Читать книгу Сумеречная мелодия - М. Таргис - Страница 4

История Цесты, по крайней мере, та история, которую он собирался логически завершить, глядя на лампочку в гримерной Большого зала Народного собрания, началась практически без его участия. Однако он знал, как это было: в первый понедельник февраля 1952 года Олдржих Штольц торопливо вышел из конторы – удалось вырваться пораньше. Он был наконец-то совершенно свободен, и настроение у него было отличное.

Спрыгнув из трамвая на ходу и послав водителю извиняющуюся и, как он надеялся, полную обаяния улыбку, Штольц свернул в лабиринт тихих улочек на левом берегу Дуная, застроенных в прошлом веке. Здесь в этот час царило безлюдие, подошвы Штольца звонко отстукивали по гранитным кубикам мостовой. Вечер определенно что-то обещал – может быть, ужин в ресторане, местном «Максиме» на вершине Холма, круто вздымавшегося над Старым городом, среди богемной публики, имен, часто мелькавших в заголовках газет. Но это если у Павла будет такое настроение, а настроения его, увы, совершенно непредсказуемы.

Вчера было воскресенье, и Штольц был вынужден уехать из города – что называется, исполнял сыновний долг (его знакомые из актерской среды могли бы им гордиться: девять нескончаемых часов сплошного притворства и лживых рассказов о жизни скромного столичного служащего). Как говорится, родителей не выбирают: Штольцевым старикам определенно лучше было знать поменьше о делах их отпрыска. По этой самой причине Штольц не знал, как и чем закончился вчерашний день для Павла, а значит, что будет сегодня. Он, конечно, телефонировал и вчера вечером, и сегодня с работы, но никто не ответил. Впрочем, в этом как раз не было ничего необычного. Близость с талантом (а Павел Шипек, несомненно, таковым являлся) – не такое уж простое положение и к чему-то обязывает…

Консьержка, пережиток прежних славных дней, приветливо ему улыбнулась. Штольц знал только один дом, где до сих пор существовала консьержка: пани Вертерову не могли выставить из-за ее маленькой конторки никакие стихийные бедствия и политические катаклизмы. Поравнявшись с конторкой, он замедлил шаг.

– Добрый вечер, пани Вертерова. Как тут вчера?

– Добрый вечер, пане Штольц. Как вам сказать? Мне кажется, он с субботы вообще не выходил из квартиры.

– С субботы? У него хоть еда в доме есть? – забеспокоился Штольц.

– Не знаю… Я не рискнула стучать. Хотя в квартире ниже этажом опять жаловались… Играла музыка…

– Так он работал! – с пониманием и в то же время с легким беспокойством вздохнул Штольц. Конечно, следовало только радоваться тому, что Павел преодолел очередной творческий кризис, однако это вполне могло означать, что Олдржиху придется поворачивать домой, в пустую и скучную комнатушку, потому что музыка была для его друга главной и самой великой любовью, и ничье общество не выдерживало конкуренции с ней.

– Возможно, работал… – медленно произнесла консьержка, устремив странно несфокусированный взгляд в пустоту. – Если это можно назвать работой…

Штольц приветливо кивнул ей и стал быстро подниматься на третий этаж по изящно (но совершенно неэкономично с точки зрения занимаемого пространства) закрученной лестнице со сказочно витиеватой чугунной вязью перил. Прежде семье Шипков принадлежал весь дом, теперь же только верхний этаж оставался во владении их единственного наследника.

Возле украшенной металлическим орнаментом двери не было звонка. Штольц невольно улыбнулся, вспомнив, как удивился этому в первый раз, со знанием дела подцепил небольшое кольцо, свисавшее как раз на уровне пояса посередине двери, и отпустил. Дверной молоток – так это, кажется, называлось? – издал чистый металлический звук, не стук, не звон, что-то среднее. Штольц задержал дыхание. В квартире было тихо, музыка не играла, но дверь вполне могли и не открыть.

Штольц уже испустил разочарованный вздох и собирался на всякий случай стукнуть еще раз, но за дверью наконец послышался звук шагов, звякнул замок, и она открылась.

Мужчине, стоявшему за ней, было 29 лет, он был высок и хорошо сложен, смуглое лицо с тонкими чертами обрамляли лаково-черные кудри. Штольц подметил, что подбородок и щеки Павла покрывает двухдневная щетина, а бархатные карие глаза горят лихорадочным огнем.

– Олдо, – хрипловатым голосом приветствовал его композитор. – Я написал шедевр!

Штольц резко встал и отошел к окну, выходящему на запущенный до неприличия сад. В глазах выступило столько влаги, что она грозила излиться слезами.

– Ты прав, – прошептал Штольц. – Это действительно шедевр. Лет пятьсот назад тебя бы сожгли на костре. Потому что это что-то страшное, Павле. Но… Боже мой, что тебя подвигло?

