Читать книгу Русские суеверия - Марина Власова - Страница 6

БÁАЛЬНИК, БÁЛЬНИК, БÁЯЛЬНИК, БÁЛИЙ, БÁЛИЯ – колдун; знахарь.

Название «баяльник» (от «баять» – сказывать, говорить) подчеркивает умение колдуна «чаровать словами и звуками». Баюн – говорун, рассказчик; бахарь-говорун, а также лекарь (рязан.).

Тот же смысл имеет слово «балий» («балия»), «уже во Фрейзингенской рукописи употребляющееся в значении врача»; «в „Азбуковнике“ объясняется: „балия – ворожея, чаровник; бальство – ворожба“» 〈Буслаев, 1861〉.

БÁБА-ЯГÁ, БÁБА-ИГÁ, БÁУШКА ЯГÁ – сказочный персонаж, обитающий в дремучем лесу (см. ЯГА).

БАБÁЙ – таинственное существо в образе страшного старика, которым пугают детей.

«Не реви, бабай заберет» (свердл.).

Название «бабай», видимо, произошло от тюркского «баба»; бабай – старик, дедушка. Этим словом (возможно, и в напоминание о монголо-татарском иге) обозначается нечто таинственное, не вполне определенного облика, нежелательное и опасное. В поверьях северных районов России бабай – страшный кривобокий старик. Он бродит по улицам с палкой. Встреча с ним опасна для детей.

БÁБКА, БÁБА, БÁБУШКА, БÁУШКА – женщина, старшая в роду, семье; замужняя женщина; лекарка-знахарка; повитуха.

«Бабки как таперика медики понимали – по жилам терли» (мурм.); «Бог с милостью, а бабка с руками»; «Баба побабит, все дело исправит»; «Погоди, не роди, дай по бабушку сходить» 〈Даль, 1880〉.

Повитуху, помогавшую при родах, присматривавшую за роженицей и ребенком после его появления на свет, именовали бабкой, бабушкой, баушкой и почитали, чествовали как человека, обладающего насущно важными умениями, силами, мудростью. Баба, бабушка – это и женщина, старшая по возрасту, опыту; родоначальница.

Лечебными и одновременно магическими приемами бабка-повитуха с первых мгновений рождения ребенка стремится оградить его от нездоровья, от всяческого зла. Напутствуя в будущую жизнь, призывает Божью милость и счастливую судьбу. «Пеленание и купание ребенка предоставляется бабке в продолжение девяти дней. Во время пеленания бабка говорит: „Одну душу Бог простил, другую народил. Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь“. При этом кладет на младенца крестное знамение» (волог.) 〈Демич, 1891〉.

По сообщению из Заволжья, «едва новый человек увидит свет, повитуха кладет малютку в корыто и моет со словами: „Паритца, гладитца [имя ребенка]. Не хватайся за веник, хватайся за Божью милость. Выростешь большой, будешь в золоте ходить…“»

Бабкой именуют знахарку, ворожею. Бабничать – «принимать роды», бабкать – «нашептывать, ворожить» 〈Буслаев, 1861〉. «Люди, занимающиеся лечением болезней, называются у крестьян знахарями, бабками, лечейками» (калуж.); «Знахарь и знахарка (местами называется – бабушка) лечат от разных болезней, снимают порчу и угадывают, кем что украдено и где положено» (саратов.).

БА́БКА-ЗАПЕЧЕЛЬНИЦА – дух дома, «хозяйка» дома в облике старухи, бабушки (чаще всего невидимой).

«Деды и бабы» (обычно во множественном числе) – давнее, традиционное наименование предков – покровителей рода, семьи. К ним обращаются за помощью: «…родители государи, станьте вы, деды и бабы и весь род мой, и князя новобрачного постерегите и поберегите на воды и на земли…» (свадебный заговор XVII в.) 〈Черепанова, 1983〉.

Бабка-запечельница, как и баба, бабка, бабушка в крестьянских поверьях, – родоначальница, покровительница и целительница. Соприкосновение с печью приумножает эти животворные качества. Печь – теплый, «живой» центр дома, дающий «еду-жизнь». Печь покровительствует, содействует людям. «Убитого горем спрыскивают холодной водой врасплох, подводят к целу печки и говорят: „Печка-матушка, возьми с раба Божьего [имя] тоску и кручинушку, чтобы он не тосковал и не горевал о рабе Божьей [имя]“» (сибир.). Печь – постоянное или временное место пребывания домового, покойников, предков.

В поверьях XIX–XX вв. образ бабки-запечельницы обрисован смутно, сливается с обликами запечельной Мары (запечельницы) и предков-покойников, которые обитают за печью либо под ней.

БÁБКА МÁРА – фантастическое существо, появляющееся в доме.

На Вологодчине верили, что бабка Мара, старуха, путает и рвет оставленную без благословения кудель (см. МАРА, КИКИМОРА). Бабкой Марой стращали детей.

БÁННАЯ БÁБУШКА, БÁЯННАЯ МÁТУШКА – мифическое существо, обитающее в бане: дряхлая добрая старушка, лечит от всех болезней.

Появление банной бабушки иногда непосредственно связано с родами: она сопутствует роженице и ребенку; доброжелательна к слабым, больным.

«Банная бабушка – дряхлая добрая старушка, она вылечивает от всех болезней, очищает людей от нечистоты как телесной, так и духовной. К ней обращаются с наговорами: „Банная бабушка! Возьми свою нечисть, отдай нашу чистоту!“ (при золотухе и при первом мытье новорожденного)» (волог.) 〈Кичин, 15〉.

Баня всегда была насущно необходима для крестьян, часто жизнь крестьянских детей начиналась в бане, куда – вместе с повивальной бабкой – удалялась роженица и где она находилась в течение некоторого времени после родов. «Новорожденного и мать водили каждый день в баню, мыли и парили, приговаривая: „Банька – вторая мать“» 〈Авдеева, 1842〉. В Новгородской губернии новорожденного троекратно приносили в баню и окачивали наговоренной водой.

Омовение роженицы и младенца, сопровождаемое магическими действиями, нередко совершалось в несколько этапов. «После родов бабка идет с ребенком и его матерью в баню; в бане берет кусочек хлеба и говорит в него слова: „Как на хлеб на соль и на камешок ничто не приходит, так бы и на рабицу Божию [имя] ничто не приходило: ни притчи, ни прикосы, ни озевы, ни оговоры и никакие скорби. Поставлю я кругом тебя (родильницы) тын железный от земли до неба, от востоку да запада“ (хлеб кладется в пазуху родильнице).

В бане бабка в воду, в которой будет мыть младенца, кладет три камешка, которые берет из избы, с улицы и из бани, и говорит: „Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Как эти камешки спят и молчат, никогда не кричат, не ревят и ничего они не знают, ни уроков, ни призору, ни озеву, ни оговору и никакой скорби, так бы и у меня раб Божий младенец спал бы и молчал, никогда не кричал, не ревел и ничего бы он не знал: ни уроков, ни призору, ни озеву, ни оговору и никакой скорби. Будьте мои слова плотно на плотно, крепко на крепко; к моим словам ключ и замок и булатна печать“. Часть воды бабка наливает на каменку и говорит: „Мою я младенца в жару да в пару, как идет из каменки жар, из дымника пар, из сеней дым, так бы сходили с раба Божьего всякие скорби и болезни“» (арханг.) 〈Ефименко, 1878〉.

По сообщению из Вятской губернии, выпарив роженицу в бане, повитуха парила и новорожденного, обращаясь при этом к бабушке Соломониде, легендарной восприемнице Христа, – и к самой бане: «Бабушка Соломоньюшка Христа парила да и нам парку оставила. Господи благослови! Ручки, растите, толстейте, ядренейте; ножки, ходите, свое тело носите; язык, говори, свою голову корми! Бабушка Соломоньюшка парила и правила, у Бога милости просила. Не будь седун, будь ходун; банюшки-паруши слушай: пар да баня да вольное дело! Банюшки да воды слушай. Не слушай ни уроков, ни причищев, ни урочищев, ни от худых, ни от добрых, ни от девок-пустоволосок. Живи, да толстей, да ядреней».

В Симбирской губернии приговаривали так: «Не я тебя парю, не я тебя правлю – парит бабка Саломия и здоровье подает» 〈Демич, 1891〉.

Банная бабушка – сверхъестественный «двойник» бабушки-повитухи; дух, «хозяйка» «бани-целительницы и бани-восприемницы». Упоминания о ней в материалах ХIХ – ХХ вв. единичны.

БÁННАЯ СТÁРОСТА – старшая над другими «хозяйка» бани.

Упоминание о банной старосте содержится в одной из быличек, записанных в 1980-х гг. «Когда-то родильница в бане мылась с ребенком и напросилась: „Банная староста, пусти меня в байну, пусти помыться и сохрани“. Вот байники идут и нацали ее давить. А банная староста говорит: „Зацем давите, она ведь напросилась, идите в другую баню, там не напросились“. В другой байне банники кого-то и задавили. А одна воду не оставила, ни капли. Ей банная староста и привиделась во сне. „Зацем, – говорит, – воду ни капли не оставила, у меня тоже ведь дети есть“» (печор.) 〈Черепанова, 1996〉.

БÁННИК, БÁЕННИК, БÁЕННЫЙ (ЖИ́ХАРЬ, ШИШÓК), БÁЙНИК, БÁЙНУШКО, БÁЙНЫЙ, БÁННОЙ, БÁННУШКО, БÁННЫЙ ХОЗЯ́ИН (АПÓСТОЛ, БЕС, ДЕД, ПÁСТЫРЬ), БÁНЩИК, БÁЯННИК, БÁЯННЫЙ (ДЕ́ДУШКА), БÁЙНИХА, БÁННИХА, Б́AННИЦА – дух, «хозяин» бани.

Банник чаще всего невидим и дает знать о себе шумом. Как истый «хозяин» бани, он изгоняет неугодных ему посетителей, кричит, «стукочет», кидается камнями. «Один мужик пошел с бабой в баню. Вдруг кто-то застукотал на вышки. Они спугались и пошли на вышку благословясь, а там никого нет. Они спустились и опять стали мытце. Вдруг закричало не русским голосом: „Уходите скорея, а то заем!“ Мужик да баба побежали домой голы» (новг.).

Становясь зримым, банник принимает устрашающее обличье: это черный мохнатый человек, иногда огромного роста, с длинными волосами, с железными руками, когтями, которыми душит («запаривает») моющихся. Иногда банный «хозяин» сед и мохнат, иногда – наг и покрыт грязью либо листьями от веников (волог.). Банник может быть котом (арханг.); белой кошкой (карел.). Он превращается в собаку, лягушку (новг., волог.); в маленькую собачку (печор.); в белого зайчика (ленингр., новг., волог., карел.) и даже в веник, уголь (арханг.).

