Читать книгу Тепло тебе нужно - Мария Гинзбург - Страница 1

Тетрадь, найденная Владом Женевским в музее живой истории «Длинный дом викингов»

(мелкий, неровный, но довольно разборчивый почерк, синяя паста)

3 марта 2013

Нас здесь четверо. Живых, я имею в виду.

Я, Лена, Эльвира и Гера.

Я остался один с тремя женщинами – одна из которых еще совсем подросток, – и я должен их как-то защитить от этих чудовищ.

Это я-то.

Я понимаю, почему им не удалось покорить мою волю; но как удалось сохранить рассудок Лене и Эльвире с Герой, положительно не понимаю.

Точнее, Лене-то не удалось.

Сейчас они все спят. Эльвира с Герой обнялись под дубленкой Эльвиры и шкурой белого медведя, которую удалось найти в доме. Шкура – из искусственного меха. Она висела здесь, как сказал Александр, «для антуража». Дубленка Эльвиры – настоящая. Голову медведя с черными стеклянными глазами они положили себе на ноги, и сейчас медведь задумчиво смотрит на меня. Его глаза поблескивают в свете свечей.

Лену я укрыл двумя стеганками, и из-под стеганок теперь не видно веревок. Ее тело перекручено ими, как колбаса. Как вообще можно спать, связанному? Но она спит.

Я должен поддерживать огонь, словно какой-то первобытный человек. Тетрадку я нашел, когда мы растапливали очаг. Первые три страницы ушли как раз на то, чтобы развести огонь. На них были расчеты вроде «яблоки 40 руб, корица (2 уп) 6 рублей». После экскурсии в музей живой истории и катания на снегоходах нас обещали угостить глинтвейном.

Впрочем, обо всем по порядку. Мне нужно заняться чем-то, чтобы не заснуть.

Воет пес, ветер свистит за стеной. Холодные шершавые пальцы метели царапают бревенчатый сруб, ерошат сложенную из дерна крышу.

Кого я обманываю? Шорохи и поскрипывания слишком неторопливые, слишком методичные. Стена покрывается инеем даже изнутри, когда они прикасаются к ней. Длинная, блестящая полоса инея появляется то там, то здесь…

Отель был двухэтажным и напоминал замок – то ли благодаря грубому красному кирпичу, из которого был сложен, то ли из-за башни в восточном углу – тяжелой, квадратной. Жесть, которой была покрыта острая крыша башни, ослепительно сияла в лучах закатного солнца. Над входом висела вывеска «Лукоморье-Парк». Грубо сваренные из темного металла буквы вывески были увиты праздничной гирляндой. Свет лампочек становился то синим, то желтым, то красным. Площадка перед входом была расчищена. Снежный отвал доходил до середины окон холла.

Я вышел из машины. Вдохнул полной грудью сырой воздух со сладким привкусом смолы. От парковки к причалу вела короткая тропинка, больше похожая на траншею полного профиля, вырытую в сугробах. Лед на протоке из-за недавней оттепели почернел. Над протокой возвышался серый скалистый берег острова. На нем неподвижными часовыми застыли сосны.

Пожалуй, мне здесь нравилось.

Лена тоже выбралась из машины, обошла ее и встала рядом со мной. Я достал сумки с заднего сиденья, нажал кнопку на брелке, ставя «Шкоду» на сигнализацию.

И тут появились они.

Красненький «Матиз» с питерским номерами шустро въехал на парковку. Лихо развернувшись, «Матиз» забрался задним ходом в узкий карман между двумя машинами напротив нашей.

Пассажирская дверца «Матиза» резко распахнулась. Стоящая рядом машина только чудом не лишилась зеркала. Из «Матиза» выскочила Гера. Тогда я не знал, как ее зовут. Сначала я увидел высокий черный шнурованный ботинок, весь в цепочках и заклепках, потом тонкую ногу в черных джинсах, а затем широкую, не по размеру, кожаную куртку.

Разумеется, она тоже была вся в шипах.

А затем окрестности огласил дикий визг. Так воют в марте кошки, так скрипит стекло, когда по нему медленно проводят гвоздем.

– Ненавижу! – кричала Гера. – Всех ненавижу! Особенно тебя!

«Особенно тебя» тоже вышла из машины и оказалась миловидной дамой в короткой дубленке. По подолу и рукавам шла этническая вышивка. Лицо, походка и безмятежная улыбка женщины наводили на мысль о теплой кухне, пирожках или там о тушеном гусе, о накрахмаленных простынях и салфеточках, связанных крючком.

– Зачем я только поехала! – вопила Гера.

Ее черные длинные волосы разметались, как у ведьмы. По лицу текли черно-белые потеки – обильно нанесенный грим размазался от слез. Я незаметно покосился на Ленку. Так и есть, она пялилась на беснующуюся девчонку во все глаза, будто в цирке.

Ничего, пусть посмотрит. Ей полезно будет.

Мать сказала дочери:

– Гера, возьми в багажнике сумки, и пойдем.

– Сволочи! – уже успокаиваясь, крикнула Гера.

Захлопнула дверцу и пошла к багажнику. Дверцу за собой она закрыла так, что глаза ее матери сузились в две маленькие щелочки. Я готов поклясться, что когда Гера бралась за багажник, чтобы закрыть его, она собиралась хлопнуть им так же немилосердно.

Мать молча стояла около машины, засунув руки в карманы своей дубленки, и даже не смотрела на нее. Лишь подняла руку и поправила прядь темных волос, которые выбились из-под шапки.

И Гера закрыла багажник аккуратно и бесшумно.

Эльвира, вежливо улыбаясь, кивнула нам. Пара прошествовала мимо нас в отель.

Над парковкой начали сгущаться сумерки, вспугнутые воплями Геры, – зимние, фиолетово-черные, стремительные.

К гостинице мы с Леной шли молча. Я был готов расцеловать эту юную капризную готку. Она спасла мой вечер, сама не подозревая об этом. А может быть, гораздо больше, чем один только вечер.

Раньше или позже каждая девушка, с которой я встречался, начинала сюсюкать при виде малышей в колясках, рассеянно останавливаться у отделов с детскими вещами – такими милыми, крохотными пинеточками, штанишками и кофточками. Лена проявила большую оригинальность. На день рождения она подарила мне радиоуправляемый вертолет. Когда я запускал его, сказала, улыбаясь:

– А представь, ты бы играл в него вместе с сыном, Генка?

Дура. Все удовольствие от подарка испортила.

Я рассказал ей все то, что обычно рассказывал в таких случаях. Я разложил по полочкам наше совместные финансы, показал техпаспорт на хрущевку, где твердо была пропечатана немыслимо огромная жилая площадь – тридцать квадратных метров. Лена так же стандартно отреагировала – заплакала и убежала к маме. Но потом вернулась. Все они возвращаются, всегда. Она плакала, злилась, не разговаривала со мной целыми днями. Наверное, надеялась, что ее распаленный материнский инстинкт вызовет к жизни мой отцовский. Но когда огонь сталкивается со льдом, новая жизнь не появляется; лед превращается в пар, тот самый, что с раздраженным свистом вырывается из нутра раскаленного чайника.

Не хочу, не буду. Я был хорошим ребенком, но это не значит, что я обязан стать хорошим отцом.

Потом был праздничный ужин. Старинные русские потехи вроде сжигания чучела Масленицы были обещаны на завтра. За нашим столом весело и непринужденно царила Эльвира, мать Геры, – «попробуйте утку, под водочку самое то!». Сняв дубленку, она оказалась женственно полной. Серое платье с крупными белыми цветами звало прикоснуться к ее мягкой, округлой фигуре.

– Красивое платье, – сказала Лена.

– Только зря она девчонку за собой таскает, – сказал я. – Так можно было бы лет тридцать дать ей. А так сразу ясно, что бабе к сороковнику.

Гера не стала принаряжаться к празднику. Или, возможно, в своих понятиях она как раз приоделась, не знаю. Мне сложно различить разницу между черным и черным, но пирсинг в ее носике смотрелся так же прикольно, как и тяжелый перстень в виде черепа на тонкой девичьей ручке.

Кроме водки, на столе также были сбитень, медовуха и, кажется, сливовая настойка. Я здорово выпил, танцевал и участвовал в конкурсах. Потом я как-то внезапно протрезвел и обнаружил, что нахожусь с Эльвирой на балконе. Я держал ее за талию, а она, склонив голову мне на плечо, говорила:

– Очень красивая ночь… Какой вид, ты только посмотри, Гена!

Я не помнил, когда мы перешли на «ты». Несмотря на свое состояние, сообразил, что надо бы как-то половчее убрать руку с ее талии, пока к нам сюда взбешенной фурией не ворвалась Ленка. Впрочем, вид действительно был неплохим, надо признать. Сосны, словно плакальщицы, воздевали руки к черному небу. Вечером пошел снег, скрыв под собой черный лед протоки. Белое, словно бархатное, снежное покрывало тихо искрилось в свете почти полной луны. Черный кривой полукруг причала впивался в него, словно серп. От всего этого вместе веяло тихим очарованием и щемящей, нежной тоской.

– Помнишь, как это у Бальмонта, Гена? – мечтательно продолжала Эльвира. – «Слыша тихий стон метели, шепчут сосны, шепчут ели, в мягкой бархатной постели…»

На слове «постель» меня пробила дрожь. Нет, не потому, что я понял, к чему клонит Эльвира. В стеклянной закрытой двери балкона я увидел свирепо наморщенную маленькую рожицу. Она выглядывала из зала, яростно зыркая по сторонам явно в поисках кого-то. Ее маленькие белые зубки сверкнули в свете луны, словно были из стали. Рожица отлипла от стекла. Я с облегчением понял, что это была всего лишь Гера, а не бесенок-галлюцинация. Соскучилась по мамочке, видимо, пошла искать.

Я спохватился, что надо сказать Эльвире ответный комплимент и блеснуть эрудицией.

– А ты на героиню одного фильма похожа, – с ужасом услышал я свой собственный голос.

На дне темных глаз Эльвиры взметнулись и опали крохотные снежинки. Она слишком быстро повернула голову на мой голос, и блики от фонаря заплясали в ее глазах. Но мне эти снежинки показались вполне реальными. Были они твердыми, острыми и опасными, как сюрикены. Я запоздало сообразил, что она могла слышать эту шутку уже много раз.

– Толлл-лько иммм-менем, Эльвира, только именем… – торопливо добавил я.

Я так и не смог унять дрожь. Эльвира улыбнулась:

– Здесь так холодно. Я принесу нам выпить!

Она на миг прижалась ко мне, обдав жаром своего крепкого тела, и вернулась в зал. Я увидел, как среди танцующих пар кружится Ленка, крепко схваченная каким-то потным здоровяком. Лысина его блестела, по ней стекал пот. Тут я и протрезвел окончательно.

Через дверь балкона я видел, как Эльвира повалилась на красный кожаный диван и расхохоталась. Как девчонка, дрыгая ногами в черных узких туфлях. Не собиралась она идти ни за какой выпивкой, конечно. Рядом с ней угрюмым встрепанным чучелом высилась Гера. Как и я, она еще не понимала причины веселья матери. Эльвира села, начала что-то говорить, сделала такое движение перед грудью, словно обнимала два арбуза, а потом провела ладонями над головой, изображая высокую прическу.