– Это я, собственно, не сейчас… – пробормотал Павел, отодвигая рояльный табурет от инструмента и решительно закрывая клавиатуру крышкой. – Это возникло еще во время войны. Там… в общем, был повод. А теперь доработал.

– Umsonst. «Тщетно». Ты думаешь дать ей немецкое название? Может, лучше по-нашему?

– Marně? Не звучит. Нет уж, она родилась во время войны, пусть будут определенные ассоциации. Я еще для себя называю ее Сумеречной мелодией, но это было бы слишком банально…

Штольц взял с рояля мятый лист, покрытый нацарапанным вкривь и вкось нотным текстом и такими же сбивчивыми, летящими строками слов.

– Не трогай, это еще править и править, – Павел выхватил у него лист, любовно разгладил на подставке, прослеживая кривые каракули ласкающим взглядом. – Но в общем и целом она состоялась, правда?

– Текст, может быть, еще доработать? – предположил Штольц. – А музыка… по мне, так тут уже ничего не нужно. Особенно этот проигрыш перед третьим куплетом – аж мороз по коже!

– Это все верно, но… – Павел, не отрывая взгляда от листа, взъерошил длинными пальцами черные, блестящие кудри. – Я просто не могу показать ее тебе во всей полноте. Я же не певец! Этой песне нужен голос. Понимаешь? Даже не знаю, что это должен быть за голос… – он скользнул по Штольцу невидящим взглядом, резко вскочил с места, распахнул книжный шкаф, в нижнем отделении которого лежали стопкой шеллаковые пластинки. Штольц глубоко вздохнул и тихо сел в большое кресло, в уголке которого уютно притулилась бутыль сливовицы.

– Бесполезно! – вздохнул Павел, кое-как запихивая стопку обратно и закрывая дверцу шкафа. – Ладно. В любом случае, это надо отметить! Идем к «Максу»?

* * *

– Я знаю, кто это должен быть! – Павел плеснул в рюмку сливовицы и протянул Штольцу. – Я нашел самый подходящий голос!

Мартовский вечер веял в окно ароматом свежей листвы. Штольц отставил пустую рюмку, свет зажженной лампы преломился в гранях хрусталя. Глаза Павла сверкали так же ярко, как и всегда, стоило ему заговорить о своем драгоценном детище. А в последние две недели он больше почти ни о чем и не говорил. Штольц прослушал уже более двадцати разных новых версий песни, и каждая следующая была огромным шагом вперед на пути к абсолютному совершенству. Во всяком случае, так говорил Павел, и приходилось ему верить, так как Штольц почти не чувствовал между ними разницы.

– Ты уже готов представить ее публике? – поинтересовался он.

Штольц понимал, что Umsonst – гениальное произведение, не сомневался, что при должном исполнении эта песня непременно найдет тысячи поклонников, и искренне желал Павлу успеха, но в глубине души предпочел бы оттянуть этот момент. Кто знает, как успех и признание композитора скажутся на их, сейчас очень ровных и не лишенных приятности отношениях?

– Я готов предъявить ее тому, кто ее прославит! – заявил Павел, залпом выпил и наполнил снова свою рюмку. Он подошел к круглому столу на одной ножке в центре комнаты, на котором в художественном беспорядке громоздились пластинки, нотные листы, карандаши, какие-то папки и книжки, пустые рюмки с налипшим на донышках осадком разных цветов и почему-то – настоящий человеческий череп без нижней челюсти и без зубов. Наверху этой груды, опасно накренившись, лежала долгоиграющая пластинка в новом, еще не измятом и не обтрепанном конверте.

– Вот! – Павел радостно протянул Штольцу пластинку. С черно-белой обложки смотрело худое юношеское лицо, жестко вылепленное, с идеально прямым носом, четко очерченным ртом, изогнутым в загадочной полуулыбке, и светлыми глазами, обрамленное немного чересчур длинными темными волосами. Это лицо было Штольцу хорошо известно: вот уже полгода оно мелькало на городских афишах.

– Дамский любимчик! – фыркнул Штольц. – Ты серьезно?

– Я видел, как он выступает, я его слышал, – отрезал Павел. – Это было… В общем, это именно то, что мне нужно. Ты взгляни ему в глаза. У этого парня есть характер!

– Не знаю… – скривился Штольц. – Жиголо какой-нибудь.

– Не может быть, – Павел продолжал, как завороженный, глядеть на футляр пластинки, который держал в руке, другой рукой покачивая сливовицу в рюмке.

Штольц, пожав плечами, отошел к окну. Было темно, деревья в саду, окруженном старинной стеной, задумчиво качали темными ветвями. За черными массивами ночных крыш над Дунаем горело множество цветных огней – правильными неподвижными рядами или хаотичным мельканием. Там все не прекращался манящий и коварный праздник Холма.