Часто коварный «хозяин» бани именуется крестьянами чертом (банным нечистиком, шишком, анчуткой). Ср.: «В бане видели чертей, банных анчуток» (симбирск.); «Когда черти парятся в бане, только веники свистят, но парятся они без огня, в темноте» (костр.). Баня «уже прямо-таки обиталище чертей», – считали в начале нашего века в Ярославской губернии. Во владимирских деревнях, дабы изгнать черта (прежде чем привести в баню роженицу), повивальная бабка бросала по углам камни с каменки со словами: «Черту в лоб!»

В XX в. облик являющейся в бане нечистой силы осовременивается: «Напился и ушел ночевать в баню (повествует житель Терского берега Белого моря). Вдруг зашаталось! Я чиркнул спичкой – двое стоят у дверей в шляпах и плащах черных. У меня волоса шапкой! Заматерился и ушел из бани».

Отметим, однако, что банник и черт – разные мифологические персонажи, точнее, «черт» – наименование банника, выражающее самое общее представление о нем как о «нечистой силе».

Банник обитает под полком либо появляется из-под полка. В повествовании, записанном на Печоре, работник просит хозяина взять его с собой в баню: «„А ты не забоишься-ле? Ко мне из-под полка человек выходит. Ты с ума сойдешь“. – „Нет, я не боюсь и не сойду с ума“. 〈…〉 Роботник пошел, стали мытця, а из-под полка страшной старик и вылез. Роботник им веники роспарил, оба они и мылись, а потом старик скатился под полок». Забайкальские крестьяне считали, что, если человек, услышав возню банника под полком, убежит, «банник изорвет оставшиеся вещи».

Банник связан и с каменкой – сложенной из больших камней банной печью (олон., карел.). «У банника волосы растрепаны, за каменкой сидит» (арханг.). Девушка, моющаяся позже всех домашних, обнаруживает его под лавкой: «…за водой-то нагнулась, а под лавкой сидит маленький старичок! Голова большая, борода зеленая! И смотрит на нее. Она кричать и выскочила!» (вост. – сибир.).

Банников (чертей) в бане может быть несколько; иногда банник обитает там с женой и детьми.

Намек на «семью банника» содержится в восточносибирской быличке: «И в банях чудилось тоже. Значит, все перемылись. И пошли вдвоем мать с ребятишками… Налила, говорит, воды, начинает мыть. А под полком – полок кверху поднимается – ребенок ревет: „Увяк, увяк…“ А тут кто-то и говорит: „Ну, погоди, я тебя счас помою…“ А баба та собралась, ребенка в пазуху – да нагишом из бани…»

Женский персонаж, подобный «страшному» баннику, – банная обдериха, исчерпывающе характеризуемая своим названием. Байниха, банниха, банница (арханг., свердл., тобол.) – банный дух женского пола, в общем сходный по описаниям с банником. «Старые люди слыхали: как выйдешь из бани, а там еще хлещутся, парятся: это не кто, как банница».

Названия банника «жихарь», «пастырь», «хозяин» отражают представления о нем как об исконном обитателе и «хозяине» бани. Этот «хозяин» строг, опасен для людей: «Банник человеку не товарищ». Упоминания о «добром баенном пастыре» единичны.

Банник подметает в бане веником, шумит, стучит (печор., новг.), моет волосы в кипятке (волог.). «Говорили… что в бане обитает банный дед, который моется по ночам, хлещет себя веником и стонет от удовольствия» (новг.).

Согласно устойчиво бытующим поверьям, банные хозяева очень любят париться и моются в четвертый или в третий пар (реже – в седьмой), то есть после двух или трех (шести) смен побывавших в бане людей. Поэтому нужно оставлять воду, веник, мыло банникам, содержать баню в чистоте. Нельзя мыться в четвертый, третий пар, и особенно в одиночку, после захода солнца, ночью (в полночь). Поздно не парятся, опасаясь банного, который «любит порядком поглумливаться в поздний вечер» (волог.) 〈Кичин, 15〉.

Дабы задобрить банного хозяина, в некоторых районах России под полком новой бани в Чистый четверг Страстной недели закапывали задушенную черную курицу, а затем уходили, пятясь задом и кланяясь. Когда топили новую баню, сверху на каменку бросали соль (волог.); оставляли в бане хлеб-соль, «чтобы банник не стращал моющихся и удалял из бани угар» (владимир.).

В баню, где мылись, снимая охранительный нательный крест, входили с оглядкой, испрашивая разрешение у банного хозяина, приговаривая: «Крещеный на полок, некрещеный с полка». Забайкальские крестьяне просили: «Господин хозяин, пусти в баню помыться, попариться». Вымывшись, не благословив, не перекрестив, оставляли на полке ведро и веник для банного, благодарили его: «Спасибо те, байнушко, на парной байночке» (арханг.); «Оставайтесь, баинка-парушка, мойтесь, хозяин и хозяюшка!» (волог.). Приглашали: «Хозяин с хозяюшкой, с малыми детушками, гостите с нам в гости!» (мурм.). Иногда обращались и к самой бане: «Тебе, баня, на стоянье, а нам на доброе здоровье!» Нарушение этих правил влекло за собой появление «страшного» банника, который мог защекотать, задушить, запарить и даже затащить на каменку, содрать с неугодного ему человека кожу, повесив ее сушиться на печку. «В баню не ходят с крестиком – банный задушит» (енис.).

«В баню-то ходить надо вовремя, а ежели безо время-то, так с опасочкой, в особенности страшно ходить после третьего пару. Неподалеку от нас в деревне Степанове одна старушка пошла после всех ночью в баню одна. Как там случилось – неизвестно, только ее нашли утром в бане мертвую, – видно, ман ее задавил. После приезжал становой, дал похоронную: „Запарилась, должно быть, бабка“. А не от пару эдак содеется, а от нечистаго духа, который живет в бане за каменкой» (Новг., Белоз.).

Губящий людей банник может обернуться родственником, знакомым. К припозднившемуся в бане мужчине является соседка и начинает «поддавать» (лить воду на каменку), отчего становится невыносимо жарко. Незадачливый посетитель бани едва не задыхается и насилу изгоняет «соседку-банника» руганью (новг.). В другом рассказе начала XX в. такие же «знакомые и родственники» (и даже в сопровождении красноармейца) запаривают и забивают за полок старушку (костр.).

Козни банников порой совершенно немотивированны, но всегда опасны, губительны: банник, прикинувшись проезжим барином, просит истопить баню и «запаривает» жену крестьянина (новг.). В баню, где на полке прячется крестьянин, «входят как два человека и тащат солдата. И начали с солдата кожу снимать, и бросили ее на крестьянина. Тот лежит ни жив ни мертв и читает молитву: „Да воскреснет Бог“. А они услышали и ему в ответ: „Да растреснет лоб“. Он читает дальше: „Да расточатся враги Его“. А они: „Да раскачается осина“. И так до половины отчитывался. Прочитал он всю молитву, лежит – и кожа на нем. Банники пропали. Утром проснулся, глядь – а на нем лежит рогожа» (новг.).

«Всякое несчастье, случившееся с человеком в бане, приписывают проделкам банника – „хозяина“ бани» (забайкал.). Банник всегда недружелюбен, зол (олон., арханг.).

Коварный, обитающий у печки-каменки банник персонифицирует жар и морок – душащий, жгущий, приводящий в беспамятство.

Иногда банник предстает духом – охранителем людей – хозяев бани. Он защищает их от «чужих» банников, «чужой» нечисти. «К одному крестьянину приходит вечером захожий человек и просит: „Укрой меня в ночи, пусти ночевать“. – „Да места-то нету, вишь, теснота-то какая! Не хошь ли в баню, сегодня топили?“ – „Ну вот и спасибо“. – „Ступай с Богом“. На другое утро этот мужик и рассказывает: „Лег это я на полок и заснул. Вдруг входит в баню такой мужчина, ровно как подовинник, и говорит: „Эй, хозяин! На беседу звал, а сам ночлежников пускаешь, я вот его задушу!“ Вдруг поднимается половица и выходит хозяин, говоря: „Я его пустил, так я и защищаю, не тронь его“. И начали они бороться. Долго боролись, а все не могут друг друга побороть. Вдруг хозяин (банник) и кричит мне: „Сними крест да хлещи его!“ Поднявшись как-то, я послушался и начал хлестать, и вдруг оба пропали» (Новг., Белоз.).

Согласно поверьям ряда губерний России, банник поселяется в бане лишь после того, как в ней появился на свет ребенок, что определенно связывает банного «хозяина» («хозяйку») с судьбами семьи и новорожденных. «Если в какой бане не бывало рожениц, то нет в ней и байного» (новг.). Банник в отсутствие людей располагает «животом и смертью» роженицы (вятск.).

Впрочем, и здесь банник демонстрирует коварство, жестокость, которые в крестьянских рассказах XIX–XX вв. наиболее для него характерны. Он способен погубить родильницу, если ее оставить в бане одну; украсть младенца, подменив его своим ребенком. Дети банника уродливы и плохо растут.

«В бане ребенка до пяти лет не оставляли: „хозяин“ оменивает. Этих возьмет, а своих положит. У двоих оменены – был опыт. Таки некрасивы: задразнятся, куки́шки поставят. Прежде бабки-то мыли. Унесешь ребенка в байну, а бабка придет мыть» (мурм.).

Не столь опасное, порой доброжелательное существо, обитающее в бане, – «чудесная повитуха», банная матушка, бабушка. Она «лечит от всех болезней» и первой обмывает новорожденного (волог., перм.).

Неоднозначному толкованию образа и действий банного хозяина соответствует двойственное восприятие самой бани. «Бани совершенно считаются нечистыми зданиями. Но ходить в баню мыться должен всякий. Кто не моется в них, тот не считается добрым человеком. В бане не бывает икон и не делается крестов. С крестом и поясом не ходят в баню…» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉. Традиционно в крестьянском обиходе баня – место нечистое, опасное. В то же время «переходное», очищающее пространство бани необходимо: в ней смывается не только грязь, но и болезни, грехи; человек «возрождается» для новой, чистой жизни.

Житие Юлиании Лазаревской (начало XVII в.) повествует о «сильном море на людей» в земле Муромской, когда блаженная Юлиания, «тайно от свекра и свекрови, зараженных многих своими руками в бани обмывая исцеляла». Изображения бань и парящихся в них людей нередки в миниатюрах синодиков XVI и XVII вв. 〈Высоцкий, 1911〉. На протяжении веков главное в лечении «болезней горячечных, простудных, воспалительных» – «баня, печь и теплое содержание» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

Омовение в бане – неотъемлемая часть многих обычаев, обрядов. Баню топили не только еженедельно, но и перед праздниками и по случаю самых значительных событий крестьянской жизни – при родах, для невесты накануне свадьбы.

«Из надворной постройки баня есть особенность, принадлежащая к дому. Хотя бы кто не имел двора, то баня при доме есть. Если кто покупает дом, то за первое спрашивает, есть ли баня. Или если кто спрашивал бы: „Ты купил дом?“ – „Купил полный дом, с банею даже“» (воронеж.) 〈Скрябин, 36〉.

