Читать книгу Рина Грушева. Издание четвёртое. Полное - Марина Альфредовна Черносвитова - Страница 6

Пока Рина Грушева отдыхала в Европе, Это происходило, то ли в Тульской, то ли в Ярославской, то ли Калининской областях… Короче, где-то в европейской части России. Но, за географию не отвечаю! Ели-ели получила за нее в школе «3»! Другое дело, ИСТОРИЯ! Знание мне сыпалось из Вечности прямо на серое вещество моего мозга! «The first peace, which is the most important, is that which comes within our own soul» (Nicholas Black Elk) «It’s still there, you know? All the love, it’s still right there underneath my ribs, begging you to pull them back one by one and crawl inside» (Moriah Pearson) Мишке Кирину не повезло. Два часа шатался по центру поселка и никого, кто захотел бы с ним выпить, не встретил!

– Куда все друзья подевались? – ворчал он раздраженно себе под нос, возвращаясь, домой.

Пить в одиночестве он сегодня не хотел, была тоска и душа просила человеческого общения. Погода стояла примерзкая – не тепло, не холодно… Или зима еще, или весна уже, – не поймешь! «Бродвей» (так алкаши назвали центральную улицу поселка – Фабричную, что шла от фетровой фабрики до первого магазина, где можно было купить водку) захирел. Фабрика давно не работает. Магазин приватизировали, и советской водки теперь там не купишь. Все заморская, в три дорога. И люди как-то изменились за время перестройки, будь она проклята! По своим углам разбрелись, и пьют-то в одиночку. Никакой общественной жизни! Жил Мишка один, в однокомнатной квартире нового кирпичного пятиэтажного дома, что успела построить фабрика в последние годы Советской власти. До пятидесяти лет Мишка дожил, из них 30 лет проработал на фетровой. Семью давно растерял, богатства не нажил. Мебели никакой, кровать железная, украл в больнице, когда там делали ремонт. Оттуда же две табуретки, один стул со сломанной ножкой… Еще есть этажерка с приемником 30-х годов, немецкой фирмы «Телефункер», доставшиеся Мишке от умершего дружка по выпивкам. Еще несколько книг советских писателей, которые Мишка как-то нашел на помойке. Вот, собственно, и все. На половики, сшитые еще матерью Мишки из старых носок и чулок, и фетровых полосок, покойницей Авдотьей Тихоновной – царство ей Небесное, хорошей души была женщина… Да, еще на стене копия картины Шишкина «Утро в лесу», изрядно с годами выцветшая. Тоже родительская. Был еще у Мишки пес, дворняжка, совсем недавно, в лютую январскую стужу, прижившийся. Подобрал его Мишка, возвращаясь ночью домой у своей двери, пес сжался комочком на рваном мешке, о который Мишка, когда был трезв, вытирал ноги. Собаку он назвал как себя – «Мишка Кирин» (так по имени и фамилии все в поселке почему-то звали Мишку).

– Мишка Кирин ты! – говорил Мишка псу, когда был пьян, и оба скалили при этом огромные желтые зубы. У пса они были, естественно, собачьи, а у Мишки – лошадиные. Пес при таком обращении к себе радовался, вилял хвостом, и чесал у себя за ухом задней лапой. Мишка кормил пса тем, что ел сам, иногда они ели одновременно из общей кастрюли. Сам же Мишка питался тем, что давали ему в фабричной столовой (которая пошла в ногу со временем и превратилась в ночное кафе). Приватизировал столовую сын директора фабрики. Он же, сколотил музыкальную группу из местных цыган, которые играли на гитарах, пели и плясали в кафе, потихоньку сбывая подвыпившим посетителям, «травку». Мишка был как бы вышибалой при кафе. Денег ему не платили, но едой снабжали. Как-то зашел Мишка от нечего делать в кафе, а там дрались сопляки, нанюхавшись травки. Мишка вмешался и выбросил их всех за шиворот на улицу… В благодарность он теперь всегда сыт, а, иногда и выпить перепадает! Мишка зашел в квартиру и, не раздеваясь, и не разуваясь – что было признаком его отвратительного расположения духа – плюхнулся на кровать, с грохотом поставив бутылку с водкой на стол. Вздохнул тяжело, и уставился на пса. Тот неохотно поднял на Мишку голову, но с половика не соскочил и хвостом не завилял. Видимо, у собаки было тоже настроение не из лучших. В голове у Мишки не было ни единой мысли. Полнейшая прострация на фоне мерзкого настроения! Пес около минуты смотрел на хозяина, словно чего-то от него ждал. Потом все же встал, выгнул спину, потянулся, вытянув по очереди задние лапы, вяло вильнул хвостом и… вдруг сказал натуральным человеческим голосом, глядя пристально Мишке в глаза:

– Мишка Кирин – ты!

