Читать книгу Унесенные ветром. Том 2 - Маргарет Митчелл - Страница 5

Утром проглянуло солнце. Светило оно, правда, с перебоями: холодный сильный ветер быстро гнал по небу темные рваные облака, по временам закрывая его сияющий лик. Ветер дребезжал оконными рамами, тихонько подвывал где-то в коридорах. Скарлетт воздала короткую благодарственную молитву, что хоть дождь прекратился. Он хлестал всю ночь, она от этого и проснулась, а потом лежала без сна, вслушиваясь в дождь и понимая, что это конец ее бархатному платью и шляпке. Но теперь, ловя летучие проблески солнца, она воспрянула духом. Ей стоило большого труда валяться в постели, изображать томность и старательно чихать, пока тетя Питти с Мамми и Питером не вышли из дому, направляясь к миссис Боннел. Когда же наконец захлопнулась со стуком калитка и в доме осталась только кухарка, напевавшая у себя на кухне, Скарлетт выпрыгнула из постели и сняла с крючков свои новые одежды.

Сон освежил ее и придал сил, а из холодного, твердого ядра, таившегося на дне души, она черпала отвагу. Перспектива схватки на сообразительность с мужчиной – с любым мужчиной – ее возбуждала всегда, это была ее стихия, ее конек. И то, что после многих месяцев обескураживающей, безрезультатной борьбы неизвестно с кем и с чем ей будет, наконец, противостоять реальный противник, кого она может выбить из седла ценой собственных усилий, – о, это бодрило необыкновенно!

Одеваться без посторонней помощи было трудно, но она все-таки справилась со всеми тесемками, шнурками и крючочками и, надев шляпку с задорно торчащими перьями, побежала в комнату тети Питти поглядеться в большое зеркало. Как мило она выглядит! Петушиные перья придавали ей озорной и дерзкий вид, а на фоне тускло-зеленого бархата шляпки глаза казались поразительно светлыми и блистали, как изумруды. А платье – нет слов! Такое богатое, пышное и вместе с тем очень достойное! Великолепное ощущение – опять надеть нарядное новое платье! А как приятно сознавать, что ты ужасно хорошенькая и притягательная! Она импульсивно наклонилась вперед и поцеловала свое отражение в зеркале, а потом засмеялась над собственной глупостью. Она взяла кашемировую шаль Эллен, чтобы закутаться на улице, но старый платок потерял свежесть цвета и не сочетался с мшисто-зеленым бархатом платья, даже придавал ему чуточку потертый вид. Открыв шкаф тети Питти, она достала черную накидку тонкого сукна, надеваемую тетушкой исключительно по воскресным дням, и набросила себе на плечи. В проколотые ушки легко скользнули бриллиантовые серьги, которые она взяла с собой из «Тары». Откинув голову, она оценила эффект. Серьги приятно позвякивали, очень, очень приятно, и Скарлетт подумала, не забыть бы почаще вскидывать голову, когда будет у Ретта. Танцующие сережки всегда манят мужчин, а девушкам прибавляют живости и задора.

Какой стыд, что у тети Питти нет других перчаток, кроме тех, что сейчас на ее пухлых ручках! Ни одна женщина не может почувствовать себя истинной леди, если на ней нет перчаток, но у Скарлетт вообще не было перчаток с тех пор, как она покинула Атланту. За долгие месяцы тяжелого труда в «Таре» руки ее загрубели, и назвать их красивыми теперь никто бы не решился. Ну что ж, с этим ничего не поделать. Она взяла маленькую муфточку тети Питти и спрятала свои голые руки. Скарлетт решила, что только этого мазка и недоставало для совершенной, законченной картины элегантности. Теперь никто не заподозрит, что бедность и нужда дышат ей в спину.

Самое главное, чтобы этого не заподозрил Ретт. Он должен думать, что ею движут нежные чувства, и только.

Осторожно, на цыпочках, она спустилась вниз и вышла из дома, пока кухарка беззаботно горланила на кухне свои песни. Оказавшись за калиткой, она кинулась по Бейкер-стрит, дабы избежать всевидящего ока соседей, а за углом присела на каретный камень напротив сгоревшего дома и стала ждать, не поедет ли какая коляска или фургон, который мог бы ее подвезти. Солнце то скрывалось за торопливо бегущими облаками, то появлялось вновь, заливая улицу обманчиво яркими лучами, не дающими тепла, а ветер заигрывал с кружевами панталон. Было холодно – холоднее, чем она ожидала; Скарлетт вся завернулась в тонкую тетину накидку и нетерпеливо передернула плечами. И вот, когда она уже приготовилась встать и пешком пуститься в дальний путь через весь город в расположение янки, появился изрядно побитый фургон. В нем сидела старуха: под носом табак, лицо, привыкшее к любой погоде, на голове – подобие чепца от солнца. Старый мул едва переставлял ноги. Фургон двигался в направлении ратуши, и хозяйка нехотя взяла с собой Скарлетт. Было очевидно, что бархатное платье, шляпка и меховая муфточка не встретили с ее стороны особого одобрения.

«Она считает меня шлюхой, – подумала Скарлетт. – И может быть, она права».

Когда наконец они добрались до городского сквера и впереди замаячил высокий белый купол ратуши, Скарлетт поблагодарила женщину, спустилась на землю и понаблюдала за удаляющимся фургоном. Осторожно оглядевшись – не видит ли кто, она пощипала себя за щеки, чтобы придать им цвет, и покусала губы – с той же целью. Поправила шляпку, пригладила волосы. Потом внимательно осмотрела площадь. Двухэтажное, сложенное из красного кирпича здание ратуши выжило во время пожара, но вид имело запущенный и обшарпанный. Окружая здание со всех сторон и полностью занимая весь участок, центром которого была ратуша, здесь стояли ряд за рядом армейские палатки, истрепанные и заляпанные ошметками грязи. Повсюду слонялись солдаты янки, и Скарлетт поглядывала на них неуверенно, понемногу теряя свой запал. И как это, интересно, она собиралась отыскивать Ретта во вражеском лагере?

Она поискала взглядом пожарное депо. Широкие ворота под аркой были накрепко закрыты тяжеленным засовом, а по обеим сторонам прохаживались двое часовых. Ретт там, внутри. И что она скажет этим солдатам янки? И что они скажут ей? Она расправила плечи. Уж если она не побоялась убить одного янки, тем более нечего бояться просто поговорить с другим.

С большими предосторожностями она перебралась по камням через грязную дорогу и пошла прямо вперед, пока застегнутый от ветра на все пуговицы караульный не остановил ее.

– В чем дело, мэм?

Странно было слышать здесь немного гнусавый выговор уроженца Среднего Запада, впрочем, вопрос был задан вежливо и уважительно.

– Я хочу видеть одного человека, он заключенный.

