Читать книгу Дорога. Записки из молескина - Марианна Гончарова - Страница 15

Москва
День святого Иоанна

Оглавление

И еще про таинственный «Ардис», в котором книги начинают говорить человеческими голосами. И такое иногда они в этом самом «Ардисе» придумывают!..

Вот, говорит мне Илья Валентинович, их главный редактор, мы тут диск с новеллами нероссийских писателей XIX века на русском языке задумали. А давайте-ка, Марианна, вы запишете новеллу Ольги Кобылянской, кому, как не вам. Ну и правда, кому, как не мне: мы же с Ольгой Кобылянской обе из Черновцов. (На этом кому, как не мне заканчивается. Не то чтобы я была фанатом Ольги Юлиановны, ну, скажу честно, иногда меня в ее произведениях угнетает такая тяжелая, настойчивая, угрюмая серьезность. Хотя разве я могу судить вообще? Где Ольга, а кто я…) Илья Валентинович вручил мне распечатанную книжку Кобылянской на русском языке. Но, при этом сказал Илья Валентинович, – тут, видите ли, есть одна трудность. Книга старинная, сделана до реформы, поэтому она с ятями.

А мне, как я уже говорила, так понравилась эта работа – сидеть в студии, бубнить тексты в микрофон и больше ничего не делать, – что я с радостью согласилась.

Не знаю, не знаю, – перечитывала я в отеле рассказы один за другим – все серьезные, все с трагическими сюжетами и финалами, все какие-то как будто под моросящим холодным дождем написанные.

Ну никак я не могла выбрать новеллу: вроде и эта была хороша, поэтична, и та… Уже в машине по дороге в издательство решила, что буду читать «Аристократку» или «Пресвятую Богородицу», но вдруг уже в кабине звукозаписи неожиданно для самой себя раскрыла рассказ «У святого Иоанна» и уверенно начала его читать. И прочла без единой заминки, как потом сказали, очень взволнованно и тепло, как читают хорошо знакомые стихи. Хотя и на тот момент чуть охрипшим на третий день сплошных записей голосом. Объяснить себе, почему я стала читать именно этот рассказ (другие должны были читать известные актеры), я могла только тем, что в рассказе была песня на украинском языке, песня о правде, которую исполнял нищий лирник, и я могла ее озвучить на украинском.

В этом рассказе шла речь о дне святого Иоанна. В церковь идут и едут разные люди: и бедняки, и богачи в бархате, и тут же нищие стоят и просят у входа. И все хотят чудесного облегчения страданий, и просят святого Иоанна, чтобы вылечил хвори, вернул здоровье. И через какое-то время выводят из дверей ослабевших от духоты, вот уже вынесли одного уже ушедшего в мир иной парня, болевшего чахоткой…

А рядом с храмом, прямо на земле лирник сидит, поет о том, как и где правду искать… Старик запыленный одинокий поет, и народу вокруг много, и никто его практически не слушает. И только маленькая девочка прислушивается к словам этого старика и все спрашивает и спрашивает бабушку, что такое правда и где она.

Странный рассказ вы выбрали, вроде как будто и без сюжета – кто-то мне сказал. А у меня, наоборот, крепла уверенность, что выбрала я этот рассказ правильно. Причем умом я понимала, что надо было записывать другой, выигрышней, ярче, а сердце подсказывало – нет, все правильно, все ты правильно сделала.

И потом, когда мне непонятно, я всегда задаю вопросы: себе, окружающим (как правило, они все гораздо умней и образованней меня), а если никто уже не может на вопрос ответить, я задаю его куда-то вверх, в небеса. А поскольку издавна, всю свою долгую жизнь читаю разные знаки, то и мироздание не заставило себя долго ждать.

По дороге в отель купила книг. И, уже уставшая, сонная, открыла одну из них. Просматривала вяло, пролистывала, и вдруг…

Речь шла об изобретении нот.