– Не понял?! – отозвался Мишка. Потом вскочил с кровати, как ошпаренный, и уставился в свою очередь на пса… А пес оскалился, показав свои желтые, стертые годами и костями клыки, и повторил, продолжая, вяло вилять хвостом:

– Мишка Кирин – ты!

Мишка тут же пришел в себя и понял, что пора выпить!

– Ну, началось! – Мишка подумал о белой горячке… – Вот, что значит три дня не пить!

Это он сказал громко, чтобы убедиться, что еще все-таки в своем уме. Мишка потянулся за бутылкой. Пес молчал, но, продолжая пристально глядеть на Мишку, как тот жадно большими глотками пьет водку прямо из горла бутылки…

Светлана Пенкина только что развелась с мужем. Было ей всего 25 лет. Работала она медицинской сестрой в поселковой больнице. Замужем была два года. Мужем ее был врач, с которым она работала на одном участке. Два года, и ни одной беременности! Она понимала (еще и проверилась), что дело не в ней. До Петра (так звали ее мужа) у нее был Сашка… Так вот, от него она успела за полгода сделать три аборта! Беременела от Сашки, как кошка… Поэтому Петра своего она бросила, сказав ему на прощанье:

– Тебе бы в монахи идти, а не в доктора…

Петр на эти слова не обиделся или не подал виду, что обиделся. Факт тот, что они мирно продолжали работать на одном участке: он назначал больным уколы и клизмы, а Света их делала. И квартиру Петр оставил Свете вместе с мебелью, холодильником, импортными телевизором и стиральной машиной… Сегодня было много назначений на участке, и поэтому Света пришла домой с работы уставшая и злая:

– Коли, да коли! Клизмуй, да клизмуй! Когда это только кончится!.. Подохли бы вы все сразу!

Это она так о своих пациентах вслух подумала. К весне всегда работы прибавляется, – все болезни обостряются. А тут еще старики и инвалиды, вечно недовольные… Их на участке у Светы было предостаточно! Света жила с матерью. Сразу забрала ее к себе, после развода с мужем. Но у матери был свой дом на краю поселка и небольшое хозяйство – десять кур с петухом и кот с кошкой. Кошек Инна Михайловна (так звали маму Светы) забрала с собой в квартиру. А из-за кур продолжала два раза в день ходить к себе в дом, как на работу: накормить и собрать яйца. Сегодня Инна Михайловна осталась ночевать в своем доме. Поэтому Света была в квартире одна с кошками. Она разделась, разулась, постояла перед зеркалом в прихожей, распустила свои длинные русые косы, накинула халат и пошла в ванну. Ополоснулась слегка, и поспешила на кухню, ибо сильно хотела есть. Войдя на кухню и думая с чего начать, она увидела кошек – одна сидела на холодильнике, другая на стуле. Кошки как-то очень внимательно смотрели на Свету.

– Наверное, тоже голодные, – подумала Света и сказала, – потерпите, сейчас и вас накормлю!

Она открыла холодильник и начала искать, что можно было бы дать кошкам и себе приготовить поесть…

– Побыстрее, пожалуйста, Света! Страшно проголодалась! – вдруг сказала кошка, спрыгнув с холодильника и, начав тереться о Светины ноги.

Света не могла еще ничего понять, что произошло, что кошка заговорила человеческим голосом, как кот тоже спрыгнул со стула и добавил:

– Я тоже с утра ничего не ел… Маковой росинки во рту не было!

И тоже начал тереться о ноги хозяйки. Тут до Светы дошло, что кошки говорят с ней человеческим голосом! Она замерла, зачем-то протерла глаза, захихикала и, громко скандируя слова, произнесла:

– У меня кошки заговорили человеческим голосом… Факт! Ха-ха!

– Есть давай! – громко потребовали кошки и сели в ряд перед ней.

– Кошки не могут говорить! – громко и отчетливо произнесла Света, глядя на животных… При этом почувствовала, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Холодильник так и оставался открытым.