– Ну, я не знаю, – сказал караульный и поскреб в затылке. – Тут очень придирчиво относятся к посетителям, а… – Он прервался и вперился глазами в ее лицо. – Боже правый! Только не плачьте, леди! Подойдите вон к посту у штаба и спросите кого-нибудь из офицеров. Вам разрешат повидаться с ним, готов поставить!

Скарлетт, вовсе не имевшая намерения плакать, одарила его сияющей улыбкой. Он обернулся к другому караульному, который медленно вышагивал вдоль своего участка:

– Эгей, Билл! Давай сюда.

Второй часовой, крупный мужчина, закутанный в синюю куртку с поднятым воротником, над которым злодейски торчали черные усы и баки, зашлепал к ним напрямик, по топкой грязи.

– Проводишь леди к штабу.

Скарлетт поблагодарила и пошла следом за часовым.

– Смотрите под ноги, тут лодыжку легко подвернуть, на этих камнях, – проговорил солдат и подал ей руку. – И лучше бы вам поддернуть немного юбки, чтоб не волочились по грязи.

Голос, исходивший из злодейских усов, обладал той же гнусавостью, что и у первого, однако был приятен на слух; в нем чувствовалась доброта, а в руке – твердость и почтительность. Это что ж такое: янки не все сплошь негодяи?

– Очень холодно сегодня, денек явно не для прогулок, – сказал сопровождающий. – Вы издалека приехали?

– О, можно сказать, с другого конца города, – откликнулась Скарлетт, греясь в тепле его голоса.

– Совсем, совсем не та погодка, чтобы дамы выходили из дому, – пожурил он ее. – Тем более грипп гуляет. Ну, вот и пришли. Командный пост, леди. Что случилось?

– Этот дом… В этом доме и помещается ваша штаб-квартира?

Скарлетт смотрела на красивый старый особняк, выходивший фасадом на площадь, и чуть не плакала. В этом доме она так часто бывала на вечерах во время войны. Это был приветливый богатый дом, здесь было хорошо, весело, а сейчас… сейчас над ним полощется большой флаг Соединенных Штатов.

– Так что же случилось?

– Ничего… Просто… Просто я привыкла к людям, которые здесь жили.

– Да, это очень печально. Я думаю, они и сами не узнали бы своего дома, если б увидели. Там внутри все ободрано. А теперь, мэм, ступайте туда и спросите капитана.

Она взошла по ступеням, лаская ладонью поломанные белые перила, и толкнула парадную дверь. В холле было темно и холодно, как в склепе. Дрожащий часовой прижался к дверям, за которыми в лучшие времена была столовая.

– Я хочу видеть капитана, – сказала Скарлетт.

Он отворил дверь, и она вошла – с бьющимся, как у зайца, сердцем и пылающим лицом. В комнате стоял крепкий солдатский дух: табак, дым, кожа ремней, отсыревшая шерсть мундиров, немытые тела. Ей смутно запомнились голые стены с обрывками обоев, на гвоздях – ряды синих курток, плащей и шляп с обвисшими полями, ревущий огонь в камине, посреди комнаты – длинный стол, заваленный бумагами, и группа офицеров: яркие медные пуговицы на синем фоне.

Она проглотила комок в горле и обрела голос. Нельзя допустить, чтобы эти янки почувствовали ее страх. Она должна быть в своей лучшей форме – ей надо выглядеть и быть неотразимо хорошенькой и совершенно не отягощенной заботами молодой особой.

– Капитан?

– Есть такие, – отозвался толстяк в расстегнутом кителе.

– Я хочу видеть заключенного, капитана Ретта Батлера.

– Опять Батлера? – засмеялся толстяк и вынул изо рта изжеванную сигару. – А на него спрос, на этого мужика! Вы ему родственницей приходитесь, мэм?

– Да, я… я его сестра. Он опять засмеялся:

– Я смотрю, сестренок у него полным-полно, одна из вас была тут вчера.

Скарлетт вспыхнула. Конечно, какая-нибудь из тех, с кем Ретт якшается. Вероятно, та самая Уотлинг. А янки подумали: вот еще одна, такая же. Нет, это невыносимо. Даже ради «Тары» она не может оставаться здесь больше ни минуты и терпеть оскорбления. Разгневанная, она повернулась к двери и уже взялась за ручку, когда рядом с ней оказался другой офицер. Молодой, чисто выбритый, глаза веселые и доброжелательные.

– Минуточку, мэм. Не хотите ли пока присесть возле огня, побыть в тепле? А я схожу узнаю, чем вам помочь. Как ваше имя? Он отказался видеться с той… леди, что приходила вчера.

Скарлетт опустилась в предложенное кресло, глядя с видом победителя на поверженного в прах тучного капитана, и назвала себя. Милый молодой офицер взял свою шинель и быстро вышел, остальные сгрудились у дальнего конца стола и принялись вполголоса что-то обсуждать, перекладывая бумаги. Скарлетт блаженно вытянула к огню ноги, только сейчас поняв, как же они замерзли, и жалея, что не додумалась подложить кусочек картона в одну туфельку, чтобы прикрыть дырку в подошве. Некоторое время спустя снаружи донеслись голоса, и она узнала смех Ретта. Дверь отворилась, в комнату потянуло холодом, и появился Ретт – с непокрытой головой, в небрежно наброшенном на плечи длинном плаще. Он был грязен, небрит, без галстука и все равно непостижимым каким-то образом ухитрялся выглядеть стильно. Черные глаза стрельнули в ее сторону и моментально загорелись.

– Скарлетт!

Он взял ее руки в свои, и, как всегда, она ощутила в его пожатии нечто животворное, жаркое и возбуждающее. Она еще не освоилась с тем, что Ретт – вот он, здесь, рядом, а он уже склонился над ней и поцеловал в щеку, кольнув ее усами. Тело ее напряглось, непроизвольно стараясь отдалиться от него, он это почувствовал, крепко обнял ее и воскликнул:

– Моя любимая маленькая сестричка!

Глядя на нее сверху вниз, он ухмылялся, смакуя удовольствие от ее беспомощности – ей ведь нельзя противиться его ласке! Она не могла даже отплатить ему насмешкой – сама же дала ему преимущество, и он, конечно, им воспользовался. Что за мошенник! Тюрьма нисколько его не изменила.

Толстый капитан бурчал на молодого, жуя сигару:

– Не по правилам. Грубейшее нарушение. Ему положено быть в пожарном депо. Ты знаешь порядки.

– Ой, да перестань ты, ради бога, Генри! Леди закоченела бы там, в сарае.

– А, ну замечательно, ну хорошо. Под твою ответственность.

– Я заверяю вас, джентльмены, – произнес Ретт, оборачиваясь к ним, но все еще обнимая Скарлетт за плечи, – поверьте, моя… сестра не принесла ничего, чтобы способствовать моему побегу: ни пил, ни напильников.