Со времен Древней Руси баню топили для предков-покойников, умерших родственников, приглашая их «помыться и попариться» перед большими праздниками (особенно в Чистый четверг Страстной недели). Мылись в бане перед началом сева, «надеясь, что и семена, и поле будут чистыми» (забайкал.).

Черная баня с печью-каменкой – постройка, «восходящая к древним полуземлянкам, известным по раскопкам селищ и городищ XI–XII вв.» 〈Бломквист, 1956〉; «первобытный очаг можно встретить в бане» 〈Харузина, 1906〉. В этом «глубоко архаическом строении» обитали и продолжают обитать, по поверьям XIX–XX вв., наделенные сверхъестественными способностями существа явно нехристианской природы – банный хозяин, про́клятые, русалки. Они не только моются в бане, но пребывают в ней (про́клятые на посиделках в бане плетут лапти) (новг.).

И сама баня, и ее сверхъестественные обитатели исконно были опасны, но необходимы. Из Владимирской губернии сообщали, что «долго болеющего и помирающего и дурно ведшего себя человека переносят в баню, крышу которой несколько приподнимают осиновыми клиньями, с тем чтобы черт забрался в образовавшуюся щель и поскорее покончил с больным, забрал бы его душу с собою в ад».

В баню помещали кликуш, подвергшихся неизлечимой порче. Кликуши «особенно беснуются на Рождество и Пасху», и тогда «родственники не пускают их в церковь, а к этому времени топят баню, и порченые лежат там все праздники; в нечистом банном месте им лучше» 〈Краинский, 1900〉.

В бане происходило «посвящение в колдуны» (см. КОЛДУН). «Знающий человек» мог «показать» в бане черта. «А колдун, раз он сумел колдовать, так он показывал сыну шишка (черта). Зачем сын сказал, что нет никого, ни беса, ни шишков, никого нету. Вот колдун и стал говорить: „Я грешный человек, Бога не могу показать (Бога кто может показать), а грешка я покажу, шишка… Я вперед уйду в байню, а ты после за мной приди“. Ну, малец справился, попосля его и пошел. Баню открыл… А шишок сидит с отцом на скамейке! Вот малец назад, и белье забыл, и убег домой. И пока в армию не взяли, в баню свою не ходил мыться» (новг.).

У банного хозяина хранилась шапка-невидимка, которую старались заполучить раз в год. Для этого шли в пасхальную ночь в баню, клали нательный крест и нож в левый сапог, садились лицом к стене и все проклинали. Тогда из-под полка являлся старик с шапкой-невидимкой (олон.).

Согласно поверьям Вологодчины, добывая шапку-невидимку, нужно было прийти в баню во время Христовой заутрени «и найти там банника (обыкновенно в это время спящего), снять с него шапку и бежать с нею как можно скорее в церковь. Если успеешь добежать до церкви, прежде чем банник проснется, то будешь обладать шапкой-невидимкой, иначе банник догонит и убьет». В Печорском крае верили, что крестьянин, добывший такую шапку, мог стать колдуном после Вознесения.

Банник владел и «беспереводным» целковым. Чтобы получить его, пеленали черную кошку и в полночь бросали ее в баню с приговором: «Нб тебе ребенка, дай мне беспереводный целковый!», затем быстро выбегали и три раза очерчивали себя крестом (воронеж.).

Традиционно в бане гадали. «Иногда в бане оставляли на ночь гребень и просили: „Суженый-ряженый, скажи мне сущую правду, какие волосы у моего жениха“. Если назавтра на гребне оказывались мягкие русые волосы, то считали, что и жених будет русый, с хорошим характером. Некоторые смелые девушки ставили в бане зеркало и настойчиво просили: „Суженый-ряженый, приходи, приходи, в зеркало погляди“. Если появилось чье-либо изображение, не оглядывайся, а то задушит» (забайкал.) 〈Болонев, 1978〉. Чтобы увидеть суженую либо суженого, садились в бане перед каменкой и глядели в зеркало (енис.). Ср. обращение при гадании: «Овинные, решные, водяные, банные! Скажите, не утайте, выдадут ли [имя] замуж» (костр.).

«Севернорусские девушки берут землю из-под девяти столбов забора, бросают ее на каменку и приговаривают: „Байничек, девятиугольничек! Скажи, за кем мне быть замужем?“ 〈…〉…отправляются в полночь в баню, завернув подол на голову, обнажают ягодицы, пятясь, входят в баню и приговаривают: „Мужик богатый, ударь по ж… рукой мохнатой!“ Если к телу прикоснется волосатая рука, жених будет богатым, если безволосая и жесткая, он будет бедным и лютым, если мягкая, у него будет мягкий характер» 〈Зеленин, 1991〉.

Во время Святок, при огне, девицы приходят в баню, «снимают пояс, крест, распускают косы и расстегивают все пуговицы, ставят одну в середину, а вокруг нее водят черту и поочередно смотрят в зеркало со словами: „Придите сорок чертей с чертенятами, из-под пеньев, из-под кореньев и из других мест“. Черти должны „показать“ суженого или показаться в его облике. Если при этом покажется, что в зеркале выходит черт по пояс, то надо расчерчиваться (это опасно); если же черт является в полный рост, то девушкам грозит гибель» (костр.). В Сургутском крае на Святки баню топили для нечистого, который приходил париться; затем он либо благодарил ожидавшую у дверей девушку, просил подать ему чистое белье (к замужеству), либо требовал подать гроб (к смерти). Все такие гадания считались опасными: вызываемый нечистый, по поверьям, нередко покидал магический круг, которым его очерчивали, и губил гадающих.

Во многих районах России на протяжении XIX–XX вв. оставался популярным сюжет о явлении в бане про́клятой девушки, на которой женится впоследствии парень, решившийся ночью взять с банной каменки камень или сунуть руку в печную трубу (новг., владимир., вост. – сибир.). «Он, кавалер-парень, в одно прекрасное время на Святках пошел мимо бани и хотел спросить судьбы. Сунул руку в трубу, а его там схватили…» (костр.). «Дядя Костя ходил в баню гадать ночью. Показалось им, что сидит женщина на полке, и она ему заговорила… Платок ему подала: „Возьми меня замуж, я твоя невеста“» (мурм.). Этот сюжет, навеянный распространенным обычаем святочного гадания, соотнесен, возможно, и с некогда бытовавшими обрядами, обычаями (предбрачными, переходными).

Баня с ее коварными, но могущественными обитателями вплоть до последней четверти XX в. остается одним из самых подходящих мест для гаданий, «узнавания судьбы», а в сюжетах быличек – местом для обучения колдовству, искусству игры на музыкальных инструментах, даже для сватовства, и все это с участием банника-черта, «хозяина» бани, вершителя людских судеб.

В этой своей ипостаси банник ближе к наделенным универсальной властью языческим божествам (некоторые исследователи сопоставляют его с древнерусским Велесом – Волосом), к духам – «хозяевам» очага, покровителям семьи.

БАРАНЕ́Ц – фантастическое растение-животное.

По сообщению М. Забылина, русские, жившие в Поволжье, уверяли иностранцев, что баранец растет в низовьях Волги: он «приносит плод, похожий на ягненка; стебель его идет через пупок и возвышается на три пяди; ноги мотаются, рогов нет, передняя часть как у рака, а задняя как совершенное мясо. Он живет, не сходя с места, до тех пор, пока имеет вокруг себя пищу. Показывали меховые шапки и уверяли, что это шапки из меха баранца» 〈Забылин, 1880〉.

«В средние века и даже в XVIII в. хлопчатник (скрывающийся под именем баранца. – М. В.) был неизвестен в Европе, – дополняет Н. М. Верзилин. – В то время имели распространение только сказочные представления о дереве-баране, дающем растительную шерсть. Эти представления основывались на сбивчивых, неточных рассказах путешественников, прибывших из таинственных восточных стран. 〈…〉 В 1681 году была издана книга о путешествии Струйса, в которой имеется такое описание: „На западном берегу Волги есть большая сухая пустыня, называемая степь. В этой степи находится странного рода плод, называемый «баромец» или «баранч» (от слова «баран», что значит по-русски «ягненок»), так как по форме и внешнему виду он очень напоминает овцу и имеет голову, ноги и хвост. Его кожа покрыта пухом очень белым и нежным, как шелк. Он растет на низком стебле, около двух с половиной футов высотою, иногда и выше… Голова его свешивается вниз, так, как будто он пасется и щиплет траву; когда же трава увядает – он гибнет… Верно лишь то, что ничего с такою алчностью не жаждут волки, как это растение“» 〈Верзилин, 1954〉.

БЕ́ЛАЯ (БÁБА, ДЕ́ВКА, ЖЕ́НЩИНА) – явление смерти в образе женщины, девушки; покойница; предвестница несчастья; водяной дух; видение, призрак, угрожающий жизни человека.

«Белая женщина в белом саване является тому из семьи, кто скоро умрет» (воронеж.); «Стоит белый человек – простыня вот так накинута» (новг.).

«Предвестник в белом» (в белых одеждах, белом балахоне, чаще всего очень высокий) – один из самых популярных персонажей поверий в XIX и XX вв.

«С бани в белом показывалось. Нонче о сенокосе, поздно. По камбалкам [за камбалой] пошли, и помро́чило: бела́, высока́ показалась. Я молитву зачитала, и исчезла» (мурм.).

В рассказе начала ХХ в. из Архангельской губернии явление женщины в белом на повети предшествует кончине девушки. «Девка ходила в нынешнем году коровам давать. Вышла на поветь и видит: женщина в белом сидит. Она ей ницего не сказала, потом побижала. Испугалась эта девка, чичас заворотилась, да в избу. Забралась она на пецьку. Дома-то не было никого… Пять дней она хворала и умерла».

В современном повествовании одетая в белое женщина выходит на дорогу и предсказывает будущее: «Слух пустил кто-то… Будто один шофер ехал, вдруг машина резко остановилась, он видит: женщина идет. Одета во все белое. Подошла и просит его купить белого материала с полметра. „А как купишь, сюда же приезжай. Потом рассчитаемся“. Он съездил, купил. 〈…〉 А как проезжать стал то место, машина опять остановилась. Спрашивает его: „Купил?“ Он отдал материал. „Что хочешь теперь проси, все исполню“. Он перетрусил, не знает, что спросить. Потом сказал первое, что пришло в голову: „Война будет?“ Она отвечает: „Войны не будет“» (вост. – сибир.).

Высокая фигура, «накрывшаяся всем белым», является отцу и дочери по дороге на ярмарку: «Стоит женщина… и все голосом читает. Высо-о-кая – высо-о-кая эта баба! Так голосом она и плакала. А потом через два года и папка помер. Вот мама все говорила, что это смерть ему пришла» (новг.).

Образ высокой белой женщины объединяет персонификации смерти и судьбы в облике белой колеблющейся фигуры, схожей с покойником в смертном одеянии. Умерший, по поверьям, может прийти за живыми и «увести», погубить их – он несет с собой смерть, воплощает ее.