– Ха-ха-ха! – захохотали кошки.

– Наверняка переутомилась! Да из-за развода тоже ведь нервничала…, – стала успокаивать себя Света, не отводя глаз от кошек и, с ужасом ожидая, что они опять заговорят! Кошки отвернулись от Светы и медленно пошли к своим мискам. Подойдя к ним, тронули их лапками и, повернувшись к Свете, хором сказали:

– У Инны Михайловны такого безобразия, чтобы наши миски были пустыми, никогда не случалось!

А кошка добавила:

– Есть давай! Что стоишь, дура-дурой!

Света плюхнулась, как подкошенная на пол и посмотрела на газовую плиту, подумала, что может быть, газ забыла закрыть, и сейчас угорела? Но с газовой плитой все было в порядке. «Шизуха началась!», – покорно подумала Света, и стала лениво вспоминать, что она знает о шизофрении…

– Это у тебя от сексуальной неудовлетворенности! – словно прочитав ее мысли, сказала кошка.

Кот же добавил:

– Зачем Петра выгнала?!

«Ладно, ладно…» – про себя промолвила Света и решила ни в коем случае не вступать с кошками в разговор, а попытаться заняться делом. Она вынула из холодильника молоко и поставила его на стол, не смотря в сторону кошек. Они пока молчали. Потом достала картофель и высыпала его в раковину, чтобы почистить, включила воду, пододвинула к раковине стул, взяла нож и… крепко уснула… Такой и застала дочку Инна Михайловна – глубоко спящей, с ножом в руке и нечищеной картошкой в раковине…

– Уморилась, дочка! – Вздохнула мать. Кошки шмыгнули на улицу в полуоткрытую дверь…

Бабка Люба Муханова жила одиноко в собственном деревянном доме на улице Лесная. На этой улице сплошь стоят деревянные избы, и является она окраиной поселка. Прямо перпендикулярно ей проходит Октябрьская железная дорога «Москва – Санкт-Петербург». Все, что находится по левую сторону железной дороги, является государственным заповедником. По правую сторону – угодьями Завидовского охотничьего хозяйства. Утки и гуси часто пролетали над крышей бабки Любкиного дома. Была бы она охотником, она могла бы стрелять в них, но только из правого окна. Если бы стреляла из левого окна, то значит, – занимается браконьерством. В огород к бабке Любе часто заходили дикие свиньи. В них тоже можно было стрелять лишь из правого окна хаты… Все у старухи давно умерли, даже дети, а внуки куда-то поразъехались. Последним она похоронила младшего сына, которому было, кажется 73 года. С тех пора бабка Люба перестала считать свои годы… Но была она еще довольно-таки крепкой. Сама справлялась с небольшим домашним хозяйством (была у нее коза, кошка и две курицы без петуха) … В огороде только сажала картошку и огурцы. На другое сил не хватало. В поселок ходила редко. Хлебом и крупой, солью и сахаром обеспечивал ее «Фонд милосердия», посылая еженедельно к ней социального работника… В доме у бабки Любы было много мышей. Кошка была старой и ленивой и не обращала на них никакого внимания. До того дело доходило, что мыши из одной миски с кошкой ели! Бабка к мышам тоже привыкла. Как утром услышит, как пробежали над ее головой сотни маленьких лапок, просыпается – наступил новый день. Как только, когда стемнеет, начнется писк со всех углов, значит, пора еду класть в миску и ложиться спать, – наступила ночь. На часы старуха не смотрела, хотя заводила будильник регулярно. Просто стала почти слепой и циферблата не видела. Для бабки Любы мыши были членами ее семьи, хотя их она никогда не видела, тоже по причине плохого зрения. Но, слыша, как они бегают по потолку и стенам (потолок, и стены обшиты фанерой и там мыши сделали себе отличные ходы), как пищат или шуршат возле кошачьей миски с едой, она успокаивалась – не одна в доме! Кошка не в счет. У той своя старческая жизнь, а у бабки Любы – своя. Никакого чувства одиночества бабка Люба не испытывала и в гости сама не ходила, и к себе не приглашала. Правда, приходил к ней без приглашения иногда сосед Альфред Владимирович, обрусевший еще в своем прадеде немец. Он тоже был преклонных лет (но на много младше старухи) и жил один, похоронив только жену. Дети его с внуками жили в Москве, но навещали его почему-то редко. Ходил он к старухе не бескорыстно. Он уже самовольно оттяпал от ее участка пол огорода и надеялся, что она ему после смерти завещает оставшуюся половину. На дом старухи Альфред Владимирович не зарился, ибо, по его мнению, тот давно уже в труху превратился и удивительно, что еще стоит. Для бабки Любы Альфред Владимирович был «мальцом», каким, видимо, остался в ее закостеневшей памяти. Когда он появлялся на пороге ее дома, всегда приносил с собой бутылочку наливки местного винного завода. Бабка Люба это знала и сразу выставляла маленькие, стеклянные граненые стаканы и какую ни будь закуску. А вот чай они почему-то никогда вместе не пили! Сегодня Альфред Владимирович не появился, хотя бабка Люба его ждала. Услышав писк мышей, поняла, что началась «вечерня» (а утром мыши начинали «заутреню») и села пить чай перед сном с маленьким сладким сухариком. Но не успела она сделать первый глоток, как вдруг с потолка послышалось:

