Читать книгу Ангелы Зодиака - Марина Клингенберг - Страница 3

Мне было восемь, когда Лука неожиданно исчез.

Просто исчез. Как сквозь землю провалился. Словно его никогда и не было в этом мире.

Лука учился в одном классе со мной. У него было бледное и круглое лицо, обрамленное светлыми волосами, с двумя кристально чистыми, но мелкими вкрапинами голубых глаз. Он не выделялся ничем особенным среди основной массы ребят. Иногда отвечал уроки, иногда нет, иногда получал пятерки, иногда тройки, никакому предмету не отдавал предпочтения, сочинения писал самые обычные, о простых детских радостях.

Он сидел в первом ряду, том, что у окна, на предпоследней парте. Впереди него было мое место, за ним – смешливого черноглазого мальчишки, которому предстояло вырасти, сделать головокружительную карьеру в нефтяной промышленности, стать отцом пятерых детей, а затем перестрелять их одного за другим и застрелиться самому, оставив после себя огромное состояние и красноречивую надпись на стене, которая гласила, что «все плохо». Подтвердил лишний раз, что не в деньгах счастье.

Лука ни с кем особенно не дружил, но общался со всеми понемногу, гонял на переменах девчонок, с удовольствием пинал мяч, зимой катался с горки, перед этим пренебрежительно бросая свой огромный рюкзак в сугроб или, в приливе послеурочного угара, на саму горку, чтобы упасть на свою ношу животом и на ней триумфально съехать вниз.

Из его сочинений, которые я годы спустя изучил со всем тщанием, выходило, что у Луки была вполне заурядная семья и, как следствие, вполне заурядная жизнь. Отец работал строителем, мать – учительницей в музыкальной школе, достаток в семье был средний, голодать не приходилось, рассчитывать на дорогие игрушки – тоже. По выходным родители водили Луку то в гости к родственникам, то в музей или на прогулку в парк. Лука упоминал об этом мимоходом. Он почему-то всегда цеплялся к мелочам, и, пожалуй, только это отличало его от других. Например, сочинение нашего одноклассника выглядело так:

«В воскресенье мы ходили гулять. На катке было много людей. Мы долго катались. Было немного холодно, но весело. Вечером пошел снег. Мы очень хорошо провели время».

А сочинение Луки – так:

«В воскресенье мы ходили гулять. На катке было полно народу. Я заметил одного мальчика без шапки. А я в шапке. Почему я в шапке, а он нет? Папа сказал, что холодно. Я подумал, что это не ответ. Я думал об этом, пока мы катались».

В сочинении на тему «Как я провел лето» он точно так же углублялся в какую-нибудь мелочь, вроде того, почему мальчишки бегают в одних плавках, а девочкам обязательно надо что-нибудь напяливать сверху. Во время осенних каникул ему не давала покоя книга, которую читала старушка на лавочке.

Но нас всех что-то отличает. Скажем, на следующий год после исчезновения Луки мое сочинение выглядело примерно так:

«В воскресенье мы ходили гулять. На катке было много народа. Пока я катался, то думал, что все могут вдруг провалиться под лед».

Причиной был, конечно, Лука. Ведь он провалился. Во всяком случае, я долго так думал.

Однажды он не пришел в школу. Никто не придал этому никакого значения. Я не помню, что говорили на перекличках – ведь тогда я не знал, чем все обернется. Меня это не волновало, я занимался своими школьными делами. Прошел месяц, другой… Во время одного из уроков я вдруг без особой надобности обернулся, уперся взглядом в пустующую парту и осознал, что Луки нет очень, очень давно.

Я опросил практически весь класс. Но со всеми диалог выходил примерно одинаковым:

– Ты знаешь, где Лука?

– Что?

– Лука. Он сидит за моей партой.

– Не знаю.

Причем последние фразы – «понятия не имею», «не знаю», «не видел» – звучали так, словно ребята так и не поняли, о чем я вообще толкую. Как будто никакого Луки никогда и не было в их классе.

Но ведь он был.

Я спросил у классного руководителя, был ли Лука на самом деле. Он в ответ сказал, чтобы я не маялся дурью и лучше учился. Я послушался его мудрого совета, во всяком случае, первой его части. Ведь мой интерес был вызван пустым любопытством. Я никогда толком не общался с Лукой, мне просто стало интересно, что могло так надолго отвлечь от школы.

Закончился учебный год, но Лука так и не появился. Я вспомнил о нем на какую-то секунду, больше от скуки, когда первого сентября стоял на линейке, и воспринял его отсутствие довольно равнодушно. Подумал, что, наверное, он перевелся в другую школу или даже переехал в другой город. И замечтался, как там, должно быть, хорошо. В детстве почему-то всегда кажется, что другое a priori гораздо лучше того, что ты имеешь. Многие живут с таким убеждением до самой смерти.

Следующие несколько лет я жил, что называется, полной жизнью, не вспоминая о Луке. Как и у него, моя жизнь ничем не отличалась от миллионов других. Я ходил на уроки, пытался учиться, играл с друзьями, бесился, как мог. Дома тоже все было нормально. Мои родители работали врачами, отец – хирургом, мать – в родильном отделении, и на то, чтобы капать мне на мозги, у них не оставалось времени. К тому же в семье произошли значительные перемены: у меня появился младший брат, и к нам переехала моя тетя, чтобы помогать заботиться о нем. У нее все силы уходили на этого ребенка, который был почти на десять лет младше меня и заторможен в развитии. Поэтому я наслаждался детством и относительной свободой.

Все изменилось, когда я начал взрослеть. Начиналось все довольно обыденно – я начал засматриваться на девчонок, видеть непристойные сны и совершать столь же непристойные действия, лишенные очарования тайны, потому что отец заранее меня обо всем просветил, показав на иллюстрациях из медицинских книг, что, как и почему бывает и как с этим мириться или разбираться. Потом одноклассники начали тайком курить и выпивать, и я с удовольствием к ним присоединялся. Обычно мы шли к ряду старых гаражей с насквозь проржавевшими дверьми, устраивались где-нибудь за ними и распивали пиво, дешевое вино или даже водку, непрестанно дымя при этом сигаретами, стащенными у родителей или купленными старшеклассниками за соответствующую мзду.

Но однажды парень из параллели принес самокрутки и, заговорщицки подмигнув нам, напророчил, что теперь мы улетим по-настоящему. Все прекрасно представляли, что может оказаться внутри, но каждый приложился к этим сигаретам.

Я не помню свой переход к невменяемому состоянию, зато в памяти на всю жизнь запечатлелся сам «приход».

Сначала было темно. Я плыл сквозь непроглядный мрак вниз, очень медленно, и на пути мне попадались цветастые формы, которые невозможно описать словами. Некоторые из них были живыми, они шевелились и издавали душераздирающие скрипящие звуки. Я пытался держаться подальше от них, но это было сложно – я мог шевелиться, но не мог контролировать свой полет, как если бы я просто падал с неба на землю. Один раз я провалился сквозь отросток ядовитых цветов, и словно молния прошла через все мое тело, а разум наполнился беспорядочными вспышками отрывистых видений. Лица, улыбающиеся и кричащие, пустынные и плодородные земли, небеса целые и небеса расколотые. Я едва пришел в себя после этого, и с утроенными усилиями продолжал барахтаться, лишь бы не задевать странных клякс. Во время этих трепыханий я за что-то зацепился и даже услышал звук, похожий на треск ткани. Подул ветер, вдруг ворвавшийся в плотную тьму, как если бы одно из невидимых окон вдруг разбилось, и меня всосало в образовавшуюся дыру.

Я упал на землю. Точнее – в снег. Снег был повсюду, его было много, я утонул в нем, а еще одна его порция придавила меня сверху. Единственная щель в этой темнице была прямо перед моими глазами.

Через нее я увидел участок грязно-серой каменной стены. Около нее стояли два мальчика, один помладше, другой постарше. Они усиленно терли стену бело-красными тряпками. Рядом стояли ведра. В действиях ребят виделось искреннее старание, как если бы они надраивали свой собственный дом, а не стену, невесть откуда взявшуюся посреди белого поля.