Белый цвет в одном из своих основных значений – цвет смерти, небытия, он характеризует обитателей иного мира. Традиционна и персонификация «смерти-судьбы» в облике женщины: она дарует жизнь – и может ее отнять (сходное значение иногда приобретает образ женщины в черном или красном).

В поверьях XIX–XX вв. фигура в белом именуется и не вполне определенно («бела», «высока») и прямо называется смертью и, например, в современных рассказах Новгородской области трактуется как «обернувшийся простыней покойник».

Образ белой женщины предполагает и несколько иные трактовки. В поверьях ряда губерний России он связывается со стихией воды. Белая баба в рассказах вологодских крестьян напоминает русалку: «В каменистых реках она иногда выходит из воды, садится на камень и расчесывает себе волосы». Женщина в белом появляется у проруби: «…мы только подошли – стоит женщина! Вся в белом, как снегурка. Все у нее горит около головы так. У этой проруби конской стоит и грозит пальцем: „Вы знаете, что в двенадцать часов на прорубь ходить нельзя?“ Хоть у соседки ковшик воды попроси, а не ходи» (вост. – сибир.).

Белая женщина – покойник-колдун, «речной дружок» полупомешанной девушки: «…уж мы спать полегли, слышу я, стучится кто-то в окно, встала, глянула, 〈…〉 да так и обмерла со страху: стоит у окна Аксинья, вся как есть мокрая, и уж чего-чего нет у ей в подоле: и раки, и лягушки, и трава какая-то водяная… 〈…〉 Взбудила я помаленьку мужика своего, рассказала ему, в чем дело, – ён палку узял, а я – иконочку, родительское благословение, и пошли мы с ним вон из хаты, поглядеть, что будет. Только мы к углу подходим, женщина, вся в белом, метнулась было к нам, да, верно, благословение-то мое помешало – назад, да и пропала за углом. Только ента пропала, откель ни возьмись Аксинья вывернулась, зубищами ляскает, глянула на нас и говорит: „Графенушка, пусти меня заночевать, дуже я замерзла“. А я говорю: „Зачем ты ко мне пойдешь? Ведь твоя хата вон, рядом“. А она как захохочет, да пустилась бежать вниз, туда, к речке, да причитать: „Марья! Марья!“ Это она энтого-то, дружка-то своего звала… да энтого, речного-то… ну, ведь это ён женщиной-то белой обернулся да за углом ее поджидал…» (костр.).

Белая девка может появиться и в лесу, выгоняя оттуда пришедших драть лыки крестьян. «„Давай, говорю, Лавруш, подерем етта лык!“ Он отошел эдак в сторонку от меня, срубил березу, дерет сибе лыка, я тоже. Вдруг как закричит во все горло! Еле-еле пришел в себя и говорит: „Пришла, говорит, ко мне девка, высокая, белая, косы распущены, да как схватит меня рукой за галстук (шарф) и галстук сорвала“. Я посмотрел, а у ево на шее пятно большущее багровое… „Ну, говорю, Лавруш, побежим скорие домой, это леший с нами шутит, щобы чево худова не сделал, видно, березняк-ать – это ево“» (волог.).

В окрестностях Семипалатинска рассказывали, что в одном из курганов у Иртыша скрыт, по преданию, клад: «Иногда по ночам над этим курганом появляется белая женщина на белом коне. Кладом никто из людей не воспользовался».

Женщинами в белом нередко представляли болезни: «Есть люди, утверждающие, будто видели, как в полночь в избу входила женщина в белой одежде и, пройдя по избе, неизвестно куда исчезала; или же останавливалась перед кем-либо из семейства и пристально, долго на него глядела. На другой день этот человек заболевал» (воронеж.) 〈Селиванов, 1886〉.

Полисемантичный (как и весь круг «мерещущихся» и одновременно принимающих женское обличье персонажей – см. МАРА, РУСАЛКА) образ белой женщины все же наиболее устойчиво соотнесен с предзнаменованиями судьбы – неудачи, болезни, смерти.

Предвестником несчастья в поверьях русских крестьян может быть и мужчина в белом одеянии. На Терском берегу Белого моря записаны рассказы о появлении в лесу высокого человека в белом, с лентой через плечо. Он предсказывает встреченному в лесу крестьянину близкую войну и гибель.

В крестьянских рассказах конца XX в. белая женщина чаще все же не преследует человека и даже не вступает в разговор, а плачет или причитает либо просто стоит неподвижно как некий явленный знак грядущей беды (иногда подобным образом описывается появление Богородицы, также вещающей бедствия, перемены).

БЕ́ЛАЯ ЗМЕЯ́ – старшая над змеями; змея – хранительница кладов.

Белая змея – «всем змеям змея, живет, окруженная множеством змей». В Архангельской губернии верили: убивший такую змею получает возможность видеть клады и сокровища.

БЕЛУ́Н – добрый домовой. Белобородый, в белом саване и с белым посохом, он является с просьбой утереть ему нос и за это сыплет носом деньги 〈Даль, 1880〉.

БЕ́ЛЫЙ ВОЛК, БЕ́ЛЫЙ ЦА́РИК – волк, наделенный особой магической силой; царь над волками; леший, принимающий вид волка; лесной «хозяин», царь; оборотень.

«Гляжу – волчиные стада, а с ними белый волк» (смолен.).

Волк в поверьях – исконный властитель, «хозяин» зверей. Белизна волка подчеркивает его исключительность: это «старший» среди волков, лесной царь, оборотень. Царь волков (или «лесовой, принявший волчиный вид») – «бел как снег». «Если этот волк бросается на человека, то и все волки на него бросаются… При встрече со стадом волков нужно поклониться до земли белому волку, и волки не сделают никакого вреда» (смолен.) 〈Добровольский, 1908〉. В рассказе, записанном на Русском Севере, белым волком становится колдун-оборотень.

Промысловики Сибири наделяли сверхъестественными свойствами черных и белых волков, так называемых князьков 〈Зеленин, 1936〉, «являвшихся исключением на фоне преобладающей серой масти. Крестьянин, убивший такого волка, старался никому не говорить об этом. Некоторые тайком сохраняли у себя шкуры таких волков – князьков или выродков, так как считалось, что это приносит счастье (человек, хранящий шкуру, становится как бы совладельцем магической силы, которой обладал волк)» 〈Громыко, 1975〉.

БЕ́ЛЫЙ ДЕ́ДУШКА – дух, обитающий в лесу; леший.

В верованиях крестьян Олонецкой губернии белый дедушка – добрый, праведный лесной дух. Это «седовласый мужчина высокого роста, с головы до ног закутанный в белые одежды». Он «делает только добро и помогает людям. К нему чувствуют особое благоговение и страх, редко произносят его имя».

В быличке Новгородской губернии леший – «высокий старик в белой одежде» – не столь доброжелателен и милостив. Отыскивающая пропавших телят колдунья повествует о нем так: «…по сторонам его стояли два мальчика одинакового роста и в белой как снег одежде. Он грубо спросил меня: „Что тебе нужно?“ Я испугалась и хотела бежать, но бежать было некуда: вокруг меня стоял тын… Я упала подле него. Сама не помню, как ночью вернулась в деревню…»; «После свидания одного теленка нашли в поле живым, а другого мертвым: леший убил его за то, что колдунья, вызывая дедушку, срезала вершину дерева правой рукой, а не левой. Белые мальчики и были терявшиеся телята» (Новг., Белоз.) 〈АРЭМ〉.

Белый цвет одежд, волос, шерсти, традиционно приписываемый лешему в разных районах России, утверждает его принадлежность к иному миру (скорее всего – к миру покойников-предков).

С образом «хозяина леса в белом» соотнесен, вероятно, и образ появляющегося в лесу предсказателя в белых одеждах (мурм.). Образ «властителя в белом» получил развитие в легендах и заговорах. Так, в заговорах упоминается «белый муж» или «белый царь», нередко ассоциируемый со святым Егорием. «Едет святой Егорий, сам бел, конь бел, шапка бела и рукавицы белы» (арханг.); «Помолись истинному Христу, белому царю Егорью Храброму» (костр.). Подобно лешему, святой Егорий – «хозяин» леса, зверей, «волчий пастырь». Многозначный белый цвет характеризует лесных владетелей не только как «иных, потусторонних», но и как «истинных, всесильных».

О лешем – «старике в белом» – рассказывают повсеместно. Свидетельства об исключительно добром белом дедушке единичны. Обычно леший двойствен, он может быть и добрым, и злым.

БЕРЕГИ́НИ, БЕРЕГЫ́НИ – мифические существа, которые упоминаются в древнерусских историко-литературных памятниках.

Вера в берегинь («живущих на берегу»? «оберегающих»?) была, по-видимому, распространена в Древней Руси. Об этом неоднократно (и, конечно, с осуждением) говорится в различных сочинениях отцов церкви. «Одна из вставок в „Слове о том, како первое погани кланялись идолам“ приписывает восточным славянам веру в берегынь. В слове, носящем сходное заглавие, но обозначенном именем Иоанна Златоуста, говорится: „…и начаша жрети… упирем и берегыням…“ – и далее: „…и рекам, и источникам, и берегыням“» 〈Кагаров, 1913〉. По утверждению Е. В. Аничкова, «требы упырям и берегиням» – «ядро древнерусских верований» 〈Аничков, 1914〉.

Судить о том, что представляли собой берегини, по достаточно отрывочным свидетельствам трудно. Часть исследователей видит в берегинях «предшественниц» русалок или отождествляют их с русалками. Такое предположение небезосновательно: берегини определенно связаны с водой; им, по-видимому, подвластны и некоторые существенные стороны жизни людей (см. РУСАЛКА).

Одна из трактовок образа берегини принадлежит Д. К. Зеленину. «Поскольку русалки часто появляются на берегах рек, постольку название берегинь было бы к ним приложимо. Но в народных говорах название это неизвестно. Судя же по контексту речи, под „берегинями“ в слове (имеются в виду два древнерусских поучения, известные по рукописям XIV–XV вв. – М. В.) разумеются скорее не русалки, а весьма близкие к русалкам сестры-лихорадки. „Оупирем и берегыням, их же нарицают тридевять сестриниц“ (Слово св. Иоанна Златоустого). „И берегеням, их же нарицают семь сестрениц“ (Слово св. Григория). В числе семи и тридцати сестер представляются русскому народу весьма близкие по всему к русалкам лихорадки, коим приносят жертвы в реку» 〈Зеленин, 1916〉. Согласно народным верованиям, вода – традиционное местообитания лихорадок и многих других болезней. Поэтому можно допустить, что в контексте древнерусских поучений берегини – «непосредственные прообразы» сестер-лихорадок либо наделены властью над недугами.

БЕС, БЕСИ́ХА, БЕСО́ВКА – нечистый дух.

«Ходят слушать на перекрестки дорог; чертят около себя сковородником круг три раза со словами: „Черти чертите, бесы бесите, нам весть принесите“» (Новг., Белоз.); «Солдат был не робкого десятка – не только согласился лечь спать в этом доме, а обещал барину совсем выгнать бесов и дом очистить» (владимир.); «Ну, потом послал хозяин Захара к своему приятелю – волку-бесу просить скрипку из букового лесу» (тамбов.); «Что ты дудишь? Точно бесенок!» (вятск.); «Беден бес, а богат Бог милостью» (курск.); «Старого черта да подпер бес»; «Силен бес: и горами качает, и людьми, что вениками, трясет» 〈Даль, 1880〉.