Все дружно рассмеялись, а Скарлетт скоренько огляделась вокруг. Святые угодники, это что же получается – разговор с Реттом в присутствии шестерых офицеров янки?! Неужели он так опасен, что с него не спускают глаз? Уловив ее тревогу, молодой офицер распахнул какую-то дверь и тихо сказал несколько слов двум рядовым, вскочившим при его появлении. Они взяли свои винтовки и вышли в холл через другую дверь, плотно закрыв ее за собой.

– Если желаете, можете побыть здесь, в дежурке, – предложил молодой командир. – И не пытайтесь прорваться через ту дверь. Солдаты как раз за ней.

– Вот видишь, Скарлетт, какая у меня отчаянная репутация, – заметил Ретт. – Благодарю, капитан. Чрезвычайно любезно с вашей стороны.

Он взял Скарлетт под мышки, поставил на ноги и живо отбуксировал в дежурку. Ей ничем особенно не запомнилось это помещение – просто маленькая, грязноватая, полутемная комната, далеко не слишком прогретая, по стенам расклеены написанные от руки бумажки, сиденья стульев покрыты воловьими шкурами. Едва закрыв дверь, Ретт шагнул к Скарлетт и навис над ней. Понимая его желание, она быстро отвернула голову, но при этом лукаво улыбнулась ему уголком глаза.

– Теперь я могу поцеловать вас по-настоящему?

– В лобик, как добрый братец, – ответила она скромно.

– Благодарю вас, нет. Предпочитаю ждать в надежде на лучшее. – Он отыскал взглядом ее губы и на минуту задержался на них. – Но как хорошо, что вы решились навестить меня, Скарлетт. Вы первая из респектабельных горожан, кто заглянул ко мне со времени моего заключения. А посидев в тюрьме, начинаешь по-иному ценить друзей. Когда вы прибыли в город?

– Вчера, во второй половине дня.

– И сегодня утром вышли из дому? Ну-у, моя дорогая, это даже больше, чем просто хорошо.

Он улыбался ей с выражением искренней радости – она такое видела впервые. Скарлетт победно улыбнулась в душе, но и взволновалась. На всякий случай она потупила голову, как бы от смущения.

– Конечно, я сразу сюда. Тетя Питти рассказала мне о вас вчера вечером, и я… я всю ночь не спала, все думала, как это ужасно. О, Ретт, я так расстроена!

– Вы ли это, Скарлетт?

Мягкий его голос чуть дрогнул; она подняла глаза к его смуглому, темному лицу – и не нашла в нем ни малейшего скепсиса, ни следа издевки или злого юмора, очень хорошо ей знакомого. Она не выдержала его прямого взгляда и опять опустила голову, на сей раз действительно смешавшись. Дело идет даже лучше, чем она надеялась!

– Увидеть вас, услышать то, что вы сейчас сказали, – ради этого стоит сесть в тюрьму. Я ушам своим не поверил, когда мне назвали ваше имя. Видите ли, я никак не ожидал, что вы простите мне тот мой ночной патриотический порыв на дороге в Джонсборо. Однако, если я правильно понял, ваш приезд означает, что я прощен?

При мысли о той ночи, пусть теперь уже далекой, в ней вскипел гнев, но она его подавила, откинула голову и потрясла ею энергично, пока не затанцевали сережки.

– Нет, я не простила вас, – молвила она и надула губки.

– Крах очередной надежды. И это после того, как я добровольно вызвался защищать свою страну, сражался босиком в снегах у Франклина и подхватил дизентерию в самой жестокой форме, какая вам и не снилась! Такова, значит, награда за мои страдания?

– Мне нет дела до ваших… страданий. – Она все еще дула губки, однако приподнятые лукаво уголки глаз уже улыбались ему. – По-моему, вы были совершенно несносны в ту ночь, и не ждите, что я когда-нибудь вас прощу. Оставить меня одну, когда что угодно могло со мной случиться!

– Да ведь не случилось же. Вы должны признать: моя вера в вас вполне оправдалась. Я же говорил, что вы благополучно доберетесь до дому, и Бог в помощь тому несчастному янки, который попадется вам на пути.

– Ретт, скажите мне, вот скажите, зачем вам понадобилось делать этакую глупость – вступать в армию в последнюю минуту, определенно зная, что вы идете на верное поражение? Не вы ли сами говорили об идиотах, которые уходят, чтобы получить пулю в лоб?

– Скарлетт, пощадите! Я и так всегда сгораю от стыда, как подумаю об этом.

– Что ж, рада узнать, что вы устыдились своего поступка по отношению ко мне.

– Вы неверно меня поняли. С сожалением должен сказать, что корю себя вовсе не за то, что бежал от вас. А вот представьте себе картину: является в армию новобранец, в начищенных сапогах, в белом полотняном костюме, вооруженный парой дуэльных пистолетов… А эти долгие мили в снегах, когда сапоги мои износились вконец, а пальто у меня вообще не было, есть нечего… Вот я и не могу понять, почему я тогда-то не бежал? Чистейшее ведь безумие вся эта затея. Но – зов крови, против него не пойдешь. Южанин не может не ввязаться в гиблое дело. Так и тянет его… Ладно, не важно, какие у меня были резоны. Достаточно того, что я прощен.

– Вам нет прощения. Я думаю, вы по натуре гончий пес. Однако последним словам она придала такое нежное звучание, как будто произносила «любимый».

– Не прикидывайтесь. Вы простили меня. Из одного лишь милосердия юные леди не рискнут заговорить с караулом и попросить свидания с заключенным. И не станут ради этого наряжаться в бархат и украшать себя перьями и котиковой муфточкой. Вы прелестно смотритесь, Скарлетт! Слава богу, вы не в обносках и не в трауре. Меня тошнит от женщин, одетых кое-как и постоянно с крепом на шляпке. А вы – как картинка на рю де ля Пэ! Ну-ка, покрутитесь, моя дорогая, дайте мне полюбоваться вами как следует!

Так. Платье он заметил. Конечно, будучи Реттом, он обязан замечать подобные вещи. И все равно приятно – ее охватила теплая волна возбуждения, она засмеялась и закружилась на мысочках, раскинув руки в стороны и раскачав юбку колоколом, так что видны стали отделанные кружевом панталоны. Его черные глаза вбирали в себя, впитывали ее всю, от шляпки до каблучков. Это был тот самый прежний дерзкий, раздевающий взгляд, который ничего не упускал, и от этого у нее всегда мурашки бежали по коже.

– У вас вполне процветающий вид и очень, очень аппетитный. Так и съел бы. Если б не янки, там, за дверью… Но вы в совершенной безопасности, моя дорогая. Присядьте. Я не воспользуюсь своим преимуществом, как в последний раз, когда мы виделись с вами. – Он потер щеку, изображая скорбь. – Честно, Скарлетт, вам не кажется, что вы были чуточку слишком эгоистичны в ту ночь? Подумайте о том, что я сделал ради вас: я рисковал жизнью, я украл лошадь – и какую лошадь! Я бросился на защиту Нашего Славного Дела! И что я имел за свои муки? Несколько крепких слов и один, но очень крепкий, удар в лицо!