Раздался звук. Пронзительный, громкий, всеразрушающий, от которого, наверное, и раскололось небо, увиденное мной во время погружения в темноту. Мне захотелось зажать уши руками и заорать, но ни руки, ни голос меня больше не слушались.

Мальчишки у стены обернулись на этот кошмарный крик. Я увидел их лица. Ребенок помладше был мне незнаком, а тот, что постарше, оказался Лукой. Они не удивились и не испугались. Младший помахал кому-то рукой, Лука улыбнулся и крикнул, что они почти закончили.

После этого я помню только их лица, вдруг возникшие прямо передо мной. Они были неестественно бледными, по ним пробегали глубокие трещины.

Как будто это и не люди вовсе. А просто фарфоровые куклы, которых кто-то случайно уронил с каминной полки.

Спустя несколько дней я снова подступил к одноклассникам с расспросами о том, помнят ли они Луку. Ответы почти в точности копировали те, что я получил в восемь лет, а мои товарищи по гаражам собрались поставить на мне крест, потому что «трава» снесла мне «крышу». Меня возмутило такое предположение, и я решил подойти к делу более обстоятельно. Неопределенность ответов меня раздражала. Все вели себя так, словно я не имел права утверждать, что Лука был. А ведь один этот факт рождал сразу несколько вопросов. Куда он делся? Почему никто ни слова не сказал о его уходе? В младших классах, когда все ребята более или менее сплочены, так дела не делаются. Если кто-то переезжает, устраивают проводы, если переводится в другую школу – несется шквал прощальных пожеланий вперемешку с сожалениями и упреками. Может, Лука умер, и нас не хотели пугать этим – у взрослых всегда возникает немало кретинских мыслей на этот счет, – но это не было поводом вести себя так, будто его никогда не существовало.

Я стал рыться в своих школьных фотографиях. К моему разочарованию, на единственной групповой фотографии Луки не оказалось. Но это ничего не значило. Возможно, Лука болел, когда делали фото.

Мои мысли неотступно следовали за Лукой. Это превращалось в навязчивую идею. Самое странное, что фантазия могла подкинуть мне достаточно вариантов, чтобы предположить, что с ним могло случиться: новости и фильмы давали массу версий, одна другой страшнее. Но ни одна из них не желала укрепляться в моей голове, все они казались нереальными, я был убежден, что с Лукой случилось нечто, о чем я не могу и помыслить. Не раз и не два я пробовал исходить из того, что видение, представшее мне в наркотическом угаре, является реальностью, и Лука где-то там, в заснеженном мире, у грязно-серой стены, с потрескавшимся лицом, улыбающимся кошмарному воплю, раскалывающему небо. Моей разумности хватило на то, чтобы отсеять последнюю часть и предположить: Луку похитили, а у меня открылся экстрасенсорный дар, и я увидел его в месте, где его когда-то держали. Все остальное – полет, потрескавшееся лицо, крик – уже действие наркотика. Но если это так, почему Лука выглядел таким спокойным?

Мне нужно было больше информации. Я честно пытался пронизать разумом пространство и увидеть его снова, но ничего не выходило. Тогда я на очередной сходке обратился к парню, принесшему нам «улет» в прошлый раз. За вознаграждение он притащил мне еще несколько самокруток, и я – уже в одиночестве – пробовал повторить свой опыт. Безрезультатно, меня посещал пустой бред, пугающий своей дикостью и пестростью. После трех попыток я отчаялся и бросил это. Не было ни плавания сквозь темноту, ни снега, ни крика – ничего, лишь глупые яркие картинки, похожие на бред во время высокой температуры, и ощущение, словно из тела исчезли все кости.

Тогда я решил действовать по-другому. Наверняка все можно было провернуть гораздо проще, например, насесть понастойчивее на нашего бывшего классного руководителя, который все еще работал в начальной школе, но подростки любят нарываться на сложности. Поэтому я разработал детальный план с несколькими этапами.

Мне нужно было заполучить свидетельство существования Луки, но фотографий с ним у меня не было, его адреса я не знал, да и вообще практически ничего, кроме имени и места, где он сидел. Однако исчезнуть из школы, не оставив никаких следов своего пребывания в ней, он не мог, если, конечно, об этом не позаботились спецслужбы, что вряд ли. Должны были остаться записи в журнале, старые работы.

В школе планировался урок, на котором должны были присутствовать директор и завуч. Я подготовился к нему блестяще и так усиленно активничал, что учительница, кажется, сочла, что ей снится сон: к тому моменту я считался почти безнадежным учеником. Подводя итоги занятия, директор отдельно похвалил меня, чего я, собственно, и добивался. Едва прозвенел звонок, я подкатил к нему на этой благой ноте и наплел ему душещипательную историю о больном брате и семейном архиве, который мы якобы решили составить с родителями, чтобы Илья видел наши скромные успехи и вдохновлялся ими. В завершение этой мутной, но прочувственной белиберды я спросил, нельзя ли мне как-нибудь порыться в старых работах начальных классов, я бы нашел свои и забрал их, если можно. Сомневаюсь, что директор поверил в эту чушь, но, растаявший после моего обращения на истинный путь и наверняка не способный углядеть никакого злого умысла, могущего скрываться за старыми тетрадками, предложил вместе заглянуть к моему старому учителю.

Это мы и сделали. Игнатий Павлович, мой бывший классный руководитель, оказался на месте. Директор попросил его показать мне работы моего класса и разрешить мне забрать свои, и удалился вершить свои директорские дела. Игнатий Павлович, если и удивился, не подал вида. Он долго рылся в своей лаборантской, но не нашел ничего, кроме пыльной стопки тетрадей по русскому языку, сохранившейся, наверное, по чистой случайности. Запоздало я сообразил, что было бы странно, если бы все наши «шедевры» хранились годами, максимум – до года выпуска четвертого класса.

Я стал разбирать стопку и почти сразу наткнулся на тетрадь Луки. При этом я ощутил такое торжество, что Игнатий Павлович, оторвавшись от заполнения журнала, заинтересовался и подошел ко мне.

– Это не твоя тетрадь, – определил он.

Она была в открытом виде, так что если и можно было определить автора, то только по почерку. Мне было лестно, что учитель до сих пор помнит мой почерк, но чувство злорадной радости и ощущения победы оказалось сильнее. Я закрыл тетрадь и ткнул ей в лицо своего бывшего классного руководителя.

– Он был! – воскликнул я.

Игнатий Павлович поправил очки, строго посмотрел на меня и сухо поинтересовался, что у меня, собственно, за проблемы. Мне стало неловко, и я коротко изложил:

– Я когда-то спрашивал всех про Луку, куда он делся, но мне никто не отвечал. И вы не отвечали. И сейчас не отвечают. Я уже думал, что головой подвинулся, и решил доказать, что он был. Ну, вот. Видите? Был.

– Я никогда не отрицал, что он был, – ответил Игнатий Павлович, болезненно поморщившись. – И другие наверняка тоже. Просто не помнят. Ты сам себе напридумывал непонятно чего. А почему? Зачем? Ты ведь даже не дружил с Лукой, – он внимательно посмотрел на меня и серьезно сказал: – Если это беспокоит тебя без всякой причины, тебе нужно сходить к психологу.

– Причина есть, – возразил я. – Дети просто так не пропадают. А он взял и пропал. Так, ну, не бывает.

– Иногда бывает.

– И он действительно пропал? – я поразился.

– Действительно, – мрачно подтвердил Игнатий Павлович.

– Точно? – не отставал я. – Может, он умер, а вы не хотите говорить? Его убили? Похитили?

– Сходи все же к психологу.

– А психолог в курсе? Если да – схожу.

Игнатий Павлович вздохнул, вернулся за свой стол, а мне велел сесть за первую парту. Он взял с меня слово, что я не буду зря болтать, и пояснил, что рассказывает мне это только потому, что у меня, как видно, нездоровое беспокойство, и если он удовлетворит мое любопытство, мне станет легче.

Из его рассказа следовало, что Лука и впрямь взял и пропал. В последний раз его видели во дворе его дома, он катался с горки. С тех пор никто ничего о нем не слышал. Ни малейшей зацепки. Мальчика не видели ни живым, ни мертвым.