Бесами в народных поверьях именуются различные нечистые духи – это их родовое, обобщающее название. Однако чаще всего бесы – черти.

Бес (как и черт) – темного, черного либо синего цвета. Бес мохнат, имеет хвост, рожки, когти на руках и ногах (иногда – петушиные шпоры), копытца, крылья, то есть «представляет фантастическое животное со всеми отправлениями» 〈Рязановский, 1915〉. У беса «нос крюком, ноги крючьями» (вятск.). Облику беса-страшилища предшествовал, по мнению ряда исследователей, облик беса – женоподобного юноши с густыми, приподнятыми над головой («шишом») волосами, с крыльями и хвостиком.

Бес может быть хром, крив («об едином глазе»). Он «ходит в личинах», превращается в жабу, мышь, пса, кота, волка, медведя, льва, змея. (На картинах Страшного суда «ангелы света» низвергают в ад духов тьмы, обратившихся в козлов, свиней и других животных.)

Бес появляется в обличье иноземца (эфиопа – «черного мурина (мюрина)», поляка, литовца), принимает облик разбойника, воина и даже монаха, «войска в белом» и самого Иисуса Христа. В иконографии, впитавшей представления народа и, в свою очередь, влиявшей на них, образ беса объединяет черты человека и животного. «Довольно обычно изображение в виде „псиголовца“ (кинокефала) – человека в цветном скоморошьем или польском жупане и сафьяновых сапогах, но с собачьей головой на плечах, покрытой длинной кудластой шерстью, с собачьими ушами и красным высунутым собачьим языком. Еще обычнее изображение беса в виде „мюрина“ – человекообразной фигурки черного, темного или грязно-зеленого цвета, мохнатой, с длинными всклокоченными как бы женскими волосами, с длинным высунутым языком, как у запыхавшейся собаки, с длинными когтями на руках и ногах, 〈…〉 с зубчатыми крыльями за плечами, как у летучей мыши, и маленьким хвостиком, как у поросенка. 〈…〉 В руках иногда сжат железный крюк или какое-нибудь другое подобное орудие, а на животе изображается другое лицо. Это не столько „мюрин“, сколько классический фавн или сатир» (рожки на голове беса появляются приблизительно в XVII в.) 〈Рязановский, 1915〉.

В «Повести о Савве Грудцыне» бесы – крылатые юноши с синими, багряными, черными лицами.

Бесы, одетые наподобие скоморохов, перемещаются шумной толпой, приплясывая и играя на музыкальных инструментах. В Киево-Печерском патерике Сатана, явившись святому Исаакию в образе Христа, приказывает бесам «ударять в сопели, бубны и гусли», подыгрывая пляшущему Исаакию. В этом заимствованном, по замечанию Ф. А. Рязановского, сюжете «подробность о музыке и пляске в келии Исаакия – чисто русская прибавка» 〈Рязановский, 1915〉.

Бесы окружают престол отца их – Сатаны, а в отношениях между собой придерживаются определенных установлений. «В „Повести о бесноватой жене Соломонии“ они наблюдают в пирушке порядок мест, „друг друга честию больша себе творящее“, пьют из круговой чаши. У них есть религия. Они убеждают Соломонию и пытками добиваются от нее, чтобы она веровала в них и отца их Сатану» 〈Рязановский, 1915〉.

Этимология слова «бес» (старославянское бѣсъ) не вполне ясна. Бес возводится и к индоевропейскому bhoi-dho-s – «вызывающий страх, ужас», и к санскритскому б’ас (bhas) – «светить», и к санскритскому же bes – «бурно, стремительно двигаться». В славянской Библии слову «бес» равнозначно слово «демон».

Представления о вездесущих, легко изменяющих облик духах характерны для верований многих народов. Демон – это и неясного обличья «налетающая» на человека злая сила, и насылающее беды существо, «приравниваемое к судьбе» 〈Лосев, 1982 (1)〉. Изредка вмешательство демона-беса в человеческую жизнь может быть благодетельным. Демонами именовались низшие божества, посредники между богами и людьми.

Образ всепроникающего духа, демона, беса, который становится в Евангелии врагом Христа, «старше» христианства и получил своеобразную окраску в воззрениях народа: «Бесы – духи. Священное Писание часто называет их духами, которые костей и плоти не имеют. Но представления о злых духах еще в первохристианстве приняли грубоматериальные черты. „Каждый дух крылат, а также ангелы и демоны“, – говорит Тертуллиан, который самое существо Божие и человеческую душу представлял материальной. Демоны произошли от смешения сынов Божьих с сынами человеческими, почему они не могут не быть существами материальными. Материализм в представлении демонов поддерживался в первохристианстве отождествлением их с языческими богами… 〈…〉 В древнерусской литературе бесы рисуются в чувственных чертах» 〈Рязановский, 1915〉.

Отождествляя бесов (чертей) с падшими ангелами (что соответствовало каноническим церковным воззрениям), русские крестьяне XIX–XX вв. считали их вполне либо отчасти материальными. Ср.: Бесы имеют тело более тяжелое, чем добрые ангелы, хотя тоже невидимы людям (олон.).

Бесами в древнерусских Поучениях и Словах именовали языческих богов и изображавших их идолов. В летописи на вопрос: «То каци суть бози ваши?» – кудесник из Чуди отвечает: «Суть же образом черни, крилаты, хвосты имуще».

В сказании «О бесе, творящем мечты пред человеки, живущему во граде на Каме-реке» (по рукописи XVIII в.) описано Бесовское городище – «еще старых Болгар мольбище жертвенное», куда «схождахуся люди мнози со всея земли Казанския, варвары и черемиса, мужи и жены, жруще (принося жертвы. – М. В.) бесу и о полезных вопрошающе». Ставшее в сказании «бесом» древнее языческое божество исцеляет от недугов, пророчествует, требует жертв. «Будучи прогнан Христовою силою» (при завоевании русскими Казанского царства), бес улетает огненным змеем на запад 〈Кудрявцев, 1898〉.

Обиталищем беса (духа, божества, унаследованного из дохристианской эпохи) может быть старое дуплистое дерево. Поговорка «Из пустого дупла – либо сыч, либо сова, либо сам Сатана» не противоречит свидетельству в Житии князя Константина Муромского: «…дуплинам древяным ветви убрусцем обвешивающе, и сим поклоняющеся». Эта поговорка «окончательно объясняется одним польским поверьем, будто бы дьявол, превратившись в сову, обыкновенно сидит на старой дуплистой вербе и оттуда вещует, кому умереть. Поэтому мужики опасаются срубать старые вербы, боясь тем раздражить самого беса» 〈Буслаев, 1861〉 (здесь прослеживается сохраняющееся вплоть до начала XX в. двойственное отношение крестьян к опасному, но могущественному «бесу»).

Историю развития образа беса в древнерусской и средневековой литературе, искусстве разделяют на период византийско-русского беса (до XVII в.) и период западного беса и беса раскольничьего. «Фигуры и особенно лица бесов на миниатюрах древнейших русских рукописей иногда намеренно стерты или запачканы, вероятно, потому, что читатели не могли равнодушно смотреть на эту богомерзкую погань» 〈Буслаев, 1886〉. Начиная с XVII в. бес, имевший ранее «отвлеченное значение зла и греха», предстает «в большем разнообразии своих качеств и проделок». Образ его обогащен «старобытными преданиями народной демонологии и мифологии», а в характеристику вносится элемент сатиры и карикатуры. «Раскольничьи миниатюристы стали одевать своих демонов в одежды лиц, которые, по их мнению, были предшественниками и слугами Антихристовыми. Враги Петровской реформы смеялись над западными костюмами и свою насмешку выражали в образе беса, одетого по европейской моде» 〈Буслаев, 1886〉.

Облик беса народных верований сложился на стыке христианской и языческой, письменной и устной традиций; с участием восточных, византийских и богомильских, западных влияний; воззрений раскольников. Названием «бес» (предшествующим наименованию «черт», появившемуся на Руси не ранее XVI–XVII вв.) обозначались разнообразные существа и силы, вернее, некая вездесущая сила, которая позже приобрела более или менее четкие облики домового, лешего, водяного и стала после принятия христианства «нечистой».

Однако собирательность названия «бес» сохранилась до наших дней. Бесы – разноликая нечисть; бесами могут именоваться почти все ее представители. Слово «бес» имеет несколько десятков синонимов: змий, кромешный, враг, недруг, неистовый, лукавый, луканька, не-наш, недобрый, нечистая сила, неладный, соблазнитель, блазнитель, морока, мара, игрец, шут, некошной, ненавистник рода человеческого 〈Даль, 1880〉.

В поверьях XIX–XX вв. бесы, как и черти, появляются повсюду, но чаще населяют разные «неудобья» – пропасти, провалы, расселины, болота. Из заполненного мутной водой провала, «где купаются бесенята», рыбак выуживает «маленького, как головешку, беса» (тамбов.). Ср. поговорки: «Навели на беса, как бес на болото»; «Все бесы в воду, да и пузырья вверх» 〈Даль, 1880〉.

Среди бесов есть и существа женского пола, бесихи, и юркие малыши – бесенята, в общем тождественные чертовкам и чертенятам (см. ЧЁРТ). Кроме того, бесихой, бесовкой иногда называют водяниху, лешачиху, а также ведьму, колдунью.

Охарактеризовать беса древнерусских, средневековых верований можно на основании Слов, Поучений, житийной литературы.

Бесы, подобно домовым, вредят скотине в хлеве; «творят многу пакость в хлебне» (Житие Феодосия Печерского). Подобно лешему, бес водит и носит на себе людей (Жития Ефросина Псковского, Иоанна Новгородского). Как и водяной, бес пытается утопить лодку и лошадь на переправе (Житие Иова Ущельского). Сходно с лесными «хозяевами», лешими, а также волхвами, колдунами бесы оборачиваются волками, медведями, иными животными. Устрашая иноков-отшельников, они ходят к их кельям «рыкать и ляскать зубами».

«В житии Стефана Комельского читаем: „Превращаяся убо враг сы демон во зверское видение в медведя и волки и притече нощию к келии св. Стефана и рыкающе и зубы скрегчуще, хотя святого устрашити и сим из пустыни изгнати“. Это – ходячая фраза, встречающаяся во многих северных житиях» 〈Рязановский, 1915〉.

Излюбленный облик беса – огненный змей, столь же традиционный герой народных поверий. Когда Иоанн, печерский затворник, закопался на тридцать лет в землю, бес выгонял его пламенем, прилетая в виде огненного змея. Сходно с домовыми, лесными, водяными духами народных поверий бесы принимают обличье отсутствующих людей («Легенда о Федоре и Василии Печерских»); сожительствуют с женщинами («Повесть о бесноватой жене Соломонии»).

Бесы вездесущи, разносят болезни; вызывают недуги, входя в человека, в его питье, пищу, в любой «сосуд непокровенный» («Повесть о скверном бесе»). Представления народа о подобной устрашающей деятельности сохраняются на протяжении веков. По мнению крестьян XIX в., бес может отдавить ногу, опустить «запойную» каплю в бочку с вином, толкнуть, «попутать», поселиться в человеке, вызывая падучую, кликушество, сумасшествие. «Некоторые калужане думают при этом даже так, что бес может входить и в отдельные части тела человека: «…войдет он в губу – губа вздуется, в руку – рука отнимется, в ногу – отнимется нога» 〈Попов, 1903〉.

Бесы историко-литературных памятников обнаруживают явное сходство с нечистой силой крестьянских поверий XIX–XX вв., что подтверждает устойчивость, давность основных представлений о нечистых-бесах: они многолики, влияют на разные сферы жизни людей, способны воздействовать на человека и «приравниваются к судьбе».

В отличие от разнообразных нечистиков народных верований, «историко-литературные» бесы неотступно преследуют монахов, святых. (Об искушении ими мирских людей мы не имеем столь же подробных сведений, «о мирских людях мало писалось житий» 〈Рязановский, 1915〉.) Однако бесы-искусители не исключительно зловредны, а порой – полезны: с ними можно заключить договор, их можно заклясть, заручиться помощью. Так, бес, закрещенный в умывальнике Иоанном Новгородским, в одну ночь возит его в Иерусалим и обратно; бес сторожит у пустынника репу; Феодор Печерский заклинает мешающих ему бесов носить дрова, чтобы отстроиться после пожара. «Таким образом, – отмечает Ф. А. Рязановский, – бесы не только мололи на монастырскую братию, но и принимали деятельное участие в построении Киево-Печерского монастыря» 〈Рязановский, 1915〉.

Очевидно, что подобные созидательные (и даже на пользу православия) деяния бесов, сходные с деятельностью заклятых колдунами чертей, далеки от канонических христианских представлений о них и гораздо ближе народному мировоззрению, видимо питавшему подобные повествования.

Одна из распространенных народных версий сюжета о заклятом, «заключенном» бесе – рассказ о бесе Потаньке, который забирается в замешенную без благословения опару: «Баба как-то заводила опару и не говорила: „Господи благослови!“ Потанька-дьявол узнал это. 〈…〉 Он пришел да и сел в опару ее; она стала цедить опару да и здумала заградить ее крестом с молитвой: „Господи благослови!“» (перм.). В уральской сказке пустынник закрещивает мяукающего черта в умывальнике. Выпущенный из заточения черт является в ад: «Так и так, ваше сатанинское благородие! – липартует черт Сатане. – Тридцать-де лет сидел в темнице в рукомойнике!»

Образ беса (и сменившего беса черта) в народных воззрениях сугубо материален, сближен с образами персонажей низшей мифологии, но сохраняет ряд существенных черт, привнесенных Священным Писанием.

Одно из устойчиво «бесовских» свойств – стремление искушать человека, сбивая его с пути истинного. «Бес есть собственно искуситель, враг человека, производитель греха» (вятск.). Сильное «бесовское искушение» и в древней, и в средневековой Руси, и в России XIX в. – пьянство, «ужаснейший национальный порок»: «Вина напиться – бесу придаться». «Бесовским зельем» считали табак.

В книжных миниатюрах XVII в. «бес пьянства напоминал обрюзглого силена; бес обжорства протягивал свое свиное рыло; бес лихвы держал мешок с деньгами; блудный бес сладострастничал; бес гнева и ярости грозил дубьем и т. п.» 〈Буслаев, 1886〉. Бесы вводили в грех чревоугодия, блуда, сребролюбия, гнева, уныния, тщеславия, гордости.

В поверьях XIX – начала ХХ в. бес – «лукавого Сатаны ангел» – неотлучно сопутствует людям. «Стоя на молитве, стараются иметь ноги, а особенно пятки как можно плотнее одна к другой. Это для того, чтобы бес не проскочил между ног и не произвел какого-нибудь соблазна в уме и сердце» (нижегор.). «Что умоисступленный человек поступает под влиянием беса, народ в это твердо верит и таких оправдывает пословицей: „Бес попутал“» (новг.).

«Одержание бесом» вызывало болезни, сопровождающиеся истерическими припадками, судорогами: «при икоте сто бесов живот гложет», а в кликуш якобы вселяется бес, который «говорит» изнутри. Таких больных иногда называли «бесовниками». Из некоторых губерний России сообщали, что бесы, сидящие в кликушах, особенно охотно бранят священников.

Вхождение являвшихся носителями отнюдь не исключительно злых начал духов, божеств в людей (как и сожительство с ними) в дохристианских верованиях представлялось благотворным, даже необходимым. И хотя в интерпретации православия такое вхождение – явление крайне нежелательное, одержимых бесом кликуш наделяли пророческими способностями, ясновидением. «Когда после бурных проявлений припадка кликуша лежит без движения и как бы спит, бес выходит из нее, рыскает по свету и разузнает о выспрашиваемом» (пенз.); «некоторые калужане, напротив, решительно отвергают ясновидение кликуш, на том основании, что „лукавый не может говорить правды“» 〈Попов, 1903〉.

Так или иначе, но бесам присваивается ве́дение, превосходящее человеческое, однако уступающее Божию. Поэтому и необычайные знания у людей – «от бесов». Чаще всего они направлены во зло, а «сношения с бесами» (чертями) приводят к отречению от Христа. В XVII в. «холоп стольника Зыкова, Васька Татарин, показывал на допросе, что кабальный человек Мишка Свашевский „давал ему тетрадь в полдесть, а в ней писано отречение от Христа Бога“. Владелец тетради предупредил, „чтоб он взял ее к себе, а не чол, а буде он ее станет честь не знаючи, и от бесов-де ему не отговоритца“» 〈Черепнин, 1929〉.

Магия как специфическая отрасль знаний о духах и способах общения с ними существовала издревле, однако власть над демонами и умение изгонять их из одержимых сочли особенным даром христиан, которым Христос обещал: «Именем моим будут изгонять бесов». «Сначала дар изгнания демонов принадлежал каждому христианину, затем он перешел к особым лицам, известным под именем экзоркистов, или заклинателей. Со временем церковная должность экзоркиста совсем уничтожилась; теперь при крещении заклинание производится священником. Дар власти над демонами перешел исключительно к святым, которые в патериках и житиях занимаются изгнанием демонов из бесноватых» 〈Рязановский, 1915〉.

В поверьях русских крестьян властью над бесами наделены священники и святые (Иоанн Богослов, Никита Великомученик, Никита Переяславский, Николай Чудотворец), а также и колдуны. Колдуны, однако, зависимы от содействующих им бесов и по смерти попадают в полное их распоряжение.

В. И. Даль отмечал, что простой народ «всякое непонятное ему явление называет колдовством и бесовщиной» 〈Даль, 1880〉. Бесовством, бесовщиной именовались и «неистовство всякого рода, соблазнительные призраки, дьявольское навождение».

Распознать беса, скрывшегося под обманчивой личиной, способен человек с чистой душой (как правило – «младенец», дитя до семи лет) или тот, кто находится под защитой иконы. Бесов отгоняют кресты, начертанные на дверях и окнах свечой, горевшей в Чистый четверг во время церковной службы; разложенные по подоконникам кусочки железа; колючие растения (чертополох). Бесы страшатся пения петуха, ладана, крестного знамения, молитвы. «Особенное значение имеет молитва ночная. Ее усиленно рекомендовал Владимир Мономах: „а того не забывайте (ночной молитвы), не ленитеся: тем бо ночным поклоном и пеньем человек побеждает дьявола и, что в день согрешит, а тем человек избывает“» 〈Рязановский, 1915〉.

БЕС-ХОРОМОЖИ́ТЕЛЬ – нечистый дух, обитающий в доме, во дворе; домовой, дворовой.

Упоминание о «проклятом бесе-хороможителе» – в новоселье хозяин встречает его «с кошкою черной и с курою черным» – находим в одном из древнерусских Поучений. В Киево-Печерском патерике о проделках беса-хороможителя повествуется так: «Однажды к Феодосию Печерскому пришел монах „от единыя веси монастырския“ и сообщил, что в хлеве, куда загоняли скотину, живут бесы и вредят скотине, не давая ей есть. Много раз священник молился тут и кропил святою водою, но это не помогало. Феодосий отправился в это село, под вечер вошел в хлев и, затворив за собою дверь, всю ночь до утра пробыл там на молитве; с тех пор бесы не появлялись и не творили никому на дворе пакости» 〈Рязановский, 1915〉.

В XVII в. (как, впрочем, и позже) верили, что беспокойное существо может быть «наслано» колдуном. У галичанина Григория Горихвостова появляется в доме нечистый «по насылке» крестьянина Хромого. «И по насылке де того мужика, объявилось у него Григорья на Москве… – читаем в одном из судебных дел XVII в. – Во дворе в горнице задней, учало бросать кирпичьем с печки и от потолку, и люди многие биты до крови, и хоромы и печь изломаны, и стены избиты». При этом «речь ис-под лавки была тонковата и гугнива» 〈Черепнин, 1929〉.

Газета начала XX в. публикует сообщение о бесах, учинивших разгром в доме священника из Владимирской губернии. Отчаявшись совладать с бесами, он шлет телеграмму его преосвященству: «Владыко Святый, бесы наполнили дом; затопят печи, жгут одежду, топят в воде, переносят вещи, беспрерывно сотни людей день и ночь свидетели. Прошу молитв…» Производящий дознание местный благочинный доносит: согласно показаниям понятых, бес вышвыривает из чулана половики, затапливает печь шерстяными платками; сжигает шарф; ставит вещи со стола на пол, а с окон на столы; снимает высушенное белье и прячет в ушат с водой; опутывает ручки дверей тряпками; во время молебна рассыпает муку, разбрасывает вещи. Разбушевавшегося беса удается смирить посредством молитв и молебнов, но далеко не сразу 〈Необычайные явления, 1900〉 (приблизительно так же – молитвами, молебнами, курением ладаном – утихомиривают беса-нечистого в XVII в.: «…и по многих молебнах милостию Божиею перестало бить» 〈Черепнин, 1929〉).

Облик беса-хороможителя, именуемого в древнерусских и средневековых историко-литературных памятниках то бесом, то нечистым, соотносим с образом домового крестьянских поверий XIX–XX вв. (см. ДОМОВОЙ): проделки поселяющегося в доме беса-нечистого, как и каверзы домового, на протяжении нескольких сот лет описываются, в общем-то, одинаково.

БЛАГÁЯ (БЛАЖНÁЯ) МИНУ́ТА, БЛАГО́Й ЧАС, БЛАГО́Е ВРЕ́МЯ – момент, в который происходят несчастья; внезапная тяжелая болезнь, припадок; персонификация «опасного времени».