Она села. Разговор развивался совсем не в том направлении, как ей было желательно. Ретт казался таким славным, когда только увидел ее, и так искренне обрадовался ее приходу. Даже производил впечатление обычного человека, а не того порочного, извращенного негодяя, которого она хорошо знала.

– А вы всегда должны получать что-то за свои муки?

– А как же, разумеется! Я же монстр, я чудовищно себялюбив, и вам следовало бы это знать. Я ничего не делаю просто так, я всегда жду вознаграждения за то, что даю.

От этих слов ее пробрал легкий озноб, но она тут же собралась и звякнула сережками.

– О, на самом деле в вас не так уж много дурного, Ретт. Вам просто нравится разыгрывать комедию.

– Честное слово, вы переменились! – Он засмеялся. – Что же сделало из вас добрую христианку? Я пытался как-то снестись с вами посредством мисс Питтипэт, по крайней мере быть в курсе ваших дел, но она ни намеком не дала мне понять, что вы обрели этакую женственную кротость. Расскажите мне о себе, Скарлетт. Как вы жили, что поделывали с тех пор, как мы расстались?

Раздражение и неприязнь, которые он всегда вызывал в ней, близились к точке кипения, Скарлетт ужасно хотелось наговорить ему колкостей, но вместо этого она улыбнулась и показала ямочку на щеке. Он придвинул себе стул и устроился рядом, она наклонилась и коснулась легкой ручкой его рукава – как бы случайно, ничего не значащим жестом.

– О, у меня все благополучно, спасибо, и «Тара» теперь в прекрасном состоянии. Конечно, мы пережили ужасный период после нашествия Шермана, но… все-таки дом наш уцелел, а негры спасли почти весь скот, успели угнать его на болота. И последний урожай мы собрали очень приличный – двадцать тюков. Конечно, это ничто по сравнению с тем, что может дать «Тара», но ведь и полевых работников не так много. Папа уверен, что на будущий год дела пойдут лучше. Но знаете, Ретт, в деревне теперь такая скука! Вообразите: никаких балов и барбекю, а единственное, о чем люди могут говорить, – это какие трудные настали времена. Нет уж, я сыта по горло! А последняя неделя окончательно вогнала меня в тоску, и папа сказал, что мне надо уехать, развеяться, хорошо провести время. И вот я здесь: приехала заказать себе туалеты, а потом отправлюсь с визитом в Чарлстон, к тетушке. Так чудесно будет снова потанцевать на балах!

«Ну и довольно, – сказала она себе с гордостью. – Речь – в самый раз: мы не слишком богаты, но и далеко не бедны. И выступила я хорошо: легкомысленно и беззаботно».

– В бальных платьях, сердце мое, вы неотразимы и сами это знаете, мне на беду. Полагаю, истинная цель этой поездки с визитами – провести смотр сельским пастушкам и где-нибудь на дальних пастбищах набрать новых рекрутов в свою свиту.

У Скарлетт мелькнула мысль, что Ретт, слава тебе господи, провел несколько месяцев за границей и лишь недавно вернулся в Атланту. А то бы он ни за что не сморозил такую чушь. Она представила себе «милых сельских пастушков» графства: обносившихся и озлобленных маленьких Фонтейнов, бьющихся на грани нищеты братьев Манро, женихов из Джонсборо и Фейетвилла, с головой ушедших в пахоту, установку изгородей, уход за старым, недужным скотом. Они вообще забыли, что на свете существуют такие приятные вещи, как танцы и флирт. Она захлопнула дверцу в тайники своей памяти и самодовольно хихикнула, как бы признавая правильность его предположения, хотя и сказала с оттенком пренебрежения:

– Ах, бросьте!

– Вы бессердечное создание, Скарлетт, но это только придает вам шарма. – Он улыбался обычной своей кривой ухмылкой, опустив уголок рта, но она видела, что нравится ему и он делает ей комплименты. – Вам известно, конечно, что вы обладаете куда большим обаянием, чем допустимо по закону. Даже я подпал под него, я, закаленный в боях подобного рода. Я часто задумывался, что же такое заложено в вашу природу, что заставляет меня постоянно помнить о вас. Я ведь знавал немало женщин, которые были красивее вас, безусловно, умнее и в нравственном смысле, боюсь, тоже превосходили вас достоинствами. Тем не менее я всегда помнил о вас. Даже эти месяцы после капитуляции, когда я жил во Франции и в Англии, не видя вас и ничего о вас не зная, наслаждаясь обществом прекрасных дам, – я все равно вспоминал о вас и пытался представить себе, чем вы сейчас заняты.

Она готова была вспыхнуть от возмущения: как он посмел сказать, что есть женщины красивее ее?! Умнее и достойнее?! Но вспышка эта моментально погасла, сглаженная удовольствием: ведь он помнил ее, помнил ее обаяние! Вот! Она не забыта! Что ж, дело подвигается. И он ведет себя очень славно, почти так, как и должен вести себя джентльмен в подобных обстоятельствах. Теперь все, что от нее требуется, – это ловко перевести разговор на него самого так, чтобы дать ему понять, что она тоже о нем не забывала, а потом…

Она осторожно сжала пальчики, все еще лежавшие на его рукаве, и опять поиграла ямочкой.

– О, Ретт, вы так гладко говорите, а на самом деле просто меня дразните, морочите голову бедной деревенской девушке. Я прекрасно понимаю, что вы обо мне и думать забыли. Бросили меня там, на дороге, и все. И не надо говорить, что вы вспоминали меня, когда вас окружали толпы хорошеньких англичанок и француженок. Но я не для того проделала весь этот путь сюда, чтобы выслушивать всякие глупости о себе самой. Я приехала… Я приехала потому…

– Почему же?

– Ах, Ретт, я ужасно расстроена и тревожусь за вас! Я боюсь за вас! Когда вас выпустят из этого кошмарного места?

Он быстро накрыл ее руку своей ладонью.

– Вы не зря расстроились. О том, чтобы мне выйти отсюда, и речи нет. Разве что веревку натянут потуже.

– Веревку?

– Да. По всей вероятности, мой исход отсюда состоится не иначе как на конце веревки.

– Ну не повесят же вас, в самом-то деле!

– Еще как. Если найдут свидетельства против меня.

– О, Ретт! – воскликнула она, приложив руку к сердцу.

– Вам будет жаль меня? Если посожалеете обо мне достаточно, я упомяну вас в своем завещании.

В черных глазах смеялось удальство, рука крепко сжимала ее ладошку.

Завещание! Она поспешно опустила глаза долу, боясь, как бы они ее не выдали, но чуточку, видимо, промедлила, потому что у него во взгляде внезапно появился блеск любопытства.

– По мнению янки, у меня должно быть очень приличное завещание. Они проявляют значительный интерес к моим финансам. Каждый день меня волокут к очередному столу для дознания и задают дурацкие вопросы. Кажется, ходят слухи, что я дал деру с мифическим золотом Конфедерации.

– Ну… ведь так и было?

– Вот так вопрос, прямо в яблочко! Вы не хуже меня знаете, что Конфедерация использовала печатный станок, а не пресс для чеканки.

– А откуда же тогда взялись все ваши деньги? Из спекуляций? Тетя Питти сказала…

– Что за вопросы вы задаете! Как следователь.

Провалиться ему! Конечно, у него есть деньги. Она пребывала в таком возбуждении, что ей стало трудно вести с ним разговор о милых пустяках.

– Ретт, я очень огорчена тем, что вы здесь. Вы считаете, у вас нет шансов выйти на свободу?

– «Nihil desperandum!»[2] – вот мой девиз.

– Что это означает?

– Это означает «Все может быть», моя очаровательная невежда.

Она взмахнула своими густыми ресницами, чтобы поглядеть на него, и снова опустила.

– О, вы слишком умны, чтобы дать им себя повесить. Я уверена, вы придумаете какой-нибудь хитрый способ, как их надуть и выйти отсюда. А когда выйдете…

– А когда я выйду… – повторил он мягко, склоняясь к ней.

– Ну, я… – Она изобразила прелестное смущение и зарумянилась. Зарумяниться труда не составило – у нее дух захватывало от волнения, и сердце выстукивало барабанную дробь. – Ретт, я так жалею о том, что наговорила вам тогда – вы помните, там, на дороге, ночью. Я была… ох, как же я была напугана и растеряна, а вы… вы… – Она посмотрела вниз и увидела его смуглые руки, лежащие поверх ее рук. – И я решила, что никогда, никогда не прощу вас! Но вчера, когда тетя Питти сказала мне, что вам грозит виселица, я… на меня что-то нахлынуло, это было сильнее меня, и я… я… – Она быстро вскинула на него глаза и вложила в этот молящий взгляд все муки разбитого сердца. – О, Ретт, я умру, если вас повесят! Я этого не переживу! Вы же видите, я…

И поскольку невозможно было выдержать дольше его обжигающего взгляда, ее ресницы тихо затрепетали и опять опустились.

«Еще бы секунда, и я бы расплакалась, – подумала она, изумляясь собственному волнению. – А может, и правда всплакнуть? Вышло бы более натурально».

Он быстро проговорил:

– Бог мой, Скарлетт, неужели вы хотели сказать, что вы… – И он крепко, до боли сжал ее руки.

Она зажмурилась, стараясь выдавить слезы, но не забыв при этом слегка приподнять лицо, чтобы ему было удобнее целовать ее. Вот сейчас, через мгновение, его губы коснутся ее, твердые, настойчивые губы – неожиданно она вспомнила их так живо, что сразу сделалась податливой и слабой. Но он не стал ее целовать. Разочарование странным образом взбудоражило ее, она чуть-чуть приоткрыла глаза и решилась украдкой понаблюдать за ним. Черная голова склонилась к ее рукам. Вот он поднял одну руку и легонько ее поцеловал, потом взял другую и провел ею по своей щеке. Она ожидала напора, грубой силы; этот ласковый жест влюбленного поразил ее. Интересно, какое у него сейчас лицо. Но лицо было скрыто от нее, она видела только затылок.

Она еще плотнее занавесилась ресницами, а то, не дай бог, он взглянет на нее и моментально все поймет. Триумф! Ее всю пронизывало острое и уверенное ощущение одержанной победы, и она знала, что чувства ее легко читаются по глазам. Вот сейчас, не пройдет и минуты, он попросит ее стать его женой или по крайней мере скажет, что любит ее, и тогда… Пока она наблюдала за ним из чащи ресниц, он перевернул ее руку ладонью кверху, чтобы поцеловать и там тоже, но вдруг дернулся, быстро и прерывисто вздохнул. Взглянув вниз, она увидела свою собственную ладонь – впервые за целый год по-настоящему увидела свою руку, и холодный тошнотворный страх охватил ее. Это была чужая кисть, ничего общего не имеющая с мягкой, беленькой, в ямочках, беспомощной ручкой Скарлетт О’Хара. Эта рука загрубела от работы, потемнела от солнца, сплошь покрылась какими-то пятнами. Ногти поломаны, неровные, неправильной формы. На подушечках ладони образовались твердые наросты, на большом пальце – незаживший волдырь. В прошлом месяце она обожглась кипящим маслом, след так и остался – яркий и безобразный. Едва взглянув на эту жуть и не успев даже ничего придумать, она сжала руку в кулак.

Он все еще сидел, не поднимая головы. Она все еще не видела его лица. Он безжалостно и бесцеремонно расцепил ее кулачок и уставился в ладонь. Поднял другую руку и, держа их вместе, перед собой, молча их изучал.

– Посмотрите на меня, – сказал он наконец, подняв голову; голос был очень тих. – И бросьте эту приторную скромность.

Против воли она встретилась с ним глазами; она смотрела с вызовом, полная смятения и злости. Он поднял брови, глаза заблестели.

– Значит, дела в «Таре» идут лучше некуда, правда? Выручили столько денег за хлопок, что можете ехать с визитами. Что вы делали этими своими руками? Пахали, что ли?

Она пыталась вырваться от него, но он держал ее крепко и водил большими пальцами по заскорузлым ладоням.

– У леди таких рук не бывает, – сказал он и отшвырнул их ей на колени.

– А, да заткнись ты! – крикнула она, повинуясь мгновенному, непреодолимому порыву и испытывая безмерное облегчение оттого, что можно выплеснуть свои чувства. – Кому какое дело до моих рук и того, что я ими делаю!

«Что же я за дура! – тут же обругала она себя со всей страстью. – Надо было попросить перчатки у тети Питти, да хоть украсть! Но я же не представляла себе, что мои руки выглядят так скверно. А Ретт, конечно, должен был заметить. И заметил. Я потеряла лицо. Я, кажется, все потеряла и все разрушила. И надо же было такому случиться, когда он был уже готов!»

– Мне, безусловно, нет никакого дела до ваших рук, – холодно произнес Ретт и откинулся на спинку стула с ленивым и праздным видом. Лицо было безмятежно и ничего не выражало.

Вот как. Он, значит, у нас крепкий орешек. Что ж, придется и это снести с полной покорностью, пусть ей и претит такая роль; но надо – если она намерена вырвать победу. Может быть, если с ним посюсюкать…

– По-моему, вы настоящий грубиян – взять и отшвырнуть мои бедные ручки. Только из-за того, что я на прошлой неделе поехала кататься верхом без перчаток и…

– Кататься верхом, черта с два, – сказал он ровным голосом. – Вы работали этими самыми руками, вы работали, как негр. Что скажете? Почему вы мне лгали, что в «Таре» все распрекрасно?

– Ну, будет вам, Ретт…

– Предположим, мы докопаемся до правды. Какова же действительная цель вашего визита? Ведь вы меня почти убедили своим кокетством, что питаете ко мне нежные чувства и очень меня жалеете.

– О, все так, я действительно очень вас жалею!

– Ничего подобного. Да пусть меня повесят выше, чем Амана[3], – вам наплевать. Это отпечаталось у вас на лице так же четко, как тяжелый труд – на ваших руках. Вам что-то нужно от меня, нужно позарез, ради этого вы даже устроили здесь форменное шоу. Почему вы не пришли открыто и не сказали мне, что вам нужно? У вас было бы гораздо больше шансов получить желаемое, потому что если я и ценю что-то в женщинах, то только искренность. Но нет, вам приспичило звякать сережками, делать губки бантиком и резвиться, как проститутка с перспективным клиентом.

Он не повысил голоса на последних словах, вообще никак их не выделил, но для Скарлетт они были как удар бича, и она с отчаянием увидела крах своих надежд на предложение руки и сердца. Если бы он взорвался, накричал на нее, дал волю ярости и уязвленному самолюбию, то есть повел бы себя подобно другим мужчинам на его месте, она бы легко с ним сладила. На нее навел оторопь именно ровный и спокойный его голос. Она растерялась совершенно и не могла сообразить, что же дальше-то делать. Внезапно ей открылось, что он хоть и арестант, которого стерегут янки в соседних помещениях, но он все равно Ретт Батлер, и дурачить его опасно.

– Кажется, память меня подводит. Мне следовало бы знать, что мы с вами одной породы и вы тоже ничего не делаете просто так, не имея скрытого мотива. Дайте-ка подумать. Что вы там прячете в рукаве, миссис Гамильтон? Не могли же вы так заблуждаться на мой счет, чтобы ожидать матримониального предложения?

Она залилась краской до корней волос и ничего не ответила.

– Вы ведь не забыли мою часто повторяемую реплику, что я не из тех, кто женится?

Она по-прежнему молчала, и он повторил, неожиданно жестко:

– Вы не забыли? Отвечайте же.

– Не забыла, – с трудом выдавила она.

– Ну какой из вас игрок, Скарлетт! – Он откровенно над ней глумился. – Вы увидели свой шанс в моем аресте! Решили, что несчастный узник, лишенный женского общества, клюнет на вас, как форель на червя?

«А ты как раз и клюнул, – подумала злорадно Скарлетт. – И если б не мои руки…»

– Теперь мы выяснили почти все. Все, кроме ваших резонов. Посмотрим, сумеете ли вы сказать мне правду: зачем вам понадобилось подвести меня к супружеству.

В голосе уже слышалась мягкая, учтивая нотка, с оттенком даже игривости, и Скарлетт воспрянула духом. Может быть, не все еще потеряно. Конечно, с надеждами на замужество покончено, она сама все себе напортила, но, пожалуй, оно и к лучшему: чем-то он страшил ее, этот неподвижный, невозмутимый человек, и мысль о браке с ним тоже стала пугающей. Но может быть, если она поведет себя умно и сыграет на его сочувствии, на воспоминаниях, то сумеет получить заем. Она состроила по-детски просительную мордашку:

– О, Ретт, вы можете поддержать меня, как никто, только будьте милым!

– Вот это я люблю больше всего на свете – быть… милым.

– Ретт, ради нашей старой дружбы, прошу, мне нужна опора, я пришла за помощью.

– Наконец-то леди с мозолистыми руками приступила к своей истинной миссии. Я уж испугался, что вы взяли себе роль благодетельницы, навещающей узников, страждущих в темницах. Это совсем не ваша роль. Так чего же вы хотите? Денег?

Грубая прямота вопроса развеяла надежду подобраться к сути дела путем околичностей и сантиментов.

– Не будьте гадким, Ретт, – попросила она жалобно. – Да, мне нужны деньги. Я хочу, чтобы вы ссудили мне триста долларов.

– Вот она, правда. Разговоры о любви, а мысли о деньгах. Как это по-женски! И вы остро нуждаетесь в деньгах?

– О да… То есть не так чтобы ужасно, но я бы могла употребить их с пользой.

– Три сотни долларов. Куча денег. Зачем они вам?

– Заплатить налоги на «Тару».

– Итак, вы хотите занять некую сумму. Раз вы подходите к этому по-деловому, я тоже поступлю как деловой человек. Что вы даете мне в коллатераль?[4]

– Что… во что?

– Коллатераль. Гарантия моих инвестиций. Я ведь не хочу потерять свои деньги.

Голос его стал обманчиво мягким, почти шелковистым, но она не обратила внимания. Может, все выйдет чудненько в конце концов.

– Вот эти серьги.

– Я не интересуюсь серьгами.

– Я выдам вам закладную на «Тару».

– И что прикажете мне делать с фермой?

– Ну-у, вы могли бы… могли бы… Это хорошая плантация. И вы ничего не теряете. Я расплачусь с вами из будущего урожая хлопка.

– Я не столь уверен. – Он потянулся сидя и засунул руки в карманы. – Времена нынче трудные, и с деньгами туго.

– Ой, Ретт, вы меня дразните! У вас-то миллионы, всем известно.

Он проинспектировал ее всю, и в глазах заплясали злые угольки.

– Значит, дела у вас идут прекрасно и острой нужды в деньгах вы не испытываете. Что ж, рад слышать. Приятно знать, что у старых друзей все в порядке.

– Ох, Ретт, бога ради… – запричитала она в отчаянии, в один миг утратив и мужество, и самообладание.

– Тоном ниже, прошу. Вы не хотите, надеюсь, чтобы вас услышали янки. Интересно, вам говорили когда-нибудь, что у вас глаза как у кошки? У кошки в темноте?

– Ретт, перестаньте! Я вам все расскажу. Мне очень нужны деньги, позарез. Я… солгала, сказав, что у нас все хорошо. У нас все плохо, хуже некуда. Отец, он… не в себе. Он находится в этом странном состоянии с тех пор, как умерла мама, и от него мне помощи никакой. Он совсем как ребенок. У нас нет ни единого полевого работника, хлопком заниматься некому, зато кормить есть кого. Нас тринадцать человек. И налоги! Они стали такие высокие! Ретт, я расскажу все, до конца. Больше года мы живем на грани голода, если не за гранью. О, вы не знаете, что это такое! Вам не понять. Мы ни разу не наедались досыта, и этот постоянный ужас – просыпаться от голода и голодными ложиться спать. Теплой одежды нет вообще, дети вечно с простудой…

– Где же вы взяли это прелестное платье?

– Сшили из маминых гардин, – ответила Скарлетт, настолько отчаявшись, что уже не могла солгать хотя бы про этот позор. – Я выдержала бы и холод и голод, но сейчас… Сейчас саквояжники повысили нам налоги. И деньги требуется выплатить немедленно! А у меня нет денег, одна только золотая монета в пять долларов. Я должна достать деньги на налоги! Разве не ясно? Если я не уплачу, я потеряю «Тару». Мы потеряем. А нам нельзя ее терять! Я не могу допустить, чтобы ее не стало у нас!