Штольц вздохнул, нагнулся, оперся локтями о подоконник.

Внезапно Павел положил конверт обратно, залпом допив рюмку, пристроил ее опасно близко к краю стола и быстрым шагом вышел из комнаты.

Штольц скучливо наблюдал в окно за обитавшей в саду лаской. Она забралась на мраморный бортик замусоренного фонтана с покрытым грязью дельфином в центре и теперь подозрительно уставилась вверх на Штольца, поняв, что ее застукали. Судя по невнятному говору за стеной, Павел общался с кем-то по телефону.

Через пару минут он так же быстро влетел в комнату, и маленькая хищница юркнула в кусты, мгновенно растворившись в темноте.

– Давай прямо пойдем и спросим его? – предложил Павел.

– Кого? – Штольц выпрямился и повернулся к другу. – Как это – пойдем и спросим?

– Я только что узнал его адрес, – самодовольно улыбнулся композитор.

– Не думал, что это настолько просто. В справочной службе узнал?

– Нет, разумеется. В мире все делают полезные связи, – Павел ухмыльнулся и накинул висевший на спинке стула пиджак. – Идем!

– Вот так взяли и пошли? И ты думаешь, он дома? Ты не узнал заодно телефон?

– Нет, только адрес. Может быть, у него вовсе нет телефона, – пожал плечами Павел. – К тому же ему будет труднее отшить нас, если мы явимся лично, чем по телефону!

– Думаешь? – Штольц еще раз взглянул на криво улыбавшееся лицо на конверте. Юноша на фотографии был как будто не слишком широк в плечах. – По крайней мере, он вряд ли сумеет спустить с лестницы нас двоих, – вздохнул Штольц и последовал за Павлом.

– Осторожно! – взвизгнул Штольц и схватил Павла за руку, не давая ему соскочить с кромки тротуара, куда тот беспечно пятился, пытаясь прочитать название улицы. Вывеска была надежно погружена нависшим козырьком в глубокую черную тень: фонарь рядом не работал. Заверещали автомобильные тормоза, водитель окинул обоих испепеляющим взглядом и бросил что-то о «всякой пьяни», заодно поинтересовавшись, где ходит полиция.

– Извините, – вежливо сказал Павел вслед автомобилю и повернулся к Штольцу. – Мне все-таки кажется, это здесь.

Штольц только вздохнул. Увлекшись чем-то, его талантливый друг не обращал внимания на такие мелочи жизни, как проезжающие мимо машины.

– Сейчас! – Павел порылся в карманах, достал коробок спичек, поднял горящую спичку над головой, освещая табличку под козырьком, и помахал ею, гася. – Так. Нам в следующий дом.

Нервно потирая руки, Шипек вступил в мрачноватый подъезд, слабо освещенный одиноко висевшей на недостижимой высоте лампочкой, и, словно в поисках поддержки, оглянулся на Штольца.

– Ты не думаешь, что в такое время он скорее всего не один? – ворчливо поинтересовался тот. – Или он вообще женат?

– Не знаю, – ответил Павел. – Ну что, поднимаемся?

Через пару минут он решительно нажал кнопку звонка. В квартире явно был кто-то живой: в глубине ее послышался многоступенчатый звон, как будто на пол последовательно уронили несколько легко бьющихся предметов, например тарелок, а потом кто-то сочно выматерился визгливым голосом. Павел испуганно оглянулся на Штольца, но тот только пожал плечами и ухмыльнулся: ситуация вдруг начала его забавлять.

Наконец послышались быстрые решительные шаги, и дверь распахнулась, едва не ударив Павла. За ней обнаружилась высокая, красивая женщина лет тридцати в роскошном шелковом халате в красно-синих цветах; грива спутанных черных волос падала ей на плечи, под глазами лежали тени, однако непохоже было, чтобы ее подняли с постели. Слишком ясен был взгляд, полный такой откровенной злобы, что Павел невольно отступил на шаг.

– Шел бы ты в… – начала она, резко дернувшись вперед, отпрянула, увидев незнакомые лица, но тут же выпрямилась, по-хозяйски опершись о косяк двери, и поинтересовалась лаконично: – Ну и?..

– Прошу извинить нас, мадам, что побеспокоили, – Павел отвесил изящный поклон, – в столь поздний час. Нам очень неловко, но, видите ли, нам совершенно необходимо срочно переговорить с паном Цестой…

– Еще того не легче! – дама окинула его взглядом с ног до головы, повела носом и скривилась: – Всякие пьянчуги еще будут сюда ходить! Нет его.

Штольц отступил подальше в тень и отвернулся, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

– А где он, если позволите полюбопытствовать? – продолжал все так же вежливо и от испуга многословно Павел.