«Знать, с ним благой час сделался» (тульск.); «Не дай Бог благой час в лесу застанет, умрешь не перекрестимши» (тульск.); «Находит благая минута на них (русалок, ведьм)» (орл.); «Благое тебя побери!» (смолен.).

Благое (блажное) время – особо опасно, открыто для «игры» сверхъестественных сил. Как и все «злые», «худые» минуты, секунды – оно может быть непредсказуемо, невычислимо (см. статью «О незнаемом»): «В каждом часу есть минута блажная – как попадется» (новг.).

Иногда благое время «смутно-персонифицировано» и напоминает производящее беды живое существо; ср.: благой час – «от которого случилась болезнь» (твер., псков., смолен., моск.). В поверьях Псковщины благой – нечистый дух.

По мнению В. И. Даля, слово «благо́й» («блбгий») обозначает противоположные качества. «Церк〈овное〉, стар〈ославянское〉, а частью и ныне: добрый, хороший, путный, полезный, доброжелательный, доблестный; в просторечии же: благой, злой, сердитый, упрямый, упорный, своенравный, неугомонный, беспокойный, дурной, тяжелый, неудобный» 〈Даль, 1880〉.

Дабы избежать влияния благого времени, нужно молиться, положившись на волю Божью. Однако вплоть до конца XX в. благое время в крестьянских поверьях нередко остается «своевольным», а его «действия» – тождественными действиям непредсказуемой судьбы.

БЛÁЗЕНЬ, БЛАЗНÁ, БЛÁЗНИК, БЛАЗНЬ – привидение, призрак; галлюцинация.

«А как тут калики испугалися. А как думали бежит, да все ведь блазник жа» (былина) (беломор.); «Да блазнь это, очнись» (свердл.); «Блазнь нашла его в бане» (Средний Урал).

Блазень (от «блазить, блбзнить, блазниться» – чудиться, мерещиться) – видение, привидение, которое по форме появления и проявления ближе всего к домовому, покойникам. «Блазнит» – когда нечто (часто невидимое) передвигается, издает звуки («стукочет», «пугает», «мерещится»).

«Блазнит, ровно кто ходит в пустом доме у нас» (волог.); «Таперича долго блазнить да мерещить станет после такого гама и сутолоки» (перм.); «Умерший сын являлся отцу своему – блазнилось отцу-то» (волог.); «Преимущественно блазнит и судится народу с Николина дня до Крещенья» (арханг.); «Поговаривают о холерном доме, стоящем на торговой площади и временно занятом отделением богадельни, будто бы в нем чудится или, яснее, блазнит, но такова уж участь всех старинных зданий» (перм.); «Тут, вишь, блазнит по ночам, нечисто. Сижу я без огня, вдруг что-то мне поблазнило. Никак вошел кто? Нет, это блазнит»; «Ему все мертвецы блазнятся»; «Блазнит меня нечистый, в другой раз привиделся» 〈Даль, 1880〉.

БЛУД – дух, заставляющий плутать в лесу; леший.

«Блуд водит пьяных» (калуж.); «Водит леший, водит блуд» (смолен.).

Люди блуждают и теряются в лесу «не своей волей» – их заставляет «блудить», «водит» разноликая нечистая сила, принимающая обличья попутчиков, знакомых, родственников. Традиционно «водит» леший. Он живет в темной чаще и в таком лесу непременно «блудит» (новг.). В Вятской губернии «блудиться» – плутать в лесу; ср.: «Начали уж блудиться, ладно вывел полесной (леший)».

Сбивающее с дороги существо иногда обозначают словом «блуд». Помимо немотивированных козней блуда и лешего, причины «блуждания» различны. Это и отсутствие благословения, и шумное поведение, жадность при сборе грибов и ягод и т. п. Дабы избежать несчастий, перед тем как войти в лес, «вожата», собрав грибников и ягодников вокруг себя, трижды читала молитву (собравшиеся три раза повторяли «аминь»). Затем, опять-таки три раза, хором кричали: «Бог на помощь!» – и лишь после этого расходились по лесу (сургут.).

Заблудившихся, обмороченных лешим разыскивали с особой осторожностью. В Свердловской области советовали: «А блудящему человеку не кричи, ежели увидишь, только тогда кричи».

От «блужданья» помогали выворачивание, переодевание наизнанку и перетряхивание одежды; переобувание; воскресная молитва или, напротив, матерная брань.

БЛУДЬ – нечистая сила.

На Терском берегу Белого моря блудь – нечистая сила, вторгающаяся, подобно лешему и черту, в повседневное течение жизни, похищающая людей и скот (блудь может означать «воришка»).

«Я жила в Пялице в няньках. Хозяин с хозяйкой раз ушли яголь копать. Олени набежали к ним. Хозяин говорит жене: „Ты докапывай, а я пойду оленей посмотрю“. Хозяйку оставил – хозяйка подождала; кричала – Ивана нет. И пошла домой – может, домой ушел. А нет его. Зачали его отворачивать. Видно, не на чистый след ступил: черт подхватил. Отворачивали. Жене и приснился сон: „Он будет принесен к окошку и показан в семь часов. Берите его в тот же момент!“

Я стала с ребенком играть, а хозяйка пошла корову доить. Я с ребенком играю на полу. Смотрю: хозяин принесенный за окном! Так руки растянуты! А хозяйки нету – не ухватить. И опоздали. И когда из дома вышли – он уже на спичечны коробки разорван весь. И корову раз отводили. Корову привел – надо тую минуту брать, как говорено. Не взяли в тот же момент – на куски разорвало! Во как может блудь подшутить!»

БЛУДЯ́ЧИЙ (БЕ́СОВ) ОГО́НЬ, БЛУЖДА́ЮЩИЕ ОГОНЬКИ́ – «бродячие» огненные явления в воздухе; метеор; болотный огонек; огонь под кладом; не находящая успокоения душа умершего; душа праведника.

Огонек (свечка) – традиционная примета клада (онеж., волог., саратов., урал. и др.). «Блуждающие огоньки, к которым боятся подходить, в лесу, на кладбищах, в заповедных рощах, где были прежде поселения или разрушенные строения, вообще же на холмах – показывают клады, о которых поверье сохранилось в народных преданиях доселе» (арханг.). На месте клада «часто видали и видают огни, которые то сдвигаются через значительное расстояние один к другому, то опять раздваиваются» (вятск.); «Огни показываются сиянием из-под земли или с блеском золота; так, будто бы горят на местах кладов воскуяровые свечки, стоят золотые петухи, кажутся золотые карты…» (арханг.). Огоньки на кладбищах, болотах – «клады, которым миновал срок заклятья, и они ищут счастливого человека, чтобы перед ним сначала оборотиться в какое-нибудь животное белой шерсти и потом рассыпаться в деньги, если нашедший ударит по кладу» (орл.).

По рассказам крестьян Гродненской губернии, на одном из кладбищ (начиная с сумерек и до полуночи) появлялись огненные язычки, непрестанно менявшиеся в цвете (от белых до синих). Утверждали, что это не что иное, как зарытые в этом месте шведами деньги, которые, однако, никто не решался выкопать из опасения осквернить кладбище.

Согласно уральским поверьям, «огоньком-свечкой» показывается клад, зарытый с недобрыми пожеланиями, тому, кто его откопает. «Как только изойдет срок заклятью, бес тотчас и подсунет эту казну какому-нибудь отпетому молодцу. За этот клад бес не держится, а сейчас же постарается сбурить его; знает, что он не пройдет даром. Кто достанет такой клад, тот в добре не бывает: иль-бо умрет в одночас, иль-бо с кругу сопьется, иль-бо в напасть попадет какую. Этот клад показывается свечкой, ничем другим. Если случится, ночной порой, в поле, в степи ли, в лугах ли – все единственно – увидать теплющуюся свечку, то крестись, батенька, и твори молитву, да скорей беги прочь. Это заклятый клад, душу твою уловляющий» 〈Железнов, 1910〉.

Блуждающий огонь, появившийся в воздухе, – метеор; «летающий змей» (калуж.).

Блудячие болотные, лесные, кладбищенские огоньки – обычно не греющие, голубые, мерцающие – свидетельствуют о присутствии умерших, иных потусторонних существ и сил.

Огоньки на кладбищах – выходящие из могил души греховных мертвецов, которых не пускают в рай (волог.), или души покойников, требующие от своих родных молитв, поминовения (перм.). Огонь, свечка «кажутся» там, где бросают предметы, остающиеся от обмывания покойника (костр.). Огонек нередко сопровождает убитых, погубленных, не находящих после смерти успокоения людей. «Огонек-свечка» горит там, где убитый некрещеный младенец сторожит подземные сокровища (новг.) (см. КЛАДОВОЙ). «В Шацком уезде Тамбовской губернии, на том месте, где когда-то хоронили опойцев и удавленников, теперь видят какие-то горящие свечи» 〈Зеленин, 1916〉. Костромские крестьяне утверждали, что «блуждающие огоньки на болотах – „фонарики“ – это мертвецы, которые могут завести человека, если за ними идти». Во Владимирской губернии рассказывали о «нечистом, заколдованном, про́клятом» моховом болоте (муром.): «…часто по ночам видят мужики зажженные огоньки на трясине – то праведные души людей, нечаянно попавших в это болото… Душеньки их горят, ровно свечки предьиконные, говорят крестьяне, и жалуются Царю Богу Всемилостивому на свою смерть напрасную, преждевременную» 〈Добрынкина, 1900〉.

Восприятие блуждающих огней в XIX–XX вв. двойственно. По убеждению крестьян многих районов России, блуждающие огни – проделки нечистой силы. Такими огоньками «для забавы» заманивает людей шут, особой породы черт (орл.). Огни на болотах от дьявола, завлекающего сбившихся с пути путников, которых он затем душит (волог.); огонек – глаз кривого черта (орл.).

«У лесников чаруса (трясина под видом луговины. – М. В.) слывет местом нечистым, заколдованным. Они рассказывают, что на тех чарусах по ночам бесовы огни горят, ровно свечи теплятся» (владимир.) 〈Добрынкина, 1900〉.

Однако «огонек-свечка» – это и весть невинной, праведной души. «Огоньки на кладбищах суть знаки, даваемые от Бога людям, что те лица, на могилах которых они видаются, скоро будут прославлены. В нашей местности явление огоньков на кладбищах, особенно на раскольническом в Кургоминском приходе, заставляет раскольников ожидать скорого явления мощей своих собратов. Они если услышат, что такой-то крестьянин видел огонь на кладбище, то непременно придут к нему, подробно расспросят о местности, на которой показался огонек. И в заключение всех своих суждений выведут, что огонек показался на могиле такого-то старца-раскольника, всю свою жизнь не бывшего в еретической церкви (то есть нашей) и никогда не принимавшего еретического причастия» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

БОЛО́ТНИК, БОЛО́ТНЫЙ, БОЛО́ТО, БОЛОТЯ́НИК, БОЛО́ТНИЦА, БОЛО́ТНАЯ БА́БА – дух болота.