– Голодны, голодны, вот и бежим! Подбрось-ка старуха еды в миску!

Тоненькими это такими голосками было сказано, но так ясно, что бабка Люба все поняла и вмиг перекрестилась. Но это не помогло: с потолка, со стен, из-под пола, короче, отовсюду заверещали мыши человеческим голосом, требуя от старухи еды, и по всякому ее обзывая за медлительность (и каргой старой, и колодой трухлявой, и даже, вот уж совсем не справедливо, – б…ю!). В другой раз, без этой мышиной человеческой речи, бабка и сама бы мышам, что ни будь, положила бы в миску, но сейчас в ее голове закружились иные мысли, и голова ее тоже закружилась.

– Мыши заговорили! – Сказала она вслух. – Вот и твой час, старая, пришел…

Бабка Люба о своей смерти вообще-то никогда не думала – жила себе, и жила! Но, раз мыши заговорили человеческим голосом, значит, пора умирать! Чего тут непонятного? Бабка встала и пошла в сарай за дровами. И там были говорящие мыши. Они встретили ее дружно:

– Топи печь, старая, Нагрей воды, да побольше. Хату вымой, и сама вымойся перед смертью! Кто тебя такую обмывать-то будет!..

Мыши словно прочитали старухины мысли и сейчас, высказывая их, смеялись нагло над ней. Она швырнула в угол, откуда особенно ненавистные шли мышиные голоса, полено, и пошла домой. Сделала все, что хотела, Потом вырвала листок из школьной тетради и нацарапала на нем: «Завещаю свой огород Альфреду» (фамилию и отчество Альфреда она давно забыла). После этого оторвала листок календаря, (что делала она аккуратно и регулярно изо дня в день, перед сном, крестясь) и на нем нацарапала одно слово – «умерла». Вышла на крыльцо и прикрепила кнопкой листок календаря к двери. Вернулась, и, не расправляя постели, легла на нее в том, что давно приготовила на случай своей смерти (как делают все старухи в нашем поселке; а в последнее время и некоторые молодые люди). В руки бабка Люба взяла образок. Закрыла глаза. И преставилась…

Альфред Владимирович хворал три дня и поэтому к бабке Любе не приходил. Сегодня он, наконец, собрался, взял традиционную бутылочку наливки, пачку индийского чая, булочек и пошел к соседке. Подойдя к двери дома старухи, сразу увидел прикрепленный листок календаря с нацарапанным на нем словом «умерла». Прочитал и решительно дернул дверь, которая оказалась незапертой. Войдя в горницу, он обратил внимание, что все аккуратно и чисто. Но тут же почувствовал неприятный сладковатый запах, который издают покойники. Он снял шапку и направился в спальню, где и нашел мертвой на своей кровати с образком в руках бабку Любу. В чертовщину и в Бога Альфред Владимирович не верил, покойников много перевидал на своем веку и поэтому смело подошел к кровати поближе. Тут он заметил, что на лбу бабки Любы сидит маленький мышонок и шевелит хвостиком. Альфреду Владимировичу показалось, что бусинки-глазки у мышонка нахально смотрят прямо ему в глаза. Недолго думая, он замахнулся шапкой на мышонка и сказал:

– Пошел вон!

Вместо того, чтобы испугаться и убежать, мышонок спустил передние лапки со лба бабки ей на нос и вдруг сказал, обращаясь к Альфреду Владимировичу чистым русским языком:

– Сам пошел вон отсюда, немчура… Знаем, знаем, зачем к бабке шастаешь, хочешь ее огород присвоить… Не выйдет! Я ее завещание съел!