– Почему же вы сразу не рассказали мне об этом? Зачем вам понадобилось мое восприимчивое сердце, такое слабое, когда дело касается прекрасных дам? Нет, Скарлетт, вот плакать не надо. Вы уже испробовали на мне все свои штучки, кроме слез, и я не думаю, что смогу вынести еще и это. Мои чувства и без того исполосованы в клочья: вообразите, какое разочарование я испытал, обнаружив, что вам нужны мои деньги, а вовсе не мое чарующее «я».

Вдруг Скарлетт вспомнила, что он довольно часто, насмехаясь над людьми, а заодно и над самим собой, говорил о себе голую правду. А если и сейчас?.. Она метнула в него быстрым взглядом. Что, его чувства действительно задеты? Она действительно дорога ему? Был ли он готов переступить черту и сделать ей предложение, но остановился, увидев ее руки? Или опять все свелось бы к тому непристойному предложению, которое он делал раньше? Если она на самом деле небезразлична ему, то, может быть, она сумеет еще его умилостивить. Однако в черных глазах, буравивших ее, никакой любви не замечалось. Он тихонько посмеивался.

– Мне не подходит ваше дополнительное обеспечение. Я не плантатор. Что еще вы имеете предложить?

Да, придется все-таки на это пойти. Теперь даже на это! Она сделала глубокий вдох и встретилась с ним глазами – открыто и прямо, безо всякого кокетства, без игры, бросаясь очертя голову в схватку, которой боялась больше всего.

– У меня есть… только я сама.

– Ну и?..

Она вся вытянулась струной, упрямый подбородок сделался квадратным, глаза превратились в изумруды.

– Помните ту ночь, на крыльце у тети Питти, во время осады? Вы сказали… сказали, что хотите меня.

Небрежно откинувшись на спинку стула, он смотрел в ее напряженное лицо. Его собственное лицо было темно и непроницаемо. Что-то мелькнуло в глазах, какая-то искра, но он промолчал.

– Вы говорили… что ни одной женщины не желали так сильно, как меня. Если вы все еще хотите меня, вы можете меня получить. Ретт, я сделаю все, что скажете, только, ради бога, умоляю, выпишите мне чек. Мое слово верное. Клянусь. Я не пойду на попятный. Могу обещать в письменном виде, если угодно.

Он смотрел на нее как-то странно, по-прежнему непостижимый, а она торопилась договорить и не могла понять, то ли это его забавляет, то ли отталкивает. Или он побежден? Хоть бы он что-нибудь сказал, ну хоть что-нибудь! Она почувствовала, что к щекам приливает жар.

– Деньги мне нужны срочно, Ретт. Нас выгонят на улицу, а этот чертов надсмотрщик, папин бывший, станет владельцем! А…

– Минуточку. Что заставляет вас думать, что я все еще желаю вас? Что наводит вас на мысль, что вы можете стоить триста долларов? Большинство женщин не запрашивают так много.

Она покраснела до корней волос. Унижение было полным.

– И зачем вам это? Почему бы не отдать ферму и не поселиться в городе, у мисс Питтипэт. Ведь половина этого дома принадлежит вам.

– Господи боже! – воскликнула она. – Вы что – глупец? Я не могу упустить «Тару». Это же дом, мой родной дом! Нет, я не могу отдать «Тару». И буду держать ее до последнего вздоха!

– Ирландцы – упрямейший народ, – сказал он, усаживаясь ровно и вынимая руки из карманов. – Вы придаете громадное значение пустым ценностям. Например, своему клочку земли. А земля, она и есть земля, что тот кусок, что этот, какая разница! Хорошо, а сейчас позвольте мне уточнить. Вы являетесь ко мне с деловым предложением: я даю вам триста долларов, вы становитесь моей любовницей.

– Да.

Теперь, когда мерзкое слово было произнесено, ей отчего-то стало легче, и вновь пробудилась надежда. Он сказал: «Я даю вам». Вот только этот дьявольский блеск у него в глазах, словно он отлично развлекается.

– И однако же, когда я имел бесстыдство сделать вам подобное предложение, вы отказали мне от дома. Вы сопроводили свой отказ множеством очень сильных выражений, называли меня весьма нелестными именами и заметили мимоходом, что не желаете иметь целый выводок сорванцов в награду. Нет, моя дорогая, я не намерен растравлять рану. Я только удивляюсь причудливым поворотам вашего ума. Вы поступаете так не ради собственного удовольствия, но единственно для того, чтобы не пустить нужду на порог. Это доказывает верность моей точки зрения, что всякая добродетель – просто вопрос цены.

– О, как вас занесло, Ретт! Что ж, хотите меня оскорблять – вперед, но только дайте мне денег.

Ей уже дышалось свободнее. Будучи тем, кто он есть, Ретт, естественно, захочет помучить ее и посильнее уязвить, чтобы расквитаться за прошлые обиды и за сегодняшнюю попытку провести его. Ладно, она это снесет. Она снесет что угодно. «Тара» стоит того. На краткий миг для нее настало лето: жаркий день, в высокой синеве небес плывут сказочные дворцы из белых облаков, сама она лежит в полудреме на мягком клевере лужайки, окутанная ароматом цветов и деловитым гудением пчел. День близится к закату, вокруг тишина, и где-то далеко слышен скрип повозок, везущих домой работников с распаханных спиралями красных полей. Это стоит всего и даже больше.

Скарлетт вскинула голову:

– Так вы собираетесь дать мне денег?

У него был вид человека весьма собой довольного, а когда заговорил, в голосе прозвучала учтивая жестокость.

– Нет, не собираюсь, – сказал он.

До нее не сразу дошел смысл его слов.

– Я бы не мог дать их вам, даже если бы хотел. У меня при себе нет ни цента. И ни доллара в Атланте. У меня есть деньги, да, но не здесь. Я не говорю где и сколько. Но если я попробую выписать чек, янки склюют меня, как утка майского жука, и тогда никому из нас они не достанутся. А вы как считаете?

Она позеленела до безобразия, на носу вдруг выступили веснушки, а рот свело судорогой, как у Джералда в моменты убийственной ярости. Она вскочила с нечленораздельным криком, от которого сразу стих ровный гул голосов в соседней комнате. Ретт, как пантера, метнулся к ней и зажал ей рот своей тяжелой ладонью. Свободной рукой он крепко обхватил ее за талию. Она совершенно обезумела – пыталась укусить его за руку, лягнуть ногой, ей хотелось вопить от злости, отчаяния, ненависти, от мук сломленной гордости. Она извивалась в железных объятиях, сердце колотилось бешено, тугой корсет перекрывал дыхание. Ретт удерживал ее крепко и грубо, ей было больно, да еще эти пальцы жестко впились ей в щеки, стискивая челюсти. Лицо его побледнело под загаром, взгляд был тяжел и тревожен. Он оторвал ее от пола, подбросил себе на грудь и сел в кресло, зажав ее в коленях.

– Милая, голубушка, ради бога! Перестань! Тихо! Не кричи. Закричишь – они сразу вбегут. Успокойся. Ты же не хочешь, чтобы янки увидели тебя в таком состоянии?

Ей было все равно, кто и как ее увидит, сейчас для нее ничего не существовало, кроме острого желания уничтожить его, но тут ее одолело головокружение. Она не могла вздохнуть – так он сдавил ее, и корсет стал похож на быстро сжимающийся стальной обруч. Чувствуя на себе его руки, она затряслась от бессильной ярости. Затем голос его стал слышен смутно, а лицо над нею искривилось в тошнотворном тумане, который делался все гуще, пока не скрыл от нее и это лицо, и все остальное.

Когда же сознание слабыми точками стало возвращаться к ней, она ощущала только бесконечную усталость и растерянность. Она лежала в кресле, шляпки не было, Ретт похлопывал ее по запястью и с тревогой всматривался в ее лицо. Милый молодой капитан попытался влить ей в рот бренди из стакана, но пролил на шею. Другие офицеры топтались без толку вокруг, перешептываясь и разводя руками.

– Я, кажется, была в обмороке, – выговорила Скарлетт, и собственный голос испугал ее – такой он был чужой и далекий.

– Выпей-ка этого, – сказал Ретт, поднося стакан к ее губам.

Теперь она все вспомнила и хотела испепелить его взглядом, но вышло слабо – она слишком устала.

– Пожалуйста, ради меня, – просил Ретт.

Она глотнула, задохнулась и закашлялась, но он опять подставил стакан. Она сделала большой глоток, горячая жидкость обожгла горло.

– Думаю, ей теперь лучше, джентльмены, – сказал Ретт. – Я вам очень благодарен. Понять, что меня действительно ждет виселица, – это для нее оказалось чересчур.

Группа в синем зашаркала ногами и приобрела несколько смущенный вид. Энергично покашляв для порядка, офицеры ретировались. Молодой капитан задержался в дверях:

– Если я могу еще чем-то быть полезен…

– Нет, благодарю вас.

Он вышел и закрыл за собой дверь.

– Выпейте еще немного, – предложил Ретт.

– Нет.

– Пейте.

Она глотнула как следует, и тепло начало растекаться по всему телу, дрожащие ноги медленно стали наполняться силой. Она оттолкнула стакан и попробовала встать, но он придавил ее к креслу.

– Убери свои руки. Я ухожу.

– Нет еще. Подожди минутку. У тебя опять может случиться обморок.

– Пусть лучше на улице, чем здесь, с тобой.

– И все равно я не хочу, чтобы ты падала в обморок на улице.

– Пусти меня. Я тебя ненавижу.

Он чуть улыбнулся:

– Вот это уже больше похоже на вас. Должно быть, вам и правда лучше.

С минуту она лежала расслабленно, стараясь призвать себе на помощь гнев, стараясь собраться с силами. Но она слишком устала. Она так устала, что не имела сил для ненависти и любви. И даже для гордости. Это смерть. Конец ее последней надежде. И «Таре» конец, и всем им. Она лежала на спине, с закрытыми глазами, слыша рядом его тяжелое дыхание, а жар бренди постепенно завладевал ею, давая ложное ощущение сил и тепла. Когда она открыла глаза и посмотрела ему в лицо, гнев опять поднялся в ней. Ее летящие брови опустились, сошлись на переносице, и Ретт привычно усмехнулся:

– Ну вот, уже лучше. Это видно по тому, как вы нахмурились.

– Да, я в полном порядке. Ретт Батлер – ты мерзкий, ненавистный скунс, каких свет не видел! Я еще не начинала говорить, а ты уже прекрасно знал, что я собираюсь сказать, и знал, что денег мне не дашь. И однако, позволил мне договорить до конца. А мог бы ведь избавить меня…

– Избавить вас и пропустить такое представление?! Ни за что. У меня здесь так мало развлечений. Не знаю, когда бы я еще услышал нечто подобное и столь же греющее душу! – И неожиданно рассмеялся глумливым своим смехом. От этого звука она вскочила на ноги и схватилась за шляпку. Он взял ее за плечи: – Еще не пора. Вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы рассуждать здраво?

– Отпустите меня!

– Да, вижу, с вами все хорошо. Тогда скажите мне одну вещь. Вы только одну железку на огне держали, чтобы ковать? – Он впился в нее внимательным и цепким взглядом, от которого не ускользнула бы ни одна перемена в ее лице.

– Вы о чем?

– Я был единственный мужчина, кого вы намеревались использовать таким образом?

– Разве это ваше дело?

– Даже больше, чем вам представляется. Имеются еще мужчины на вашем поводке? Говорите!

– Нет.

– Невероятно! Я не могу вообразить вас без пяти-шести резервистов. Ну, ничего, я уверен, кто-нибудь да подвернется принять ваше интересное предложение. И потому чувствую себя обязанным дать вам один маленький совет.

– Я не нуждаюсь в ваших советах.

– И тем не менее я вам его дам. Похоже, совет – это единственное, что я могу преподнести вам в подарок. Прислушайтесь к нему, потому что это хороший совет. Когда вы добиваетесь чего-то от мужчины, не выбалтывайте это напрямик, как мне. Постарайтесь действовать тоньше и коварнее, быть соблазнительной и нежной. Это дает лучшие результаты. Все приемы вы знаете в совершенстве. Но именно сейчас, когда вы предлагали мне свой… коллатераль за мои деньги, вы словно гвозди заколачивали. Такой взгляд я видел однажды поверх дуэльного пистолета, в двадцати шагах от меня, и ничего приятного он мне не сулил. Такой взгляд не пробуждает страсти в груди мужчины. Это не способ вертеть мужчинами, моя дорогая. Вы забываете свой прежний тренинг, теряете навык.

– Мне не нужны ваши уроки поведения, – промолвила она и усталым жестом надела шляпку.

Ее удивляло, как он может сыпать шутками, когда у самого веревка на шее, да и она предстала перед ним в столь жалких обстоятельствах. Она не заметила, что руки у него засунуты в карманы и крепко сжаты в кулаки, словно он изо всех сил сдерживает злость на собственную беспомощность.

– Выше нос! – сказал он напоследок, пока она завязывала ленты шляпки. – Вы можете прийти на мое повешение, после чего будете чувствовать себя много лучше. Это покроет все прежние обиды, нанесенные вам мною, – даже сегодняшнюю. А я впишу вас в свое завещание.

– Благодарю, но ведь вас могут и не повесить до истечения срока оплаты налогов, – ответила она неожиданно в тон ему. Только она не шутила, она это и имела в виду.