Поиск был долгим и трудным, отягощенным разного рода проблемами. Родители Луки крайне тяжело переживали потерю, так, что им пришлось оказывать медицинскую помощь. Вмешивать во все это детей никто не хотел, тем более никто не знал, в каком ключе должна быть подана эта печальная новость. По прошествии нескольких месяцев умом все понимали, что если Лука и найдется, то вряд ли живым. Сказать ребятам, что их одноклассник умер? А если случится чудо, как потом объяснить мрачный вердикт и устранить проблемы в общении ребят, которые, безусловно, возникнут, если Лука вдруг, образно говоря, воскреснет из мертвых? Сказать, что он уехал? А если найдут тело и расскажут об этом на телевидении? Сказать правду? Но зачем давать детям зыбкие надежды и повод для невеселых раздумий и всякого рода страшилок?

– Но никто и не спрашивал, кроме тебя, – закончил Игнатий Павлович. – У детей бурная жизнь, они быстро забывают. Его не было в классе долгое время – вот и забыли. Он же ни с кем толком не общался. Только вот ты запомнил. А раз не помнят – зачем было напоминать, даже когда уже все отчаялись.

– И что, его до сих пор не нашли?

– Насколько мне известно, нет. Никаких вестей. Такое случается. Ты даже не представляешь, сколько людей пропадает без вести. И взрослых, и детей. К сожалению. Но надо продолжить жить, так что лучше не думай об этом. Узнал, что случилось? Узнал. Вот и все. Забудь.

Легко ему было говорить. Думаю, я бы успокоился, если бы оказалось, что, например, Луку убили. Или он умер от какой-то болезни. Тогда бы была поставлена точка. Но такой рассказ практически ничего не менял. Пропал! Исчез! Как сквозь землю провалился! Мысль об этом приводила меня в леденящий ужас. Ночью после разговора с учителем мне впервые приснился сон, как Лука проваливается сквозь сугроб и оказывается у грязно-серой стены, берет из ведра белую тряпку, испачканную в крови, и начинает водить ей по шершавому камню. Потом он оборачивался, и я видел его лицо близко-близко. Оно было покрыто глубокими трещинами.

С тех пор у меня время от времени возникал этот кошмар. Я понимал, что в данной ситуации ничего не могу сделать, и лучше мне и впрямь просто забыть о произошедшем, отрешиться от него. Я старался. Даже стал учиться и закончил школу с отличными отметками. Занялся спортом. Много читал. Максимально забивал свое время и голову, и это дало результат. Вскоре я снова почти забыл о Луке, но его исчезновение все-таки успело наложить отпечаток на мою личность.

Любое сообщение о пропавшем ребенке в газете, по телевизору или в постепенно захватывающем мир интернете наводило на меня ужас. У меня перехватывало дыхание, я начинал ощущать темную пустоту, чувствовать, как внутри что-то скребется и хочет разодрать мне грудную клетку своими ядовитыми когтями. Однажды, услышав об очередной пропаже и увидев фотографию маленькой девочки, я потерял сознание, отцу пришлось долго приводить меня в чувство.

Пропавшие взрослые такой реакции у меня не вызывали. Я много размышлял об этом и пришел к выводу: это потому, что взрослые могут сами о себе позаботиться. У них есть документы и деньги. У них есть отношения, хорошие и плохие. Спектр причин их исчезновения огромен, и большая часть носит бытовой характер и имеет счастливое окончание истории. Затянувшаяся попойка. Вытрезвитель. Ссора. Бегство от проблем. Это не значит, что взрослых не надо искать, просто можно по крайней мере четверть часа перебирать различные варианты, благополучные и не очень. А в случае с ребенком – нет. Куда мог деться ребенок? Один. Маленький. Без документов и денег. Не знающий мира. Не способный защититься.

Чернота накрывала меня с головой. Что, думал я, ощущали родители, чей ребенок вот так исчезал?

Этот вопрос круто повернул мою жизнь. Если я так реагировал на чужих детей, которых даже не знал, что, если с моими собственными случится нечто подобное? Я был не в силах представить это и твердо решил: детей у меня быть не должно, ни при каких обстоятельствах.

Считается, что быть геем или нет – это не вопрос выбора, но я, злодейски разрушив это представление, сделал осознанный и расчетливый выбор. Может, во мне изначально была заложена бисексуальность, но не суть важно. Главное, что я сознательно выбрал такой образ жизни – это был самый простой способ удовлетворить свои потребности, не подвергая себя риску. Мне было плевать, что подумают окружающие, собственный разум был мне важнее, и в шестнадцать лет я стал встречаться с парнем. Поначалу я нервничал и боялся, что ничего не выйдет, но, к моему немалому любопытству, в момент истины эрекция меня не подвела и легко утвердила в новом качестве.

Мы с моим парнем неплохо проводили время, общаясь, как обычные друзья – смотрели футбол, пили пиво, играли в компьютерные игры, делились интересами и так далее, просто при этом занимались сексом. Когда все вскрылось, родители пришли в ужас, и моя ориентация стала причиной множества ссор. Ссорились в основном родители, а я молча их выслушивал, со всем соглашался и заявлял, что ничего не изменится.

Моему брату к тому времени исполнилось десять лет, но он только и делал, что монотонно раскачивался и невнятно говорил какую-то сумятицу, кричал, если ему было плохо, смеялся, если хорошо. Я с ним никогда не общался, потому что, по моему мнению, это было невозможно: в ответ на любой вопрос он выпаливал ряд бессмысленных звуков. Тетка по-прежнему опекала его и сыграла значительную роль в семейном скандале. На меня обрушилось столько цитат из Библии, что впору было подумать, что гомосексуализму посвящена как минимум ее половина. Однако я оставался непоколебимым. Вскоре страсти схлынули, но атмосфера в доме стала напряженной, и я понимал, что мне лучше съехать. Так я и сделал, едва представилась возможность.

Окончив школу, я поступил в университет и перебрался в общежитие. Отличные результаты экзаменов обеспечили мне свободу выбора, и я остановился на медицине, чтобы хоть чем-то порадовать родителей. Отец подозревал, что моя гомосексуальность отчасти надумана, что я таким извращенным способом мщу им с матерью. Поэтому я чувствовал себя несколько виноватым, но рассказывать о Луке не хотел, на меня бы обрушилось чудовищное давление – походы к психиатрам и психологам, лекции о предохранении и вазэктомии. Все это, я был уверен, не залог того, что однажды я не сойду с ума. Да и чувствовал я себя с парнями вполне комфортно.

Учился я с интересом, но без какой-либо цели, поэтому звезд с неба не хватал, и по окончании учебы не чувствовал себя в силах делать врачебную карьеру. После ординатуры я нашел место в плохонькой, но широко разрекламированной частной клинике, где оказание медицинских услуг в лучшие дни едва дотягивало до среднего уровня. Если я диагностировал у своих пациентов что-нибудь слишком серьезное, то под разными предлогами советовал их родителям обратиться в другое учреждение. Поступать иначе не позволяла совесть, но в целом работа меня устраивала. Особо напрягаться не приходилось, а платили хорошо.

Я занимался исключительно детьми. Маленьких пациентов было немало, и каждого я не только мог, а обязан был потрогать, пощупать. Этот процесс приносил мне пьянящее наслаждение. Без сексуального подтекста. Более того, когда – случалось – я обнаруживал на телах детей характерные следы, говорящие о насилии, то чувствовал тошноту и мечтал убить ублюдков, распустивших руки. И, конечно, сразу сообщал, куда следует.

Что до меня, касаясь детей, заглядывая им в глаза, требуя ответов на вопросы, я удостоверялся: они есть, они здесь, передо мной, они никуда не могут исчезнуть, потому что так не бывает, просто не может быть. Я сжимал хрупкие руки, прикладывал пальцы к шее, щупал живот ребенка и ощущал торжество и легкую эйфорию. Живой. Здесь. Мягкий, теплый, потрясающе материальный, неспособный раствориться в воздухе или провалиться сквозь кушетку и пол. Это было великолепно. Если я возвращался домой с отблесками блаженной улыбки на лице, Мэт, мой нынешний партнер, безошибочно определял, что у меня появился новый пациент, и с иронией приносил поздравления с «очередным не провалившимся ребенком». Про Луку я ему – да и никому другому – не рассказывал, но он знал о моем страхе и, кажется, даже понимал его.

Больше пятнадцати лет прошло с тех пор, как я говорил со своим бывшим учителем о Луке. Пусть воспоминания и страх остались, за прошедшие годы история все-таки поблекла. «Куда исчез Лука?» – этот вопрос я продолжал задавать себе время от времени по привычке, зная, что никто не даст мне ответа. Я жил стабильной жизнью, ничего большего от нее не ожидая, когда размеренное существование вдруг треснуло с громким хрустом и бросило меня в омут, темный и вязкий, как тьма, в которую я когда-то погрузился под действием наркотика.

Это был последний рабочий день перед моим отпуском. Я взял его в промозглом ноябре, с трудом таща не свойственную мне усталость. На клинику свалилось небывалое количество судебных исков (как минимум пятьдесят процентов которых – совершенно за дело), все находились в страшном напряжении, и это сильно выматывало. Поэтому я решил провести с месяц дома, тем более что уже давно не был в отпуске.

Предвкушая отдых, я даже не обрадовался, вопреки обыкновению, новому пациенту – девочке девяти лет, – а воспринял ее появление у себя в кабинете с некоторой долей досады.

У Катерины, как и у матери, были пышные темные волосы, что было их единственным сходством, почти черные глаза, круглые и блестящие, как у белки, остренький нос и полные губки, сложенные в рассеянную полуулыбку. Она взволнованно теребила лямки своего джинсового комбинезона с аппликацией в виде морской звезды на грудном кармане.

Мать объяснила, что дочь говорит странные вещи, и ее это беспокоит. На лицо девочки при этих словах легла печать недоумения. Я разрывался между тем, чтобы успокоить мамашу вдохновляющей проповедью о силе детского воображения и порекомендовать хорошего детского психиатра, но какая-то чертова муха, укусившая меня в тот день, заставила меня сначала спросить девочку, какими историями она потчует свою мать. Ребенок, что называется, завис. Мать потребовала, чтобы она рассказала про камни.

– А, – Катерина улыбнулась, обрадовавшись, что поняла, чего от нее хотят. – Маме не нравится, что камни рассказывают мне разное.

Тут я заботливую родительницу вполне понимал. Кому понравится, когда с его ребенком беседуют камни?

Я попросил Катерину расстегнуть комбинезон и снять свитер, и она снова взволнованно затеребила лямки.

– Уколов не будет, – пообещал я ей. Меня всегда смешила твердая детская уверенность в том, что стоит войти в кабинет, и врач сразу уложит тебя на кушетку и вкатит какой-нибудь болезненный укол сугубо из собственной вредности.

– Тогда ладно, – Катерина заметно успокоилась.

Я быстро провел стандартный осмотр и задал несколько вопросов. Все было в порядке, никаких жалоб на обмороки, головные боли, переутомление, ночные кошмары. Никаких травм. Лекарств Катерине, по словам матери, в последнее время не давали, она не пила даже витамины.

– Я знаю, вы думаете, у меня эти, как их, глюсинации, – вставила Катерина.

– Галлюцинации, – поправил я.

– Ну вот это не они. Это ведь когда ты видишь и слышишь того, чего на самом деле нет. А камни есть.

– Бесспорно, есть. И что они тебе говорят? – спросил я.

– Да много всего, – Катерина пожала плечами. Вид у нее был откровенно скучающий, как если бы я спрашивал ее о задании на дом. Я это отметил. – Иногда истории разные. Иногда просто спрашивают, что и как.

– Камни не могут говорить, – не вытерпела мать.

– Почему?

Я задумался. Мать была права, но вопрос Катерины невольно ставил в тупик.

У меня на столе лежало пресс-папье, сделанное из минерала, вырытого и отшлифованного где-то в Сибири. Камень был красивый, фиолетовых оттенков, с крупицами блесток, но по сути это все же был обычный камень. Я снял его со стопки документов и переставил на край стола.

– Ну, смотри, вот камень. У него же даже рта нет. Да и откуда ему взяться? Он же неживой.

Катерина снова пожала плечами. Для нее это явно не было аргументом.

– Этот камень говорит тебе что-нибудь? – спросил я после продолжительной паузы.

– Угу.

– Что?

Я немного воодушевился. Даже если у девочки слишком живое воображение, распознать сочинительство в этой ситуации наверняка будет несложно. Что ребенок может придумать за несколько секунд?

Ответ соответствовал моим ожиданиям:

– Ворчит, что вы говорите, что раз у него нет рта, то он не может говорить. И еще что вы тоже можете говорить без рта.

Я взял листок бумаги и приготовился для порядка и во имя благосостояния клиники назначить пару анализов, а от себя лично дать ряд рекомендаций, как направить умственную энергию ребенка в реалистичное русло, где камни будут хранить молчание.

Но Катерина вдруг добавила:

– А еще он говорит, что вы ищите Луку. Это правда? В моей школе, кажется, учится мальчик, его зовут Лука, но он уже большой.

Ручка сама собой выскользнула у меня из руки и покатилась по полу. Мать девочки подобрала ее.

– Спасибо, – я взял протянутую ручку и неожиданно для себя спросил: – Откуда, интересно, камню об этом знать?

– Ну, их же много. Куда ни посмотришь – камни. И каждый что-то видит и слышит. А после, наверное, другим рассказывает. Не знаю точно. Да? – она посмотрела на камень, потом снова на меня, и серьезно кивнула: – Да.

– Прекрати морочить взрослым голову! – взорвалась мать. – И так постоянно! Не знаю, что с ней делать. Она все время подбирает камни и прикладывает их к ушам. И домой тащит. Я ей говорила – продолжит в том же духе, попадет в больницу для умалишенных.

Катерина снова впала в ступор. Я спросил ее, как она смотрит на такой исход, и девочка, подняв на меня глаза, со все той же подкупающей искренностью сказала:

– Не знаю. Почему слышать камни – и вдруг ума лишенный? Если ты не слышишь, ты глухой. Это ненормально. Другие ведь слышат. Если вы не слышите камни, может, это вам надо в больницу? Есть больницы для врачей?

Я срочно засмеялся, в противном случае, думаю, опешившая мать отвесила бы ей оплеуху.

Отсмеявшись, я сказал Катерине подождать в коридоре. Она спросила, можно ли ей взять мой камень, получила разрешение и удалилась в обнимку с минералом.

Я обрисовал ее матери ситуацию с детским воображением, задал несколько вопросов о ситуации в семье – как отношения, болели ли близкие родственники психическими заболеваниями (на этот вопрос женщина ответила отрицательно, но перед этим ее лицо на мгновение окаменело, и в записях я смягчил ответ до «возможно») и так далее. Еще я выписал направление на анализы, попросил, чтобы, пока я буду в отпуске, Катерина вела дневник, в котором записывала, что именно, где и по какому поводу говорят камни или другие предметы, которым говорить не положено, и разрисовала все, если будет такое желание. Я объяснил, что, превратив эту навязчивую идею в творческую и довольно трудоемкую игру, мы узнаем, насколько серьезно дело, а заодно получим подробную информацию о галлюцинациях, если они есть, которую можно будет проанализировать. Напоследок я дал ей номер детского психиатра и посоветовал звонить ему, если возникнет такая надобность.

Мать приняла мои заветы близко к сердцу и вышла. Я приготовился сходить выпить кофе и уже встал на ноги, но дверь снова открылась. Заглянула Катерина и поставила на кушетку пресс-папье.

– Он попросил вам передать, чтобы вы не искали Луку, потому что Лука скоро сам к вам придет. До свидания!

Дверь закрылась. Я простоял столбом не меньше двух минут, глядя на камень, почти уверенный, что вот сейчас в нем появится щель, расширится, продемонстрирует ряд больших плоских зубов и проскрипит: «Не ищи Луку!»

Но камень оставался камнем, и я подумал, что отпуск как нельзя кстати.

Домой я возвращался в подавленном настроении. Чувствовал себя разбитым и ловил себя то на одном, то на другом обрывке мыслей.

Неловко было искать логику в словах камня, но разве я когда-нибудь искал Луку? Я просто хотел узнать, куда он исчез. Это не одно и то же. Предсказание встречи напоминало второсортную страшилку из фильма ужасов, но, может, Лука давно нашелся, и мы столкнемся на улице? Потому что Луке незачем приходить ко мне, ни живым, ни мертвым.

Я усмехнулся. Забавно осознать, что серьезно обдумываешь сказанное камнем. Я бы легко отмахнулся от слов маленькой воображули, но не давало покоя то, что Катерина никак не могла узнать о Луке. Никто не знал.

На другой стороне улицы, несмотря на холодный день, толпилось много оживленного люда. Похоже, проходило какое-то уличное мероприятие. Стоя на переходе и дожидаясь, пока сменится сигнал светофора, я думал о том, что поиск и стремление узнать не очень-то и отличаются друг от друга. Пусть я не бегал по дворам и не копался в записях, не считая старых тетрадок с сочинениями, в мыслях я долгие годы снова и снова обращался к одному и тому же вопросу. Теоретически, на него мог появиться ответ. Значит, это тоже в какой-то степени поиск. Ведь, не рассчитывая получить ответ, вопрос не задают. Риторический вопрос – глупая выдумка, призванная оправдать стремление познать непостижимое.

Светофор все никак не желал переключиться на зеленый, машины продолжали нестись. Неужели сломался?

Я поискал взглядом, не собирается ли кто переходить с другой стороны. Но увидел только спины сгрудившейся вокруг чего-то толпы и маленького мальчика, с трудом выбравшегося из этой толчеи.

В свете фар белым пятном сверкнули светлые волосы. На мальчике была зимняя шапка-ушанка, почти как у меня в детстве, и болоньевая куртка болотно-зеленого цвета. По нему снова скользнул свет, я необыкновенно четко разглядел его лицо и обомлел.

Это был Лука. Он помахал мне рукой и убежал в темноту улицы.

Домой я пришел почти уничтоженным. Мэт глухо поздоровался со мной, не отрываясь от очередной странной книги. Его отец был православным священником и с истинно христианским благочестием бросил жену и малолетнего сына, когда Мэту было пять. Отношения у них были занятными. Отец как-то умудрился заронить в голову ребенка интерес к религии, но совсем не такой, какой ему хотелось бы. Прекрасно зная, что это раздражает отца, Мэт с удовольствием зарывался во всякую ересь, был до неприличия начитан по этой части и не уставал показывать это при каждой встрече. Когда мы познакомились, он утверждал, что делает это назло отцу, но позже я заметил – с ним он общается довольно редко, а к древним и современным культам питает искренний интерес, хотя сам ничего такого не практикует. К тому же, отца и без того окончательно доломала гомосексуальность Мэта (к величайшему восторгу злорадствующей матери), о котором он тоже не стеснялся заявлять.

На самом деле его звали Матфеем, в честь евангелиста, что вдобавок еще и означает «дар бога». После школы отец уговорил его отправиться в какую-то американскую общину, которая, по плану, должна была вправить ему мозги. Вопреки надеждам, сын вернулся не исцеленным, а стопроцентным Мэтом – в вызывающе обтягивающих джинсах, с тщательно уложенными волосами, пирсингом на лице и множеством друзей, которые регулярно слали ему весьма теплые сообщения – и Мэт отвечал на них столь же тепло.

Впрочем, все это было давно. Сейчас Мэт по виду и образу жизни напоминал неутомимого студента, обросшего знаниями в самых разных областях. Он неплохо разбирался в экономике, успешно играл на бирже и давал финансовые консультации, а в свободное время зарывался в книги. Сам я никогда их не читал, но мне нравилось видеть на полках тома с загадочными названиями и узорами на корешках.

Чтобы не мешать Мэту, я пошел в кухню, опустился на стул и просидел, глядя в одну точку, с четверть часа. Я пытался заново промотать в голове произошедшее, надеялся обнаружить какие-нибудь намеки на то, что мне померещилось, всему виной усталость, и эта девочка Катерина – обыкновенная фантазерка, случайно ляпнувшая имя Луки. Она ведь сказала, что знает одного Луку. Но могла ли она наугад выбрать именно это имя из десятков других имен? Даже если да, не было ли это особым знаком?

Я думал о Луке, но почти не вспоминал его. Не видел его лица. И вдруг – так четко. Конечно, расстояние было довольно большим, я мог ошибиться. Но ведь мальчик, кем бы он ни был, помахал мне. Или, может, кому-то другому, стоявшему за мной. Стоял ли кто-нибудь рядом, ожидая, пока сменится сигнал светофора? Я не мог вспомнить.

Зато вспомнил снег. Стену. Двух детей около нее. Потрескавшиеся лица.

– Ты чего здесь так долго? – Мэт вошел на кухню и сразу заметил мое состояние. – Что случилось?

– Ничего. Устал, – коротко отозвался я и кивнул с благодарностью, потому что он тут же взялся за приготовление кофе.

– А, я совсем забыл, – сказал Мэт, когда я уже прихлебывал не в меру крепкий ароматный напиток. – Звонила твоя тетя.

– Чего? – я чуть не поперхнулся.

Я звонил родителям примерно раз в месяц (они мне – почти никогда), а навещал их не чаще, чем раз в полгода. По обоюдному молчаливому согласию мы поддерживали уважительно-прохладные отношения. Мать и отец до сих пор работали, у меня давно уже была своя жизнь, которую они не одобряли, как и мои сомнительные успехи на столь любимом ими медицинском поприще, так что и говорить нам было особенно не о чем. А тетя, бессменный страж моего брата, вообще предпочитала делать вид, что меня не существует. Когда я приходил, она неизменно выводила брата на прогулку.

– Случилось что? – насторожился я.

– Нет, я спросил. Она сказала, что на твое имя пришла какая-то почта, и тебе нужно ее забрать.

– Странно, сто лет не получал ничего на их адрес. Ладно, завтра схожу.

Остаток вечера я промаялся мыслями о Луке. Пытался смотреть фильм, слушать музыку – ничего не помогало. Уже перед сном я не выдержал и полез в интернет, надеясь, что спустя годы что-нибудь нашли – либо самого Луку, либо его останки. Но ни один поисковик не выдал мне информации о моем бывшем однокласснике, пропавшем больше двух десятков лет назад.

Я пытался и не мог уснуть. В конце концов Мэт не выдержал, согнал меня с кровати, и мы пошли в ближайший круглосуточный бар отмечать мой отпуск. Алкоголь затуманил разум, и к утру я не просто смог забыться, а отключился еще по дороге домой.

В два часа дня я едва продрал глаза, еще два часа убил на борьбу с похмельем и кое-как добрался до дома родителей.

Дома были только тетя и брат. Илья, уже взрослый парень, сидел в кресле, покачивался из стороны в сторону и поприветствовал меня тоскливым «иаэауааэ». Я, как обычно, смутился, и если бы не горящий взгляд тети, попросту проигнорировал бы его. Но она готова была меня испепелить, и я выдавил:

– Привет, Илья.

Он перевел на меня блуждающий взгляд своих водянистых голубых глаз и еще громче промычал:

– Аиоэауи!

– Ладно, пойдем, – сжалилась тетя. – Тут тебе пришло…

Мы прошли на кухню. Она вполне любезно предложила мне кофе, я не отказался. Наполнила кружку, положила на стол полиэтиленовый пакет и удалилась, предоставляя мне возможность спокойно разобраться с почтой. Я оценил ее такт и даже растрогался.

Пока я тешился мыслью, что, оказывается, не все в моей семье плохо, рука машинально взяла первую бумажку. Обычный тонкий листок, на котором синей шариковой ручкой было грубо нацарапано, чтобы я явился в такое-то почтовое отделение. Зачем – оставалось загадкой.

Дальше пошли конверты. Первый, обычного формата, выглядел солидно, но внутри оказалось рекламное предложение от мобильного оператора, которым я уже давно не пользовался.