Альфред Владимирович слегка оторопел от такого обращения с ним мышонка и начал пальцем ковырять в ухе. Последнее время ухо часто закладывало. «Серная пробка» – подумал Альфред Владимирович.

– Тебе, тебе говорю, – тем временем продолжал писклявым голосочком, но достаточно внятно верещать мышонок, – что стоишь увальнем? Иди, народ собирай. Бабку хоронить пора, слышь, протухла уже!

Альфред Владимирович не знал, что и думать. Вообще-то мышь была права, старуху хоронить пора! Он надел шапку, повернулся к двери и пошел на выход. Проходя мимо стола в горнице, увидел остатки съеденного мышами листка из школьной тетради. Он собрал эти остатки и сунул к себе в карман. Открыв дверь на улицу, он обернулся, и посмотрел в дверной пролет в спальню. Бабка Люба продолжала лежать с образком в руках мертвой, а мышонок оставался у нее на лбу, и помахивал Альфреду Владимировичу лапкой, словно подгонял его. Альфред Владимирович пошел в поселковый совет, где сообщил о смерти соседки. Фонд милосердия помог Альфреду Владимировичу организовать похороны старухи, и оформить на него дом и все имущество бабки Любки. Вместе с говорящими мышами…

Сережа и Надя, Юрьевы не были молодоженами. Они были молодой супружеской парой, ибо поженились, когда им исполнилось по 18 лет. Их сыну Казимиру было 6 лет. Недавно они похоронили бабушку Сережи, от нее им достался дом на окраине поселка, как раз там, где начинался поселок Завидово. Вообще-то Сережа и Надя имели хорошую благоустроенную двухкомнатную квартиру в новом кирпичном доме. Проработали два года на стройке, Сережа – каменщиком, а Надя – штукатуром, вот и получили квартиру… Бабушкин деревянный дом не продали, оставили, как дачу, в огороде стали сажать картошку и овощи. Дача Юрьевых была в 10—11 километрах от их квартиры. Дачу окружал живописный лес, хвойный и березовый, рядом были лесные озерки и поля ржи и овса. Сережа начал строить на участке дачи баню, Надя ему помогала. Шли они как-то поутру полями ржи и овса на дачу и услышали, как за пряслами ближайшей избы раздается сильный хохот. Да такой сильный, что Сережа с Надей остановились. Смеялись заливно и заразительно и ребята решили посмотреть, кто это так развеселился? Подошли поближе – никого! Хохот раздавался из амбара.

– Эй! Что вы ржете как полу умные? – гаркнул Сережа.

Но его, по-видимому, не услышали, продолжали хохотать. Тогда он сказал Наде:

– Пойду-ка, взгляну!

И перепрыгнул через прясла. Отворил дверь амбара, ворвавшийся свет в амбар никого, кроме двух коров не обнаружил. Коровы стояли и смотрели на Сережу. И хохот прекратился. Сережа решил, что те, кто хохотали, убежали, когда он появился. Хотя, что им было прятаться? Сережа недоуменно хмыкнул и повернулся, чтобы уйти. Только он повернулся к коровам спиной, как хохот возобновился. Сережа резко повернулся к коровам и чуть не лишился сознания от страха… Хохотали коровы! Сережа потряс головой и сказал:

– Брр!

Потом поднял глаза на коров. Они хохотали теперь открыто и вызывающе, прямо ему в лицо!

– Вы чего, это, того… – начал, было, Сережа. Но коровы, аж животы свои огромные поджали от хохота, а одна подняла переднюю ногу и, не переставая хохотать, стала показывать ею на Сережу. Сережа смотрел на них остолбенело… Сколько он так простоял под хохот коров, Сережа не помнит, когда услышал, как его зовет Надя. Она была женщина грубоватая и очень ревнивая, в выражениях не стеснялась, и могла легко пустить в ход кулаки. И Сереже от нее доставалось, и женщинам, если осмеливались на него глаз положить. Вот и сейчас она начала в своем духе:

– Ты чё, охерел там, что ли?.. Бабы тискают, поди, падла!

Услышав эти слова жены, Сережа сильно разозлился, махнул на коров рукой и поплелся назад, к Наде. В след он услышал, как одна из коров сказала: