Читать книгу Крестный ход над Невой - Мария Мельникова, Мария Александровна Мельникова - Страница 9

– Стефан Иванович вышел из крестьян. А кто такие крестьяне? Хрестьяне они православные, народ-труженик. Сердце повелело Степану выбрать путь священнического служения. А ведь это совсем не самый простой-то и лёгкий путь в жизни, у самого сатаны души людские отбирать, с бесами бороться, грешников отмаливать, взваливая их грехи на себя. Но батюшка поначалу даже не догадывался, насколько страшен и тернист его путь окажется впереди, за первым же поворотом.

Петруша положил кисти, облокотился на гранитный парапет и, поглядывая на искристую, торопливую Неву, начал рассказывать о судьбе одного из петербургских батюшек.

Отец Стефан Черняев стал священником в богохранимой стране, когда во главе её ещё стоял праведный царь. Но минул всего лишь один год, и вдруг всё изменилось! Царь вместе со всей семьёй, с красавицами дочерями, с больным царевичем оказался в заточении, брошен всеми, предан, ждал смерти.

А по России тем временем покатилась, разгулялась революция.

– Это ж надо?! – с горечью спросил Петруша. – Что такое с народом православным стало, какое помрачение наползло на всех, какая чернота обуяла, что брат в этой страшной пляске на своего брата, кровинушку родимую, руку поднял?! Не грудью встал на защиту, а смертью убил! Ох! Утонула тогда навеки наша прежняя, седая и мудрая Матушка-Россия в братской крови и материнских слезах… – Голос старика, и без того довольно слабый и тихий, оборвался, затопленный слезами.

Борясь с волнением, Петруша замолчал, взял кисточку, набрал на неё красной краски и начал с уголка, маленькими штрихами закрашивать лист с портретом.

Стёпа напряжённо следил за его трясущейся рукой: неужели всё замажет?! Неужели испортит такой замечательный рисунок?!

– А здесь-то что в Петрограде творилось! Страх и ужас! Помилуй нас, Господи, не знаем мы, что творим, не ведаем… – Петруша покачал головой и скорбно хлюпнул носом. – Город словно обезумел. Ещё вчера каждый своим делом был занят, как пчёлка трудился, а последнюю копейку на строительство церквей не жалел отдать. А тут все работу забросили, похватали оружие и на улицу высыпали: будто мешок прохудился, где до того всё спокойно было убрано. Испугались, обманулись, проголодались, озлобились, сердешные мои. Не успели моргнуть, а и сами-то уже замарались предательством и кровью и пошли город свой громить, чтобы ничего святого в нём не уцелело…

Легко ли, как тебе, Стёпушка, кажется, устоять в такой круговерти и идти через этот мрак, этот чад и светиться своим внутренним светом? Какую надо иметь силу и веру, чтобы не испугаться, не спрятаться, не поставить в уголок свой крест до времени, а продолжать путь служения Богу и ближнему?! Вот то-то и оно…

Петруша снова замолчал, борясь с комом боли и сочувствия, который поднялся из души и мешал ему говорить. Он достал из коробки баночку с чёрной краской и начал размешивать её, с грустью наблюдая за тем, как смешиваются, будто ввинчиваясь друг в друга, красный и чёрный цвета.

– А почему люди стали плохими и злыми, если до этого все они были честными и верующими? – спросил Степан.

– Ой, радость моя, я раньше тоже всё гадал: как это вообще возможно?! Это же кому придёт в голову такое злодеяние: брата убить, невиновного до смерти замучить, деток расстреливать?! А это очень просто и быстро происходит с нами: шёл-шёл чистый и опрятный, глядишь, только слегка поскользнулся, а уже упал и в грязи извозился так, что родимая матушка не узнает…

Жили на земле первые братья: Каин и Авель, дети первых людей, Адама и Евы. Почему Каин убил своего ласкового брата? Он же ему никакого вреда не причинил, ничем не обидел, ничего не отнял, не присвоил. А убил его Каин только потому, что Авель был другим. Почему тебя обижают, мучают с самого раннего детства? Кому ты чего плохого сделал? Никому… Просто ты отличаешься ото всех. Ты – немного, но другой.

И тут то же самое. Когда пришёл час, брат не узнал своего брата, потому что они в разные цвета выкрасились. Один – красный, другой – белый. И стали они по разные стороны черты. И эта самая черта, которую вообще люди сами придумали, всякую родственную связь перерубила.

Одних чернота сразу в свою власть завербовала, под себя подмяла, захватила без боя, а других, которые сопротивлялись, уничтожила смертью или так в угол загнала, что от страха они навеки замолчали.

Но самые что ни на есть несносные для черноты те люди, которые ничего и никого не боятся, кроме Бога, и несут свой свет, несмотря на бурю. Перед ними, понимаешь, и сама тьма бессильна… – Петруша начал наносить на рисунок густые, выпуклые чёрные мазки.

«Пропал портрет!» – вздрогнул Стёпа.

– Ещё год пролетел. Подло, исподтишка как-то, без суда и огласки, в подвале Ипатьевского дома выстрелом в голову убили царя. Он упал, сердешный наш, на пол, к ногам деточек своих и любимой жены. Ещё душа царя не отлетела, как и по ним уже начали палить из всех ружей. Сынок упал и умер, царица… А от царевен пули отскакивали, поэтому их, голубок израненных, штыками закалывали. А потом всех в яму свезли и закопали.

И на следующий день беззаконие это продолжилось. Остальных царственных родственников: и великую княгиню, и великого князя, и их близких друзей – скинули в глубокую шахту, чтобы они там убились. Батюшки мои! Какая смерть у них была долгая и страдальческая! Несколько дней они мучились от ран и боли и жажды. И ведь как, родненькие мои, страдали, а пели молитвы и Бога славили. А великая княгиня Елизавета Фёдоровна ещё всем раны перевязывала. Другим пыталась облегчить страдания, другим прислуживала… Знай, Стёпушка, так правосудие не вершится! Так только тьма орудует!