Это было на рубеже X и XI веков. Один монах, его звали Гвидо, обучал других монахов пению. Ну, если проще говорить, вроде как вел у них, у этих бенедиктинцев, хоровой кружок. И это тогда было очень сложно – попробуй каждому спой его звук, каждому – а там ведь целый хор. И все хотят петь. И, думаю, слух там был не у каждого, а институт кастингов и всяких там конкурсных отборов тогда еще был не так популярен, как сегодня. И он, этот монах, так умаялся бегать от одного певчего к другому и с каждым тянуть его личный звук, что ночью попросил помощи у милосердного Всевышнего. И услышал голос.

– Гвидо, ну ты что? Чего ж проще, – сказал ему голос, – представь, если бы у монахов не было имен, как бы ты называл своих братьев? Брат с карими глазами, брат с черной бородой, брат с курносым носом… и так далее? Да? Так что послушай меня, Гвидо, – дай-ка ты имя каждому звуку, да и все.

– Оооой, спасибо… – пал ниц монах.

– Та ладно, не за что, – ответил голос и замолк.

(Кто-то серьезный и насупленный, который считает себя истинно верующим и воцерковленным, обязательно попеняет мне, что святые, а тем более Сам так никогда не разговаривают. А я им отвечу, а вы слышали? Слышали, как они разговаривают? Разве только в кино, где с небес звучит бас, подправленный эхом из синтезатора хмельного звукорежиссера. Да знаете ли вы, что они потому и святые, и всепрощающие и милосердные, что говорят с каждым так, чтобы их поняли, чтобы их услышали. Разговаривают. А иногда и поют…)

Короче, этот Гвидо Аретинский действительно так и сделал. Он выбрал один из многочисленных монастырских гимнов, где каждая строка на тон выше предыдущей, и каждому звуку дал имя по первому слогу

UTqueant laxis (чтобы слуги твои)

REsonare fibris (голосами своими)

MIra gestorum (смогли воспеть)

FAmuli tuorum (чудные деяния твои),

SOLve polluti (очисти грех)

LAbii reatum (с наших опороченных уст)…


И последняя строчка – я прочла и подскочила как ошпаренная:

Sancte Ioannes.


Что означало – святой Иоанн.

Начертил мой Гвидо четыре линеечки, нарисовал точечками и подписал все эти ноты (что означало на латинском «знаки»). И дело обучения монахов пению пошло быстрей. И уже потом, через четыре или даже пять столетий неудобный первый слог UT заменили на DO, от слова Dominus, что означает Господь.

Но ведь я здесь пишу не о нотах и не о Гвидо из маленького итальянского города. Хотя так он мне стал мил, этот Гвидо, так часто я стала о нем думать, тепло, с симпатией, какой он умница, этот парень, – невысокий, полноватый, с тонзуркой на макушке, в полинявшей, выцветшей на солнце, под ливнями и снегами рясе, подпоясанной свитым из старых веревок канатиком, и представлять, как он, ерзая от радости на холодной каменной монастырской лавке, рисует перышком лесенку нот.

До чего же восхитительные сюрпризы, подсказки и совпадения преподносит мне жизнь!

И тогда, в номере отеля, до меня наконец дошло – что имела в виду Ольга Кобылянская (а может быть, я сама это увидела, ведь недаром же говорят, чем талантливей текст, тем больше смыслов можно в нем увидеть). Лирник-то этот, печально и негромко певший о том, что такое правда и что обязательно надо ее искать, старик, которого услышал по-настоящему только ребенок, – это и был святой Иоанн. Это и был он. И кто смог, кто захотел, тот его и услышал, кто жаждал, тот его и увидел. Кто мечтал, тот его и понял. Кто спрашивал, тот и услышал ответ.

Вечером поздно, одна в моем номере отеля, сидя на широком подоконнике, наблюдая ночную зимнюю заснеженную уставшую Москву, я тихо пела: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си, дооооо…» – что практически означало: «Чтобы слуги твои голосами своими смогли воспеть чудные деяния твои. Очисти грех с наших опороченных уст, святой Иоанн»…

Дорога. Записки из молескина

Подняться наверх