Болотный – человек с длинными руками, телом, покрытым шерстью, и с длинным (крючком) хвостом. На Новгородчине полагали, что в болотах «живут болотные духи. По ночам они зажигают огни на болотах и заманивают к себе людей». Сведения о подобных существах немногочисленны. Болотник и болотница затаскивают людей в трясину. В поверьях Нижегородской губернии («литературная» версия П. И. Мельникова-Печерского) коварная болотница «из себя такая красавица, какой не найдешь в крещеном миру», но с гусиными ногами. «А ину пору видают среди чарусы (трясина под видом луговины) болотницу» (владимир.). Ср. приговор при гадании: «Лешие, лесные, болотные, полевые, все черти, бесенята, идите все сюда, скажите, в чем моя судьба!» (костр.).

Болотная баба напоминает болотницу. В поверьях Вологодчины образ болотной «хозяйки» сливается с образом «вольной старухи», лешачихи: «Вольная старуха в шестьдесят шестом году с болота-то вышла. Голова что кузов». В Поморье болотная баба – «хозяйка» тундры.

Под «болотниками» зачастую подразумеваются различные мифологические персонажи, обитающие в болоте и сохраняющие свои традиционные характеристики, а также нечистая сила неопределенного, расплывчатого облика. Болото – опасное, зыбкое, «ни вода, ни земля», место. В нем «селят» бесов (волог.), водяного (смолен.), лешего. На Урале кочечного, болотного лешего называют «анцыбал».

В обширном моховом болоте «неоднократно видят русалок», схожих по облику, действиям и с болотницами, и с водяницами. «Расчесывая свои длинные волосы», русалки «кличут к себе путников на разные голоса и губят оплошавших» (владимир.) 〈Добрынкина, 1900〉.

Смешивая болотных «хозяев» с лешими, водяными, их обобщающе именуют «чертями».

В рассказе из Череповецкого уезда Новгородской губернии действиям болотных чертей приписана порча леса, предназначенного для постройки дома (при перевозке его через болото). «Это болото пользуется у народа дурной репутацией; говорят, что в нем много чертей живет. Прежде чем купить уголок леса на избу, крестьянин решает вопрос: „Где купить – по эту или по ту сторону болота?“ За болотом лес подальше от селений и продается подешевле, но дело в том, что некоторые соседи брали лес за болотом… да у них все неладно ладилось – то выгорят, то хозяин умрет, то скотина плохо ведется. То шалит над бревнами болотный черт, когда их провозят через болото. И решает мужик купить лес по эту сторону болота».

Болото – типичное место действия рассказов о черте, что отражено в поговорках: «Было бы болото, а черти будут»; «Всякий черт свое болото хвалит»; «Не ходи при болоте – черт уши обколотит» 〈Даль, 1880〉; «В тихом омуте черти водятся, а в лешом болоте плодятся» (нижегор.).

БОРОВИ́К, БОРОВО́Й – дух бора, «хозяин» бора; леший; черт.

«По бору ходит боровой, хуже медведя, самый страшный. Борового-то зовут леший» (арханг.); «Уж она [ворожея] луче знат, как звать – боровой, лешак ли» (арханг.); «Боровой-то и есь лешой» (псков.).

Известные нам упоминания о боровых редки. На Вологодчине боровики – маленькие старички ростом в четверть аршина. Они «заведуют» грибами (груздями, рыжиками), живут под грибами и питаются ими.

Однако чаще боровой – тот же леший, но обитающий в бору, в сосновом лесу, расположенном на возвышенном месте. Иногда боровой – «младший» лесной дух, подчиненный главному лесовику.

БОРОВУ́ХА – сверхъестественный персонаж в обличье девушки, женщины, появляющийся в лесу или у воды; лешачиха.

«В лесу леший и боровухи-те»; «Красивой-то боровуха выглядит, а лешачиха некрасивая, волосы растрепанные» (арханг.).

В современных поверьях Пинежского района Архангельской области боровухи схожи с лешачихами (иногда подчеркивается, что они «обитают на бору»): «Боровухи – это лешачихи, на бору дак». По иной версии, боровуха отличается от «растрепанной» лешачихи и гораздо привлекательнее ее.

«Наряжающаяся как девочка» (девушка, женщина) боровуха способна принять облик жены встреченного ею в лесу человека и погубить его: «У нас один охотник жил в Нюхче. По ворге (болотистой местности) раз пошел и встретил свою жонку. Они давно не виделись и сотворили, что надь. А это боровуха была, вот и помер он, и как помер-то на кровати, дак меж досками оказался».

Сожительство с боровухой (либо испуг при виде боровухи) может стать причиной помешательства. «Вот дедушка, он испугался тех боровух и чокнулся потом. Она и обнимать начнет, как муж и жена. Говорят, как сотворишь блуд с боровухой, дак и с ума сойдешь»; «Поехал пахать, пашет, и вдруг впереди лошади мышь пробежала. А лошадь-то испугалась. Он взял и матюгнулся. Приехал домой – болен невозможно. Там в деревне-то и говорят: „Ну, это боровухи к нему привязались“. Вот отцу-то его и говорят: „Ты возьми воскресну молитву прочитай в рубаху-то да и дай эту рубаху сыну-то. Если он оденет воскресну-то рубаху, то это не боровухи, а если не оденет, то это боровухи, значит, привязались, надо от боровух лечить“» (арханг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Пинежские поверья подчеркивают исходящую от боровухи опасность (боровуха лишает рассудка, вызывает смертельное заболевание). Подобные «деяния» свойственны и «лесовым русалкам», лесным девкам, лесачихам (сходные представления о лесачихах отмечены в этом же регионе в начале ХХ в.).

БУ́КА – фантастическое страшилище, которым пугают детей; таинственное существо в пустых постройках, в лесной глухомани.

«Робенку, буде не слухатце, говоришь: „Спи, спи, бука идет“. А спросишь, какой бука, – а в шубы, шерсью повернут» (онеж.); «Букой детей пугали, это медведь значит» (волог.):

А теперь-то [поют] по-другому: „Поди, бука, под сарай, под сараем кирпичи, буке некуда легчи“. Пугают молодого букой а сторого мукой» (волог.) 〈Черепанова, 1996〉; «Ходишь букой лесовой» (онеж.); «В монастыре как-то ночевал, в пустом. Крысы шум подняли, а я думал, бука гремит. Всю ночь дрожал» (арханг.); «Отец болел, сон видел. Пришел он в лес. Вдруг как закричит по лесу: „Ягод-то надо? Красненькие, беленькие!“ Бука и был» (волог.).

Представления о буке – детском страшилище – распространены повсеместно. Бука – «мнимое пугало, коим разумные воспитатели стращают детей», писал В. Даль 〈Даль, 1880〉. Описания буки расплывчаты. Это страшилище с растрепанными волосами, с огромным ртом и длинным языком. Ходит только ночью, около домов и дворов; хватает, уносит и пожирает детей.

В Архангельской губернии «пугают ребят и просто букою; ее считают черною, оборванною женщиною» 〈Ефименко, 1877〉.

Черный, лохматый бука может быть сходен и с медведем, и с ряженым в шубе навыворот. Это персонификация ночного морока, опасности и страха.

Интересно, что иногда, обращаясь к малышам, букой называли и большое черное пятно сажи: «В иных случаях мать натирает соски сажей, и когда ребенок потребует груди, то она, раскрыв последнюю и указав на большое черное пятно, объясняет ему, что это „бука“, причем, искривив лицо, плюет на пол. Ребенок… соглашается, что это действительно должно быть „бука“, и невольным образом отвращается от груди матери» 〈Покровский, 1884〉.

В Олонецкой губернии, когда подросший ребенок никак не желал расставаться с зыбкой, ее уносил вбегавший в избу бука (то есть кто-то из нарядившихся в вывернутый тулуп домашних).

Само слово «бука», особенно адресованное детям, создает образ чего-то не вполне определенного, но опасного, темного и в то же время занятного, завораживающего, пробуждающего творческую фантазию, сродни игре слов: «От стукания пошло буканье, от буканья пошло оханье» и т. п.

По некоторым характеристикам бука (и особенно такие его «разновидности», как букан, буканай, букарица (см. ниже)) сходен с домовым, дворовым.

Подобно им, бука мохнат (см. ДОМОВОЙ). В детской колыбельной буку прогоняют под сарай кормить лошадей – занятие, традиционное для домового, дворового. В поверьях ряда районов России (особенно Русского Севера и Сибири) образ буки-страшилища слит с обликами домовых, дворовых духов, которые, по общераспространенным представлениям, не только покровительствуют хозяйству, но и персонифицируют судьбу обитателей дома, предвещают и даже приносят несчастья, болезни, смерть (см. ДОМОВОЙ, ДВОРОВОЙ).

Еще одна грань образа, объединяющего черты буки-морока и буки-домового (покойника, смерти, судьбы), – бука-пожиратель, персонаж страшный, гибельный именно для детей. В. Даль видел в нем сходство с римской ламией. Однако существа, похожие на буку русских поверий, есть у многих народов (у англичан, немцев, норвежцев, латышей). Некоторые исследователи полагают, что наименование «бука» – индоевропейского происхождения (бука – нечто толстое, расплывчатое, уродливое по форме, «букатое») 〈Черепанова, 1983〉. Отметим также, что названия типа «бука» (возводимые к обширному индоевропейскому гнезду с корнем *b (e)u-, bh (e)u- «надувать, отекать, пухнуть, вздуваться, наполняться») в верованиях многих народов имеют преимущественно домовые духи, а также черти (ирландское phuka, английское puck, нижненемецкое pook, древнешведское puke, древненорвежское puki – «домовой», «черт» и т. п.). Наименование «бука» считают и производным от общеславянского bukati – «реветь, плакать и вообще издавать различные звуки – мычать, реветь, жужжать, бурчать, урчать»; предполагается, что бука – образование в детской речи от междометия «бу». Пока трудно с абсолютной уверенностью сказать, какая из этих этимологий верна, тем более что облик буки многоплановый.

Буки обнаруживаются в поверьях соседствующих с русским народов: по рассказам мордовских крестьян Саратовской губернии, бука – род оборотня, «с виду похожий на копну сена»; появляется он преимущественно ночью, гоняется за прохожими, издавая звуки, «похожие на рычание сердитой собаки»; любит кружить по площади вокруг церкви, а будучи застигнут сбежавшимся народом, проваливается «в землю, в тартар» 〈Минх, 1890〉.

В поверьях алтайцев, тувинцев бук – также нечто вроде оборотня; он может превращаться в животных, появляется в сумерках, вызывает болезни и ночные кошмары 〈Дьяконова, 1976〉.

В русских поверьях XIX–XX вв. преобладают представления о буке как о детском страшилище. На Новгородчине и в некоторых других районах России бука – таинственное существо, персонификация морока, страха, некоей таинственной силы, которая может проявиться где угодно, чаще в особо опасных местах (в лесной глухомани, в заброшенном доме), в особо опасное время (ночь). Иногда бука принимает облик мохнатого «хозяина» пустого дома, лесной чащи.