– А вот это вам самим лучше знать! – огрызнулась черноволосая мегера. – Блюет в Дунай где-нибудь. Если вовсе не выбросился с моста, – она сделала плавное движение рукой, взметнув широкий рукав, очевидно, показывая изящный прыжок в холодные ночные воды, и резко захлопнула дверь.

Павел помолчал несколько мгновений, тупо глядя на кожаную обивку двери, потом повернулся к другу.

– Вот так…

Штольц наконец перестал сдерживаться и прыснул так, что слезы выступили на глазах.

Павел наблюдал за ним с кротким упреком на лице, засунув руки в карманы расстегнутого пиджака, но губы его кривились в невольной улыбке.

– Не очень гладко прошло, – признал он. – А вообще-то… – он окинул себя самого заинтересованным взглядом. – По-моему, мы вполне прилично выглядим? Что ей не понравилось?

– Кто ее знает? – выдохнул Штольц, еще не отсмеявшись. – У тебя еще есть желание продолжать знакомство с этими людьми?

– Сюда я больше не сунусь, – улыбнулся Павел, машинально поправил на горле узел галстука и начал спускаться по лестнице. – Она что-то сказала про Дунай – ты слышал?

– Ты что, собираешься идти искать его по улицам? – поразился Штольц. – Ты же не знаешь…

– Выйду на набережную и осмотрюсь, – ответил Павел.

– Послушай, бессмысленно искать в темноте в городе с почти миллионным населением какого-то алкоголика…

– Тут что-то не то. Люди с такими голосами, как правило, сильно не пьют.

– Что ты можешь знать об этом парне? Это мальчишка, который вчера появился на сцене и завтра, может быть, исчезнет. Поет он хорошо, не спорю, но это не значит, что он сам понимает, какой дар ему достался. Я тебе говорю – он просто дурной мальчишка, которому успех вскружил голову, а эта стерва, – Штольц мотнул головой в сторону двери, – ясный показатель того, какой у него вкус!

– Нет, тут какая-то драма, я это чувствую! Если хочешь – это чутье художника!

Павел остановился на нижней ступеньке и повернулся к другу. Тусклая лампочка освещала половину его лица, с другой стороны погруженного в глубокую тень, и теперь его выражение было совершенно серьезно.

– Она что-то сказала про Дунай. Тебе в этом не показалось ничего тревожного?

– Ты думаешь, она всерьез? – спросил Штольц.

– Я думаю, нам лучше двигаться скорее, – ответствовал Павел с некоторой театральностью, неловко соскочил с нижней ступени и решительно направился через улицу туда, где за еще одним рядом домов ждала темная и сонная, как и весь город, река.

Они увидели его на отрезке набережной между Цепным мостом и шлюзом. Дойдя до реки, Павел сразу повернул направо, объяснив выбор направления туманным: «Думаю, сюда». Щтольц только хмыкнул и покорно поплелся за ним.

Так или иначе, Павел оказался совершенно прав: тонкий невысокий юноша шествовал им навстречу упругим шагом, рассеянно оглядывая темную в желтых огоньках отражающихся фонарей воду Дуная. Ветер с реки трепал густые темные волосы, тонкий свитер вряд ли защищал от ночной прохлады, а ворот рубашки был беспечно и вызывающе распахнут. Впрочем, юноша не ежился – шел, расправив неширокие плечи.

Павел и Олдржих остановились, поджидая, пока он приблизится, и композитор неуверенно обратился к нему:

– Наздар[2]. Пане Цесто?

Парнишка остановился, оглядывая их без малейшего удивления или любопытства, хотя вполне доброжелательно – словно собирался вежливо выслушать, а затем целеустремленно следовать дальше. Взгляд у него был неожиданно ясный и в то же время какой-то шальной. В пронзительно светлых глазах затаилась опасная отчаянность, словно у игрока, следящего за шариком рулетки, ожидая, придется ли ему вздохнуть с облегчением и продолжать игру или же удалиться и пустить себе пулю в висок. Или прыгнуть с моста в Дунай…

– Это я, – не сразу ответил он и бросил взгляд вперед – вдоль набережной, словно что-то ждало его там, в темноте.

– Шипек, – неуверенно представился Павел. – Вы, может быть, обо мне слышали? Я – композитор… Я думал предложить вам…

– Я не хотел бы сейчас об этом, – Цеста прикрыл глаза на пару секунд, словно справляясь с болью, тошнотой или каким-либо еще неприятным ощущением, сглотнул и вдруг улыбнулся спокойной, словно бы извиняющейся улыбкой. – Простите. Но сейчас в этом уже нет смысла.

– Вы чем-то заняты? Куда-то спешите? – внезапно обретя уверенность, Павел окинул его настороженным взглядом.

Цеста с резким смешком мотнул головой.

– Нет. Абсолютно.

Снова скользнув ищущим взглядом по темной воде внизу, юноша прислонился к каменному парапету.

Штольц тоскливо вздохнул и пошарил по карманам в поисках сигарет, коих, увы, не оказалось.

Сильный порыв ветра рванул воротник Цестиной рубашки, ударив в худое тело, защищенное только тонким, продувавшимся насквозь свитером, и юноша заметно вздрогнул. Павел поднял воротник пиджака.

– Здесь холодно, – отметил он. – Может быть, зайдем все вместе… Тут неподалеку была отличная госпудка[3]…

– Почему бы нет? – молодой человек пожал плечами. – Хотя у меня тут…

Он сунул руку в карман брюк и не без труда вытянул оттуда плоскую флягу с остатками светло-желтой жидкости. Фляга была открыта, пробка отсутствовала, но часть содержимого еще плескалась внутри, источая убойный запах.

– Говорили, что это приличный виски, – задумчиво поделился Цеста, с большим сомнением глядя на фляжку.

– Кто только это сказал?! – возмущенно вопросил Павел, вырвал фляжку у него из руки и швырнул в реку; она только и успела блеснуть, отражая электрический свет, а плеска не было слышно в постоянном колебании волн. Цеста со слабым удивлением осмотрел промокшие насквозь брюки и низ свитера, машинально вытер мокрую руку о влажную одежду и снова слабо улыбнулся.

– Идем с нами? – предложил Павел.

Цеста кивнул, но тут же предупредил, нахмурившись:

– Только – ни слова об этом!

– О чем? – переспросил Павел.

– На концерте. Вчера… Или это было позавчера? – он перевел взгляд – все-таки поразительно ясный – с Шипека на Штольца. Ничто в его абсолютно внятной речи и четких движениях не выдавало его состояния. – Вы там не были?

– Нет, – заверил его Олдржих.

– Ну и слава богу! – выдохнул Цеста и решительно шагнул на проезжую часть, полностью игнорируя едущие мимо автомобили.

Штольц тихо выругался и снова машинально ощупал карманы в поисках несуществующей сигареты.

Какая-то ненормальная пташка затренькала в саду в предвкушении рассвета, хотя было еще совсем темно. Штольц из неосознанного стремления к порядку отнес на кухню пятую обнаруженную в гостиной-студии пустую бутылку – она уютно прикорнула в мягком кресле и, вполне возможно, сидела здесь уже не первый день. Штольцу казалось, что они выпили не так много, дома, по крайней мере. Они ведь еще музицировали, хотя одно другому, конечно, не мешает…

Он вошел в соседнюю комнату. Павел сидел, скрестив длинные ноги и откинувшись в кресле, и задумчиво созерцал юношу, вытянувшегося на кушетке.

Цеста был бледен, круги под глазами сливались с тенью от длинных и густых ресниц, застывшие в сонной неподвижности черты напоминали точностью линий лик мраморной статуи, только губы, будто прорисованные твердой рукой, слегка кривились то ли в начинающейся улыбке, то ли в недовольной гримасе.

– Чертовски красив, а? – поделился впечатлениями Павел и глубоко, мечтательно вздохнул.

– Ну я понял! – раздраженно заметил Штольц. – Понял, в чем была твоя истинная цель. И ты своего добился: этот красивый ребенок спит у тебя на кушетке. Кстати сказать, на моей всегдашней кушетке!

– Ты ревнуешь, – улыбнулся Павел. – И ты глубоко неправ.

– Ты посмотри, это же совершенное дитя! Если что – это будет отягчающим обстоятельством.

– Чтобы пьянствовать, он достаточно взрослый, значит, он достаточно взрослый и для всего остального, – отрезал Павел. – Но, уверяю тебя, он здесь вовсе не потому, что он мне нравится…

– Но он тебе нравится!

– Не шипи – разбудишь. Мы не знаем, чем могла закончиться для этого парня вчерашняя ночь. Ты согласен?

– Его можно понять, если вспомнить его подругу, – фыркнул Штольц.

– Как, по-твоему, у него нет жара? – озабоченно спросил Павел. Он протянул к гостю руку, словно хотел потрогать его лоб, но остановился, не довершив движения. – Он был такой горячий…

– По-моему, он выглядит совершенно нормально, – буркнул Штольц.

Юноша пошевелился, поднес руку к лицу и внезапно открыл глаза. Павел и Олдржих вздрогнули: взгляд широко расставленных светло-серых со стальным оттенком глаз даже спросонья был неожиданно ясным и пронзительным. Цеста приподнялся и удивленно осмотрелся, сдвинув точеные брови.

– С добрым утром! – поприветствовал его Павел и пояснил, встретив недоумевающий взгляд: – Мы познакомились ночью. Ты… вы не помните?

Цеста странно улыбнулся, на мгновенье устремив взгляд куда-то в пространство, потом посмотрел на них обоих по очереди.

