Присилла Грант тоже едет в Редмондский университет! – воскликнула она. – Замечательно, правда? Я очень надеялась, что она поедет, но сама она боялась, что ее отец на это не согласится. Однако он все же позволил ей поехать, и мы будем жить вместе! Теперь я чувствую, что могла бы выступить навстречу целой армии с развернутыми знаменами или грозной фаланге всех редмондских профессоров, ведь рядом со мной будет такой друг, как Присилла.

– Я думаю, нам понравится Кингспорт, – сказал Гилберт. – Это уютный старинный городок, как мне говорили, и там чудеснейший на свете природный парк. Я слышал, что местность там величественная и живописная.

– Неужели там будет… неужели там может быть… красивее, чем здесь? – пробормотала Аня, глядя вокруг влюбленными, восхищенными глазами – глазами того, для кого родной дом всегда остается прелестнейшим местом на свете, и не важно, какие сказочные земли, быть может, лежат где-то там, под чужими звездами.

Наслаждаясь очарованием сумерек, Аня и Гилберт стояли над старым прудом, опершись о перила моста, как раз в том месте, где Аня выбралась на сваю из тонущей плоскодонки в тот день, когда Элейн плыла в Камелот. Небо на западе все еще было окрашено нежным багрянцем заката, но луна уже поднималась над горизонтом, и в ее призрачном свете вода казалась серебряной. Воспоминания наводили свои сладкие и нежные чары на двух юных существ на мосту.

– Ты так молчалива, – сказал наконец Гилберт.

– Я боюсь говорить или двигаться из страха, что вся эта чудная красота исчезнет вместе с нарушенной тишиной, – шепнула Аня.

Неожиданно Гилберт положил ладонь на тонкую белую руку, лежавшую на перилах моста.

Его карие глаза вдруг стали темнее, его все еще мальчишеские губы приоткрылись, чтобы произнести слова о мечте и надежде, заставлявших трепетать его душу. Но Аня отдернула руку и быстро отвернулась. Чары сумерек были рассеяны для нее.

– Мне пора домой, – бросила она с несколько преувеличенной небрежностью. – У Мариллы сегодня болела голова, а близнецы, боюсь, уже задумали очередную ужасную проказу. Мне, разумеется, не следовало уходить так надолго.

Она продолжала говорить без умолку и не очень последовательно, пока они не дошли до тропинки, ведущей к Зеленым Мезонинам. Бедный Гилберт едва мог вставить словечко в этот поток речей. Когда они простились, Аня вздохнула с облегчением. В том, что касалось Гилберта, в душе ее было какое-то новое, тайное чувство неловкости, возникшее в быстротечный миг откровения в саду Приюта эха. Что-то чуждое вторглось в старую добрую дружбу – что-то, угрожавшее испортить ее.

«Прежде мне никогда не было радостно видеть, что Гилберт уходит, – думала она с обидой и грустью, шагая одна по тропинке. – Наша дружба пострадает, если он не прекратит эти глупости. А она не должна пострадать – я этого не допущу. Ах, ну почему мальчики не могут вести себя благоразумно!»

Аню тревожило сознание того, что с ее стороны тоже не вполне благоразумно все еще ощущать на своей руке тепло прикосновения руки Гилберта так же ясно, как она ощутила его в то короткое мгновение на мосту, и еще менее благоразумно то, что это ощущение было отнюдь не тягостным, совсем не таким, какое вызвало у нее за три дня до этого подобное проявление чувств со стороны Чарли Слоана, когда она не танцевала и сидела рядом с ним во время вечеринки в Уайт Сендс. Аня содрогнулась при этом неприятном воспоминании. Но все мысли о проблемах, связанных с безрассудными обожателями, мгновенно вылетели у нее из головы, стоило лишь ей оказаться в уютной, несентиментальной атмосфере кухни Зеленых Мезонинов, где, сидя на диване, горько плакал восьмилетний мальчик.

– Что случилось, Дэви? – спросила Аня, обняв его. – Где Марилла и Дора?

– Марилла укладывает Дору в постель, – всхлипывая, сообщил Дэви, – а я плачу потому, что Дора полетела с лестницы в погреб прямо вверх тормашками и ободрала нос, и…

– Не плачь, дорогой. Я понимаю, тебе жаль ее, но слезами горю не поможешь. Уже завтра она поправится. А слезы никому не могут помочь и…

– Я плачу не из-за того, что Дора упала в погреб, – с растущей горечью заявил Дэви, обрывая Анины благожелательные наставления. – Я плачу потому, что не видел, как она свалилась. Вечно-то я пропускаю все самое интересное.