Следующий конверт был гораздо больше. Никаких адресов, только мое имя, аккуратно выведенное тонким фломастером, и первая буква фамилии. Конверт был заклеен криво. Я легко вскрыл его.

Внутри лежала тетрадь. Обычная тонкая школьная тетрадь. Я в недоумении пролистал ее. На обложке ничего не было, но внутри громоздились надписи, сделанные округлым почерком и состоящие сплошь из гласных. «Оиииауи» и все в таком роде. Я нахмурился. Очень напоминало Илью. Скорее всего, он и сунул эту тетрадку в пакет с почтой.

Я покрутил в руках последний конверт. Дешевый, старого образца, из тонкой бумаги. Все графы были заполнены с большим тщанием. Отправитель полностью, без сокращений, расписал адрес, указал мою фамилию, имя и даже отчество.

Делая глоток из кружки, я лениво перевел взгляд на левую сторону конверта и подавился.

От кого: от Луки

Откуда: Серая Сторона

Сначала я ощутил всплеск злости. Я был уверен, что это чья-то глупая шутка. До вчерашнего дня я не слышал имени Луки много лет, в том числе от себя самого. Разве что набирал на компьютере или бездумно писал на полях книг и своих записей. И вдруг оно звучит ни с того ни с сего, я вижу на улице мальчишку, подозрительно похожего на Луку, и почти сразу получаю конверт.

Все бы ничего, но если все началось с упоминания, откуда случайная пациентка могла узнать имя? Увидела в моих бумагах? Нет, я был уверен, что никогда не позволял себе чиркать на работе случайные мысли. Или я окончательно потерял голову и сделал это, сам не заметив? Это многое бы объяснило. Катерина увидела, включила игру воображения, сказала о Луке. Потом я на нервной почве принял случайного ребенка за Луку.

Но это не объясняло письмо. Вряд ли девочка зашла бы так далеко. Зачем ей тратить столько сил на издевательства над врачом, который не успел сделать ей ничего плохого? Да и не мог ребенок так быстро придумать затею с письмом и осуществить ее. Для этого ей нужно было каким-то образом отыскать адрес, по которому я проживал больше десяти лет назад.

Я вскрыл конверт. Внутри лежал обычный тетрадный листок в клетку. Он выглядел старым, ручка то ли плохо писала, то ли чернила уже выцвели. По мере того, как я читал, страх иголками подбирался к моему горлу.

Привет! Я тебя не забыл. Иногда мне кажется, что ты совсем не изменился. Я много думал об этом. У тебя всегда одни и те же глаза. Цвет такой же, но это понятно. И выражение. Я спрашивал у Вои. Он сказал, так не у всех. Только у того, кто одинаковый долгое время. Я не совсем понял, что это значит. Мне потом объяснили, что это потому, что ты меня ищешь.

Пожалуйста, не ищи меня больше. Я потом сам к тебе приду. Ты мне должен кое-что вернуть.

Какой-то бред, – подумал я. Наверняка чей-то розыгрыш, неизвестно как подстроенный, но провалившийся. Я точно помнил, что никогда даже ластика у Луки не брал, не говоря уже о чем-то таком, за чем он захотел бы вернуться.

Вошла тетя. Я убрал листок в конверт.

– Все посмотрел? – спросила она.

– Да, – я был рад возможности отвлечься и указал ей на тетрадку. – Мне кажется, это Илья положил. Да?

Она посмотрела на меня с укором, взяла тетрадь, пролистнула ее и сказала:

– Действительно, почерк его. Только что он тебе понаписал тут?

– Да он же всегда так говорит.

– Ничего подобного. Ты совсем его не знаешь. Он выражается понятным языком. Во всяком случае, если проводить с ним достаточно времени, – тетя нахмурилась и положила тетрадку обратно в пакет. – Забери ее, иначе он расстроится. Раз положил – значит, хотел, чтобы ты получил.

– Ладно. А вы не помните, когда я учился во втором классе, у нас мальчик пропал?

Тетя забрала у меня пустую кружку и отвернулась к раковине.

– Твои родители говорили. Очень жаль.

– Его звали Лука.

– Удивительно, что ты помнишь.

Действительно. Для Луки наверняка тоже было удивительно, что мальчишка, толком никогда с ним не общавшийся, столько лет вынашивал его в сердце и терзался догадками, что же с ним стало.

Я забрал пакет с письмами и отправился в указанное почтовое отделение. Отстоял небольшую очередь, ни о чем толком не думая. Когда подошел мой черед, протянул девушке бумажку.

– Ах да, – сказала она. – Вам кое-что пришло.

– Могли бы прислать стандартное извещение.

– Это большой конверт, его нашли здесь, в отделении. Наверное, оставили, потому что не влез в ящик с письмами. В ваш почтовый ящик он тоже не влез, а дверь квартиры никто не открыл. Сейчас, подождите минуту.

Она удалилась и почти тут же вернулась, неся в руках конверт альбомного формата. На нем было написано только мое имя и адрес. Ни слова об отправителе. Я не удивился этому новому сюрпризу, но почувствовал себя бесконечно усталым. Отпуск начался скверно.

По дороге домой я купил пару бутылок виски. После бурной ночи в баре это явно было лишним, но я счел, что если хоть немного не притуплю разум и чувства, то просто сойду с ума.

Мэт ушел куда-то по своим делам. Я немного перекусил, потом наполнил стакан виски и опустился в кресло. Большой конверт я положил рядом с собой. Сперва включил свой ноутбук и проверил почту. Обычно в первые дни отпуска сыпалось немало писем с различными вопросами и уточнениями.

Так и оказалось. Я ответил на пять писем, еще пять проигнорировал. Хотел уже выключить компьютер, но тут пришло новое письмо. У отправительницы была смутно знакомая фамилия. Тема гласила: «Дневник».

Я открыл письмо. Во вложении находилось три фотографии с какими-то записями. Мне потребовалось несколько минут, чтобы разобраться, что к чему.

Светлана Аркадьева, мать девочки Катерины, с чего-то решила, что знакомиться с дневником дочери, который я задал ей вести, мне нужно сразу же, как только сделана очередная запись. Она посмотрела на сайте клиники адрес моей почты, сфотографировала страницы тетради и немедленно отправила их мне. Будь проклят век технологий. Надо было написать ей, что присылать необязательно, можно просто, когда я выйду из отпуска, принести мне тетрадку, но мне стало лень. В конце концов, не было большого труда в том, чтобы проглядеть писанину маленькой девочки, постепенно вникнуть в суть ее проблемы, если она была, и облегчить себе жизнь во время вторичного приема.

Я открыл фотографии. Катерина делала записи не особенно аккуратно и окружала их рисунками. В свете того, что я узнал – ничего удивительно. Сугробы, заборчики, камни с широко раскрытыми ртами. В этих ртах были плоские, самые что ни на есть человеческие зубы, подозрительно хорошо прорисованные. Точь-в-точь такие же, как представились мне, когда я ждал речей от своего пресс-папье.

Я всмотрелся в рисунки и увидел, что Катерина просто вырезала рты из какого-то журнала и налепила их сверху на нарисованные камни. Вышло сюрреалистично. Эти страницы плохо вязались с милой девчушкой в комбинезоне с морской звездой. Я был уверен, что додуматься до такого в здравом уме невозможно. Либо это обрывок кошмара, либо реальная галлюцинация, либо больное воображение, что тоже ненормально.

В дневнике было много ошибок, учебой себя Катерина явно не утруждала. Но сами записи интриговали.

Врач сказал мне висти днивник. Вот что расказали камни сегодня.

Камень у падъезда: Когда темнеет на улицу выходит странный человек. На самом деле он даже не савсем человек. Я не паняла, что он имеет введу.

Камень у школы (у зопасного выхода): Под землей очень много страшных вищей. Людям нильзя под землю. Они всигда туда лезут за углем и чинить трубы но им на самом деле нильзя. Они умерают, только сами не панимают этого.

Я попрасила его расказать подробнее, но он сказал что не надо мне знать. Просто я должна быть осторожна и под землю не лезть. Там много зла.