– Если честно – не помню. Я вообще никогда раньше не пил…

– Хорошее начало! – буркнул Штольц.

– Не ворчи. Принес бы лучше кофе нашему гостю, – распорядился Павел.

– Я?! – возмутился Штольц.

– Не обращайте внимания, – очаровательно улыбнулся Павел Цесте. – Он просто очень любит эту кушетку!

Цеста быстро выпрямился и спустил ноги с кушетки. Павел наклонился, пододвинул ему стоявшие сбоку туфли и, перехватив растерянный взгляд, счел нужным пояснить:

– Опасаться вам совершенно нечего. Я – Павел, это – Олдржих, мой… друг.

– Йиржи Цеста, – представился певец, поднимаясь на ноги, но тут же сел обратно, побледнев еще больше. – Прошу прощения…

– Туда, – с усмешкой Штольц махнул рукой в сторону ванной.

Когда Цеста вошел в гостиную, приобретя несколько более теплый цвет лица, на столе уже ждала дымящаяся чашка кофе. Штольца не было, Павел стоял возле открытого рояля, дымя сигаретой. Цеста взял чашку, с интересом огляделся, смутно узнавая некоторые предметы обстановки, примеченные ночью. Подошел к Павлу, поморщился.

– Простите, не могли бы вы… – он указал глазами на сигарету, и Павел торопливо загасил ее.

Поблагодарив его, Цеста рассеянно пролистал пачку нот на столе, подержал в руке и отложил пластинку со своим портретом на конверте, криво усмехнулся.

– Павел Шипек, – вспомнил он. – Да. Я знаю вас. Вы хорошо пишете.

– Я подумал, что мы могли бы…

– Боюсь, с этим все, – печально сообщил Цеста. – Я больше не буду выступать.

– Но как же?..

Павел обернулся, услышав, что Штольц, появившийся в дверном проеме, окликнул его. Извинившись, Павел вышел из комнаты.

– Ты хотя бы по дружбе со мной не можешь вести себя прилично? – прошипел он, закрывая за собой застекленные двери.

– Я хочу, чтобы ты посмотрел… – Штольц держал в руках номер «Новин главниго мнеста».

– Вчерашняя?

– Стащил у пани Вертеровой. Сюда смотри.

Павел взглянул сквозь стекло двери в комнату. Цеста поставил свою чашку на рояль и что-то лениво наигрывал в ожидании его возвращения.

Павел развернул газету и изумленно уставился на фотографию на первой странице. На ней была запечатлена сцена, за которой виднелись смутными светлыми пятнами головы зрителей в зале. В середине фотографии одиноко и глупо торчал микрофон на высокой подставке, а возле него был распростерт на полу мужчина в черном фраке: одна нога вытянута, другая, согнутая под неудобным углом, упирается в подставку микрофона, черты запрокинутого лица трудно различить. Чуть выше размещалась фотография поменьше – плохо пропечатанный крупный план с конверта пластинки. Павел стал просматривать статью.

– Позавчера был концерт. Бургомистр присутствовал, с какими-то гостями, – не выдержал Штольц. – А твой ненаглядный потерял сознание посреди выступления и оказался не в состоянии продолжать.

– Черт знает, что это все значит, – пробормотал Павел.

Из-за двери лилась мелодия, на которую они не обращали внимания.

– Что пить надо меньше, вот что! – прошипел Штольц.

– Нет, он же сам сказал… Тут что-то не клеится. Но в любом случае, кажется, мы опоздали… – начал Павел, когда из комнаты внезапно донесся выворачивающий душу наизнанку пассаж. Композитор от неожиданности выронил газету, Штольц пошатнулся. Оба ошарашенно переглянулись.

– Это она! – произнес Штольц.

– Там же нет нот!

Павел распахнул двери и вошел в гостиную.

Цеста сразу же перестал играть и сидел у рояля, выжидательно глядя на него. Нот на рояле действительно не было.

– Что вы играете? – сурово вопросил Павел.

Цеста пожал плечами и улыбнулся.

– Вдруг нашло. Сам не знаю, откуда это взялось.

– Это моя песня! – ревнивым тоном заметил Павел.

– Слушай, никакой мистики тут нет, – Штольц коснулся его плеча. – Ты играл ее ночью, и твой гость запомнил.

– Я не помню, чтобы играл ее! – возразил Павел.

– Точно играл… Кажется…

– Это возможно? – спросил Павел. – Вы сумели сыграть Umsonst по памяти?

– Тоже еще, Моцарт нашелся! – хмыкнул Штольц.

– Вероятно, да, – ответил Цеста. – Во всяком случае, если бы я услышал эту мелодию раньше, такое я бы не забыл! В ней есть что-то жуткое, вам не кажется? И в то же время она неправдоподобно хороша!