– О, Дэви! – Аня подавила предосудительное желание расхохотаться. – Ты называешь это интересным – увидеть, как бедняжка Дора упала с лестницы и ушиблась?

– Да она не очень здорово ушиблась, – возразил Дэви. – Вот если бы насмерть, то я, конечно, по-настоящему огорчился бы. Но нас, Китов, так запросто не убьешь. Я думаю, Киты не хуже Блеветтов. В прошлую среду Херб Блеветт упал с сеновала и скатился по настилу прямо в стойло к страшно дикой, злой лошади – прямо ей под копыта. И ничего – жив остался, только три кости сломаны. Миссис Линд говорит, что есть люди, которых невозможно убить даже топором. Аня, миссис Линд переезжает к нам завтра?

– Да, Дэви, и я надеюсь, что ты всегда будешь приветливым и добрым по отношению к ней.

– Я буду приветливым и добрым. Но, Аня, неужели она будет укладывать меня спать по вечерам?

– Может быть. А что?

– Просто если она будет класть меня спать, – сказал Дэви очень твердо, – я не буду читать при ней молитву, как делал это при тебе.

– Почему?

– Потому что, я думаю, нехорошо разговаривать с Богом в присутствии посторонних. Дора, если хочет, может читать молитву при ней, а я не буду. Я подожду, пока она уйдет, а уж тогда и прочитаю. Ведь так можно?

– Да, Дэви, если ты уверен, что не будешь забывать помолиться.

– Нет, я никогда не забуду, уж будь уверена! Я думаю, что читать молитву потрясающе интересно. Но, конечно, читать ее одному будет не так интересно, как при тебе. Хорошо бы ты осталась дома, Аня. Почему ты хочешь уехать и бросить нас?

– Не то чтобы я хотела этого, Дэви, я просто чувствую, что мне следует поехать в университет.

– Если тебе не хочется ехать, так и не езди. Ты ведь взрослая. Вот когда я стану взрослым, никогда не буду делать ничего такого, чего мне не хочется.

– Всю жизнь, Дэви, ты будешь замечать, что делаешь много такого, чего тебе совсем не хочется делать.

– Я этого делать не буду, – категорично заявил Дэви. – Чтоб я стал это делать! Никогда! Сейчас мне приходится делать то, чего я не хочу, потому что вы с Мариллой отправляете меня в постель, если я этого не делаю. Но когда я вырасту, вы не сможете отправлять меня в постель и никто не будет мне указывать, что делать, а чего не делать. Вот будет времечко!.. Слушай, Аня, Милти Бултер говорит, что его мать говорит, что ты едешь в университет, чтобы подцепить там себе мужа. Это правда, Аня? Я хочу знать.

На секунду Аня вспыхнула от негодования, но тут же рассмеялась, напомнив себе, что глупо огорчаться из-за пошлости мыслей и грубости речей миссис Бултер.

– Нет, Дэви, это неправда. Я еду, чтобы повзрослеть, многому научиться и о многом узнать.

– О чем узнать?

– «О ложках, лодках, сургуче, капусте, королях…»[5] – процитировала Аня.

– Но если бы ты все-таки хотела подцепить себе мужа, как бы ты за это взялась? Я хочу знать, – настаивал Дэви, очевидно, находивший в этой теме какое-то очарование.

– Об этом тебе лучше спросить у миссис Бултер, – ответила Аня, не подумав. – Она, вероятно, лучше, чем я, знает, как это делается.

– Ладно, спрошу, как только ее увижу, – сказал Дэви серьезно.

– Дэви! Что ты говоришь! – воскликнула Аня, осознав свою ошибку.

– Но ты только что сама велела мне это сделать, – с огорчением возразил Дэви.

– Тебе пора в постель, – постановила Аня в попытке выкрутиться из неприятного положения.

После того как Дэви улегся, Аня вышла на прогулку. Она дошла до острова Виктории и села там в одиночестве, скрывшись за тонким занавесом, сотканным из полумрака и лунных лучей, а вокруг нее смеялась вода и сливались в дуэте ветер и ручей. Аня всегда любила этот ручей. Немало грез сплела она над его сверкающими водами в былые дни. И теперь, сидя там, она забыла и о страдающих от безнадежной любви поклонниках, и о колких речах злых соседок, и обо всех иных трудностях своего девичьего существования. В воображении она плыла под парусами по сказочным морям, что омывают далекие сверкающие берега забытых волшебных стран, мимо потерянной Атлантиды и Элизия[6] к земле Сокровенных желаний сердца, и кормчим на ее корабле была вечерняя звезда. И в этих мечтах Аня была куда богаче, чем в реальности, ибо то, что зримо, проходит и исчезает, но то, что незримо, живет вечно.