Камень у Нины дома у аквариума: Нина кричит по ночам. Каждую ночь. Я спрасила у Нины она сказала что нет не кричит.

Камень под качелями во дворе: Рассказал красивую историю о демоне. Очень давно демон взял его в руки. Он был очень красивым и говорил с ним. Сказал ему что он упал со звезды и это грустно. Я сказала, что демоны злые. А камень сказал что нет и все онтосительно. Не знаю, что это значит.

В висках больно запульсировало. Я осушил свой стакан и наполнил его вновь. Хорошо, что я начал читать уже сейчас – если Катерина будет продолжать в том же духе, я вряд ли смогу осилить полную тетрадь такого бреда. Камни, крики и демоны. Все очень необычно и мрачно. Скорее всего, девочка попала в сложную жизненную ситуацию и не знала, как с этим справиться. Крики по ночам у какой-то Нины о многом говорили. Возможно, ее подруга или родственница подвергалась насилию. Если так, теоретически, Катерина тоже могла пострадать.

В виде исключения я ответил на письмо, осторожно намекнув на свои догадки. И попросил и дальше присылать мне записи Катерины.

Закончив с этим, я наконец взялся за конверт. Открыл его. Внутри оказалась пачка листов. Вытащить их оказалось делом непростым. Я уже собирался разорвать конверт в клочья, но тут из прихожей послышались голоса, один Мэта, другой – женский. Я положил конверт обратно, гадая, кого привел Мэт. Гости у нас были явлением редким и обычно заранее согласованным.

– Привет! – Мэт, необычайно радостный, заглянул в комнату. – Ничего себе, я думал, ты после вчерашнего нескоро очнешься, а ты снова… Я привел кое-кого, если не возражаешь. Если возражаешь – выпьем по одной и уйдем.

– Не возражаю. Можете присоединиться. На кухне есть еще одна бутылка.

Мэт пригласил гостей в комнату. Их было двое – парень и девушка, обоим на вид лет двадцать пять. Парень – невысокий, стройный, но крепкий, со светлыми вьющимися волосами и синими глазами, такими яркими, словно его создатель до предела отрегулировал контрастность. Я бы окрестил его Аполлоном, но некоторая сутулость и рассеянная полуулыбка не особо соответствовали облику божества, так что любоваться оставалось в основном глазами, посверкивающими на бледном и гладком лице. Мне пришла в голову дурацкая мысль, что если ударить его по щеке, то раздастся треск, и по всему лицу пойдут трещины… Как у Луки из моего видения.

Девушка едва доставала ему до плеча. Хрупкая, с длинными пепельно-русыми волосами, падающими на плечи тяжелыми прядями, и непередаваемо выразительным лицом, в котором, казалось, смешались все эмоции мира. При желании можно было выудить из него все, что угодно – радость от того, что я милостиво позволил им остаться, возмущение тем, что не вышел встретить, интерес к новому знакомству и скуку к нему же. Настоящий хамелеон, непрестанно переливающийся всеми цветами радуги. Но она была по-своему симпатична и одним своим видом вызывала странный отклик – как будто немо, но очень заманчиво приглашала рассказать ей о чем-нибудь.

При всем при этом я сразу заметил, что с ней что-то не так. Должно быть, тяжело болела, и, может, болеет и сейчас. Ее хрупкость была неестественной, движения – неуверенными.

– Это Йоханнес, – представил Мэт парня. – Мы с ним пересекались в Штатах. Не в том смысле, – предусмотрительно добавил он, и Йоханнес добродушно усмехнулся. – А это Мария.

– Приятно познакомиться, – Мария улыбнулась, и я нашел, что ей действительно приятно. – Мэт много о тебе рассказал.

Она опустилась в кресло напротив меня, Йоханнес сел на диван. Туда же приземлился Мэт с принесенными стаканами. Я наполнил их, и, к моему удивлению, хрупкая Мария с большим воодушевлением взяла свою порцию и очень быстро ее уговорила.

– Ух! – проговорила она с удовольствием. – Мне нельзя было пить некоторое время, – поделилась она со мной. – Теперь можно. Еще нальешь?

Я вновь наполнил ее стакан и спросил, чтобы начать хоть какой-нибудь разговор:

– Так ты из Штатов, Йоханнес? Имя вроде не американское.

Йоханнес отрицательно покачал головой, но ничего не сказал. Вместо него ответил Мэт:

– Нет, он из Норвегии. Его, как и меня, родители отправили просвещаться, но ему не особо понравилось, и он уехал куда-то в теплые края. Что было потом – не знаю. Ты, Мария, знаешь? Вы давно знакомы?

– Не очень, – ответила Мария.

– Расскажи, – потребовал Мэт. – Как познакомились? Где встретились? Я же понятия не имею, где Йоханнес был все это время. Даже из сети исчез, конспиратор.

Мария вопросительно посмотрела на Йоханнеса. Тот кивнул. Странная парочка, подумал я. Если Мэту интересно, где Йоханнес пропадал все это время, почему бы ему не спросить у него?

Мэт перехватил мой взгляд и объяснил:

– Если будет рассказывать Йоханнес, ты ни черта не поймешь.

– Он потерял голос, – добавила Мария. Йоханнес в подтверждение ее слов коснулся горла и сделал отрицающий жест.

– А, ясно. Из-за чего?

– Не из-за чего, а где, – поправила Мария. – Где он потерял голос – вот что интересно.

– И где же? – тупо спросил я.

– Не знаю, – ответила Мария. – Потому и интересно. Йоханнес тоже не знает. Если бы знал – нашел.

– Так где вы познакомились? – вернулся Мэт к своим вопросам.

– На Гавайях, – начала рассказывать Мария. – Мне захотелось уехать на край света. Края света я не нашла, но на Гавайях тоже было неплохо. Йоханнес работал в отеле, где я остановилась. Принес мне как-то еду в номер, и тут стало понятно, что он сам жутко голодный, – она хихикнула. – Я уговорила его поесть со мной, все равно их гигантские обеды полностью в меня не влезали. Так и познакомились. Когда подошло время уезжать, я сдала билет и переехала к Йоханнесу – он пригласил. Там было так здорово… Мир тишины. На краю света. Там почти ничего не двигалось, понимаете? – ее взгляд затуманился, и мы с Мэтом испытали белую зависть. Мария умудрилась в трех коротких фразах описать рай современного человека, утомленного городской суетой. – У Йоханнеса был такой маленький домик, всего с одной комнатой. Мы спали на полу. Это было потрясающе. Даже когда штормило, все равно казалось, что вокруг тишина и нет никого и ничего. Времени тоже не было.

– Почему же вы оттуда уехали? – спросил я. – Лично я был бы не прочь остаться в таком месте навсегда.

– Мы это потом с тобой обсудим, – пообещал Мэт. – Но да, почему вы уехали?

– Из-за меня, – Мария болезненно поморщилась, и Йоханнес послал ей ободряющую улыбку. Я вдруг остро почувствовал связь между ними – сильную, неимоверно теплую и почти мистическую. – Оказалось, что я болею. Так нам сказали. Начали говорить, что мне нужно лечиться и жить где-нибудь в другом месте… Некоторое время… Как раз потому, что там слишком тихо. – Она замолчала, пригубила виски, вздохнула и продолжила: – В чем-то они правы. Там волшебно, но слишком тихо, неподвижно и без времени – если оставаться в таком месте долго, это похоже на конец жизни. Преддверие рая. Ожидание смерти. Это не совсем правильно. Раз остаются жизненные силы, нужно их тратить, а не сидеть у моря и ждать, пока тебя снесет безвременный шторм.

Мария по-детски скривилась и протянула мне пустой стакан. Я налил ей еще. Эта девушка обладала странной притягательностью. Рассказывала обычную и в то же время необычную историю, и я – и Мэт тоже, я это видел, – был очарован ей, хотя мы оба познакомились с ней только сегодня и, по идее, такого сопереживания не должны были чувствовать еще и через месяц непрерывного общения. Внутри сами собой рождались образы, и я видел все как в кинофильме. Домик у моря. Маленькая комната. Мария и Йоханнес, лежащие на полу и слушающие шум прибоя, не замечающие, как утекает время.

– Тут оказалось, – продолжила Мария, – что бедный гостиничный служащий Йоханнес вовсе не бедный, и в гостинице работал исключительно ради своего удовольствия. Он настоял на том, чтобы мы поехали в Израиль. Меня там немного подлечили, а потом туда нагрянули родители Йоханнеса. Посмотреть, на что утекает семейное состояние, – Мария заразительно засмеялась. – Я бы на их месте устроила скандал, но они отреагировали довольно спокойно, потребовали только, чтобы мы поженились. Ну мы и поженились, чтобы их не нервировать.

– Вот это да, – Мэт хлопнул Йоханнеса по плечу. – А я-то думал, что ты просто погулял и вернулся домой.

Йоханнес улыбнулся и изобразил несколько жестов. Мэт кивнул. Одно время он увлекался изучением жестовых языков и даже пытался объяснить мне основы амслена, на котором общаются в Америке, но я оказался совершенно невосприимчив к информации такого рода.

– Надо что-нибудь перехватить, – сказал Мэт. – Мы с Йоханнесом все устроим.

Они встали и ушли на кухню. Я остался один на один с Марией. Она остановила на мне пристальный, глубокий взгляд и не торопилась его убирать.

– Что? – я несколько занервничал.

– Выглядишь усталым. Мы упали тебе на голову, да? Так это называется? Но вообще-то мне кажется, что тебя что-то другое давит.

Я, как и она, уже порядочно набрался и прочувственно ответил:

– Честно говоря, да. Со вчерашнего дня мне кажется, что у меня ум за разум зашел.

– Может, поделишься? Если это из той оперы, что, когда рассказываешь, становится легче, то…

Говоря, она приподнялась с кресла, потянулась за бутылкой виски и, уже взяв ее, замерла, оборвав себя на полуслове. Я проследил за ее взглядом. Мария смотрела на конверт, так и оставшийся лежать на столике.

Но она ничего не сказала. Молча повела головой, снова села, наполнила свой стакан. Потом встала и налила мне. Ее глаза при этом снова уперлись в конверт.

– Что-то не так?

Мария пожала плечами и вернулась в свое кресло.

– Я недавно получила такой же конверт. Кажется, даже почерк тот же. Ты тоже покупал эту книгу?

– Какую книгу?

– А.

На этом глубокомысленном высказывании она умолкла и принялась цедить свой виски. Ее взгляд расфокусировался. Будто она в мгновение ока перенеслась на Гавайи, в маленький домик Йоханнеса, где тихо и отсутствует время.

Я почему-то представил, как они там ласкали друг друга. Вышло неважно. Оба казались неприкосновенными. В шутку я мысленно прикинул, как бы я подкатил к Йоханнесу или Марии. И ничего не придумал. Любой вариант казался проигрышным. Они выглядели так, словно ничто земное их не интересовало. Я бы, пожалуй, даже не удивился, если бы узнал, что в своем домике на Гавайях они только и делали, что слушали море и лежали рядом, не касаясь друг друга. Хотя это, конечно, вряд ли.

Мария снова посмотрела на меня осмысленным взглядом и усмехнулась. Я почувствовал, что слегка покраснел, как будто она могла прочитать мои мысли.

– Я еще не знаю, что в конверте, – быстро проговорил я. – Кто-то бросил его на почте на мое имя. И это не первое непонятное послание, которое я получил сегодня.

– В моем конверте была история.

– В смысле?

– Ну, рассказ или что-то вроде того. Напечатан на тонких листках таким старым шрифтом. Машинописным. Как будто печатали на древней машинке. На конверте – от руки мое имя.

– И его тоже бросили на почте? – с сомнением спросил я.

– Не совсем. Я заказывала книгу через интернет, и этот конверт был скотчем примотан к бандероли. Спросила у компании, которая отправляла книгу, но они заверили, что ничего не прицепляли и отправили только книгу.

– А на почте сказали что-нибудь?

– А я не спрашивала. На конверте-то мое имя. Ну, непонятно, от кого, но там же просто какой-то рассказ. С неожиданной концовкой, – Мария фыркнула. – Было бы из-за чего волноваться.

Я взял конверт, надорвал его и вытянул край стопки. Пролистал. Это был печатный текст, и в самом деле будто напечатанный на старой машинке.

– Кажется, у меня тоже рассказ, – сказал я.

– О ком?

Из-за алкоголя мне было сложно сосредоточиться на тексте, но я, еще раз просмотрев листы, все-таки выловил повторяющееся имя.

– О какой-то Раде, наверное.

– Значит, у меня другой. Там о мальчике, Леине. В принципе, отдаленно соответствует тематике книги, вот я и подумала, что заодно приложили.

– А что за книга? – заинтересовался я.

– Лемегетон. Не знаешь? – я ответил отрицательно, и она пояснила: – Это про демонов. Как выглядят, что умеют, как их вызывать. Ее написали еще в средневековье. Мне нравится читать что-нибудь подобное. Успокаивает.

– Успокаивает? Руководство по вызову демонов?

– Ну да. Читаешь и видишь темную бездну, в которой куча всего интересного. И пределов ей нет. Когда все вокруг кажется обыденным и до смерти надоевшим, почитать что-то такое очень даже приятно.

– Тебе бы поговорить об этом с Мэтом.

– Да? Это о чем со мной говорить?

В комнату вернулись Мэт и Йоханнес. Они загрузили стол различной закусью (на мой конверт опустилось блюдо с тарталетками), и мы продолжили разговор уже вчетвером – если считать молчаливого Йоханнеса, который принимал участие в беседе с помощью жестов. Впрочем, то ли мне так казалось из-за выпитого, то ли я немного его понимал.

Разговор пошел о всяких жутких книгах по черной магии, которые любили читать Мария и Мэт, потом перешел на другие темы, но конвертов без имени отправителя мы больше не касались.

Вечер получился очень приятным. Все порядочно набрались, и мы с Мэтом предлагали Йоханнесу и Марии остаться на ночь, но они сказали, что не хотят нас утруждать, да и живут совсем близко, а небольшая прогулка им только на пользу. Мы в этом сомневались, но Йоханнес твердо стоял на ногах и легко придерживал Марию, уже совсем безрассудно что-то мурлыкающую себе под нос, и мы отпустили их с миром.

Обычно после таких пьянок мы с Мэтом пускались во все тяжкие, насколько это было возможно в сильно подпитом состоянии, но на этот раз ни у меня, ни у него не было сил. Не знаю, о чем думал он, проваливаясь в сон, а у меня в мыслях была Мария. Ее лицо представало перед моими глазами, как живое, и я снова и снова пытался представить ее с Йоханнесом. Не получалось. Но я видел, как они сидят друг рядом с другом, по-турецки скрестив ноги, и с закрытыми глазами слушают шум океана. В конце концов я тоже его услышал и заснул под этот убаюкивающий звук.

Я снова проснулся поздно, и Мэта опять не было. Я не стал сразу вставать. Полежал, вспомнил вчерашний вечер. Потом потянулся рукой к тумбочке у кровати, чтобы взять мобильник, но вместо него нащупал шероховатую поверхность.

На тумбочке лежала стопка бумаги. А под ней – конверт.

Я приподнялся на локтях и с минуту тупо смотрел на все это. То, что подобное лежало у кровати, совершенно не укладывалось в наши с Мэтом привычки. Разве что он, еще не проспавшись, решил убрать со стола тарелки, оставшиеся после нашего маленького застолья, нашел под одной из них разорванный конверт, вынул бумагу, чтобы посмотреть, что это, и в порыве глупого благородства положил все это рядом со мной. Но это было совсем не похоже на Мэта.

Я встал, прошел на кухню, налил себе воды. Возвращаясь обратно, заглянул в гостиную. Тарелки стояли неубранными.

Мне стало не по себе. Перед глазами на короткое, почти неуловимое мгновение зависло давнее видение: серая стена, потрескавшиеся лица.

Серая стена. Серая Сторона.

Я мотнул головой, плюхнулся на кровать, залпом осушил стакан и взял в руки машинописные листы.