Павел зябко передернул плечами и ухмыльнулся, поймав вопросительный взгляд гостя.

– Надо же! Мне еще никогда не приходилось слышать ее со стороны, тем более – вот так, вдруг!

– Прошу вас, – Цеста поднялся с рояльного табурета и переставил на стол свой кофе.

– Посмотрите сюда! – Шипек быстро переворошил бумаги на столе, хлопнул себя ладонью по лбу, подбежал к задвинутому в угол комнаты бюро и вынул из ящика пару листов бумаги.

– Слова тоже вы написали? – Цеста с интересом проглядел текст, приподняв и округлив прямые полоски бровей. – Ух ты! Сильно.

Не говоря больше ни слова, Цеста прочистил горло и со значением взглянул на Павла. Сразу поняв, что от него требуется, тот сел за рояль. Штольц тихонько притулился в углу на стуле, переложив с него на какой-то ящик шляпу Павла, и приготовился созерцать и внимать, невольно увлеченный происходящим.

Он уже знал, что сейчас будет, и все-таки его опять захватило врасплох: Павел еще ни разу не исполнял свой шедевр с такой отдачей, а когда сильный тенор зазвенел с чистотой и мощью церковного колокола тревожным, пугающим набатом, мир мгновенно рухнул куда-то вниз, в бездну, наполненную сумраком потерянной души.

Штольцу хотелось крикнуть: «Перестаньте!» – но он не рискнул. Безжалостная песня оборвалась сама, прерванная отдаленным глухим стуком и визгливым криком, и Олдржих отнял от лица судорожно прижатые ладони.

– Это невозможно! – простонал Павел и бросился в прихожую.

Цеста, удивленно оглядевшись, положил текст на рояль и последовал за ним. Штольц тоже встал со стула, обнаружив вдруг, что нетвердо стоит на ногах.

– Вот дьявольская тема! – пробормотал он.

Едва Павел открыл дверь, в квартиру ворвался гул возмущенных голосов. На лестничной площадке стояла совершенно пунцовая – от нее только что пар не шел – пани Вертерова, за ней толпилось чуть ли не с десяток полуодетых соседей. Некоторые лица показались Штольцу смутно знакомыми, вероятно, он встречал этих людей на лестнице.

– …полицию! – закончил кто-то фразу, и на мгновенье воцарилась тишина.

– Пане Шипку, вы уж… – пробормотала с упреком пани Вертерова, и, словно это послужило сигналом, остальные снова зашумели.

– Вы знаете вообще-то, что сейчас полшестого утра?!

– Ну так… самое время вставать… – нашелся Павел.

– После того, как мы всю ночь глаз сомкнуть не могли?!

– Сколько можно это терпеть?!

– Давно уже надо сообщить, куда следует…

– Хоть бы девок к себе водили, тьфу! – сплюнул краснолицый мужчина в майке и потрепанных полосатых штанах. – А то занимаются черт знает чем…

– Вот уж это не ваше дело! – не выдержал Штольц.

– Было бы не наше дело, – вступила тощая женщина в домашнем халате, – если бы вы не устраивали кошачьих концертов в пять утра!

– Что, простите? – темные глаза Павла округлились от потрясения.

– Повезло с соседями, ей-богу, – добавила женщина.

– Между прочим, раньше весь этот дом принадлежал моей семье, – возмутился Павел, – и если мы согласились…

– Вот именно! Будет теперь всякая дворянская шваль нам жизнь портить! Извращенцы! – бросил кто-то из заднего ряда, но Павел в ответ на это просто захлопнул дверь.

– Вовремя, а то бы сейчас началось взятие Бастилии, – заметил Штольц, переглянулся с Цестой, и оба внезапно рассмеялись.

– Т-твари! – прошептал Павел и пнул ни в чем не повинную дверь, из-за которой все еще доносились отдельные вскрики.

– Кошачий концерт! – вспомнил Цеста и снова рассмеялся – звонким мальчишеским хохотком.

– Нет, я их убью! – взвыл Павел и бросился к шкафу в коридоре.

Штольц еле успел вцепиться в его руку: он знал, что композитор держит там карабин.

– Нет, я их перестреляю, как…

– Перестань! – произнес Цеста спокойным тоном, но его звучный голос пронесся по длинному коридору с силой громового раската, и Павел сразу остановился.

– Простите, пане Цесто.

– Можно и на «ты», – Цеста обнаружил, что стоит на мятой газете, так и лежавшей на полу, наклонился, чтобы поднять ее, но замер, разглядев фотографию на первой странице, и тотчас же резко выпрямился.

– А знаете что? – сказал он. – Пойдемте ко мне.

Павел и Олдржих неуверенно переглянулись.

– Там нам никто не помешает, – заверил их Цеста.

– М-ммм… ты уверен? – выдавил Павел. – Мне кажется, твоя… твоя подруга… вряд ли будет в восторге…

Штольц хихикнул.

– Моя – кто? – не понял Цеста. – А! Вы заходили… Нет-нет, ребята, все будет отлично, уверяю вас!

– Ну что ж, – Павел подошел к входной двери и прислушался. За дверью было тихо, но композитор покачал головой: – Ничего, если по пожарной лестнице?

В трамвае было порядочно народу. Большинство пассажиров с несколько иррациональным неодобрением косилось на троих молодых людей вполне приличного вида: видимо, подозревали, что они не на работу едут, а по каким-то другим делам, вероятнее всего, домой – отсыпаться. Только две молодые женщины не сводили с Цесты доброжелательного взгляда. Может быть, они узнали в нем популярного певца по фотографии с афиш, а может быть, нашли, что даже сейчас, бледный и толком не выспавшийся, он был как-то романтично интересен.

Цеста смотрел в окно и не замечал их взглядов, как и не менее внимательных глаз Павла, словно бы стремившихся поглотить каждую деталь его облика.

Отвернувшись от окна, он перехватил взгляд композитора и улыбнулся, поднимаясь с места.

– Нам выходить.

Павел с Олдржихом удивленно переглянулись: трамвай привез их в новый район города, до квартиры Цесты отсюда было довольно далеко.

На рассвете поднялся холодный ветер, улицы превратились в сквозные тоннели, продувавшиеся из конца в конец. Выйдя из трамвая, юноша нахохлился и стиснул рукой воротник рубашки у горла. Павла так и подмывало накинуть на Цесту свой плащ, но он не решился. Пройдя метров тридцать, они свернули на другую улицу.

– Мы не к вашей… – неуверенно начал Павел, и Штольц насмешливо подсказал:

– …подруге? Жене?

– Нет, мы идем ко мне! – весело объявил Цеста, спустился на несколько ступенек к подвальному входу в ничем не примечательное здание, поискав в карманах, достал ключ, отпер дверь и картинно поклонился: – Прошу в мой дом, панове.

Они оказались в небольшой студии звукозаписи.

– Ребята проснутся позже, час или два мы здесь одни, – сообщил Цеста. – А Гертруда… Она славная, просто… мы немного повздорили. Я был немного не в себе, видимо, ее это испугало…

– Мне показалось, она не из пугливых, – пробормотал Штольц.

Юноша распахнул дверь в тесную комнатушку, предназначенную для хранения инструментов. Она была забита до отказа, однако там нашлось место для узенькой кушетки, на мятом покрывале которой отдыхала гитара.

– Я часто провожу тут ночи, когда заработаюсь, – объяснил Цеста, взял в руки гитару и нежно погладил изогнутый корпус. – Вот моя единственная подруга и жена! – Он сел на кушетку, принялся любовно перебирать струны. – Хорошо, что я тебя там не оставил, – поделился он с гитарой, поднял глаза на гостей и снова улыбнулся. – Здесь есть все, что мне нужно. А туда я больше не вернусь.

– А квартира? – напомнил Штольц, подумав мельком, что он единственный из присутствующих имеет представление о практичности.

– Да ну ее к черту, пусть там живет! – беспечно отмахнулся Цеста и тут же внимательно посмотрел Павлу в глаза тем самым своим удивительным стальным взглядом. – Ну что, за работу?

– Ч-черт! – Штольц взглянул на часы. – Вы меня извините, панове, у меня тоже есть работа, хотя и отнюдь не созидательная…

Оба рассеянно посмотрели в его сторону, словно уже не совсем отдавали себе отчет в его присутствии, кивнули и перебрались к роялю. Именно поэтому Олдржих и хотел уйти: ему здесь нечего было делать, только сидеть в уголке да наблюдать, оставаясь третьим лишним. На самом деле на работу он мог пока еще не торопиться, и, наверно, стоило бы зайти куда-нибудь позавтракать… Вот именно, позавтракать! Штольц решительно направился к выходу.

Вслед ему звучали первые такты, обманчиво манящие, ласковые, обволакивающие, а все нутро уже скручивалось в напряженный узел в предчувствии удара, который последует за ними. Но удара не было: этот пассаж перенесли на более позднюю часть песни, и вместо него зазвучал чарующий молодой голос…

Штольц вышел из студии и закрыл за собой звуконепроницаемую дверь. На улице его окружила странная пустота – или тишина. Вокруг раздавались обычные утренние звуки: чьи-то шаркающие шаги, дробный перестук женских каблучков, шум моторов за углом и визг тормозов, где-то в стороне – стеклянный звон молочника… И все же мир казался глухим и безмолвным, потому что в нем не было музыки.

Штольц помотал головой, снова взглянул на часы и зашагал к трамвайной остановке.