Рассказ этот давался старику с трудом. Он сильно переживал, вспоминая то страшное, смутное время и людские страдания, в слабом голоске его слышались слёзы.

Худо-бедно Степан знал историю двадцатого века, читал и про революцию, и про гражданскую войну, но это всё было так давно, что совсем не трогало его сердца. Было и было! И быльём поросло. Гораздо сильнее его ранило то, что происходило именно с ним. Каждый день. Но сейчас будто прорвалась плотина, и на него обрушился такой шквал людского горя, что мальчик стоял ошарашенный и подавленный.

А Петруша рассказывал дальше о том, как руками задуренных, обманутых, грязными ручищами новой власти стала тьма хватать и одного за другим проглатывать всех, кто нёс свет. Священники выходили навстречу смерти без оружия, с крестом в руках: «Братья! Одумайтесь! Остановитесь, пока не поздно! Что вы творите?! Тьма никого не благодарит…»

– Как думаешь, Стёпушка, легко ли им было? Легко ли было отцу Стефану оставаться на горящей земле, когда один за другим замученные батюшки, монахи и архиереи уходили на небо? – спрашивал Петруша, а у самого по щекам текли слёзы. – Легко ли продолжать посреди такого ужаса своё служение: поддерживать испуганных, растерянных людей, которые не выбросили веру по приказу из души, а продолжали уповать на Бога и цеплялись за батюшку, как за последнюю свою надежду?.. Мученический венец – это не бум! – пуля в лоб…

Петруша стал рассказывать, как изо дня в день, двадцать лет, отец Стефан шёл под прицелом, но не только ни разу не свернул с пути, чтобы укрыться и отдохнуть, но не боялся даже оказывать помощь священникам, которые уже попали в опалу, в ссылки, поддерживал семьи тех, кто был убит.

– Ты, радость моя, себе этих двадцати лет и вообразить-то ещё не можешь, а батюшка столько времени свой тяжелейший крест нёс! Вот он я, стреляйте, если хотите, но я Господа своего на Крестном пути не оставлю, до самой Голгофы дойду! Даже под пытками не отказался, родимый мой, от Бога и Истины, которым служил всю жизнь. Даже когда друзья предали, последний кусочек земельки из-под ног выбили, и тогда стоял на своём, никого не предал, не смалодушничал, чтобы за их кровь свою судьбу смягчить.

Пустая я голова, дурак сплошной, но как больно-то мне за него! Даже простые слова сердце царапают, надрывают: что нашим мученикам бедным пришлось перенести!

Петруша вскинул голову, чтобы спокойный и просторный вид неба утешил его смятение, но короткий осенний день скользил к закату, старичок увидел лишь полоску гаснущего, уходящего света.

– Не бросай, пожалуйста! – по-детски взмолился он и заплакал. – Как же нам без тебя-то?!

Будто откликнувшись на его просьбу, будто в утешение, широкий луч опустился на Неву и, посверкивая, заиграл бликами на воде.

Впервые Петруша не обратил внимания, что уронил шапку. Стёпа поднял её, бережно отряхнул и прижал к груди.

– Возьмите… У вас шапка упала… – сказал он, когда старичок немного оправился и успокоился.

– Вот те на! – вскинул брови Петруша. – Уже нашла себе другую голову: помоложе да поумнее! Вот бесстыдница! Иди домой! – добавил он и нахлобучил её на место, легонько прихлопнув сверху ладонью.

Но тут же взгляд Петруши упал на рисунок, и настроение его вновь погасло. От портрета отца Стефана почти ничего не осталось: красно-чёрные пятна закрыли весь лист.

– А знаешь, дальше-то только хуже стало… – прошептал старик. – Тьма расползлась по всей огромной стране, захватив основу нового государства. Так посмотришь, вроде жизнь налаживаться стала, праздники, демонстрации, флажки-шарики, торжественные речи. Народ идёт, радуется. А чему, сам не знает. Или забыл всё? Неужто подмены не заметил? Демонстрация праздника и праздник – дела-то разные, это и дураку сразу видно!

Ещё недавно шли с хоругвями и иконами, теперь по тем же улицам идут с шариками и флажками. Раньше слово Божие слушали, проповеди умные и душеполезные, а теперь ушами хлопают и пустые слова о светлом будущем принимают. А откуда светлому будущему взяться-то, коли на темноте стоите?! Обещают равенство и братство евангельские, а само Евангелие сжигают, беснуются, храмы святые рушат, Ангелов без приюта оставляют, сидеть и плакать на камнях и развалинах! Ой, тошно! Ой, ужас какой! А над теми храмами, которые остались стоять, и того сильнее поглумились: где склад, где кино организовали, где клуб. Сначала молились, лбами по полу стучали, грехи отмаливая, а тут вдруг под музыку ногами дрыгать начали – в святом-то месте, в самом алтаре! Ох, сердешные, прости их, Господи, одурманенных! Мрак-то кромешный!

Как думаешь, Стёпушка, помогала ли красота или цвет волос отцу Стефану жить? И продолжать светиться, зная, что его свет даёт надежду на спасение, но привлекает к нему самому смерть неминуемую?..

Пойдём-ка, радость моя. – Петруша оставил кисти и краски, схватил Степана за руку и как маленького потянул за собой. – Литейный мост. Литейный проспект… Гляди туда! Там, в подвале Большого дома, батюшку Стефана избивали и пытали много дней только за то, что он любил Бога и детушек своих любил, и горевал, что из-за него травили и его сына, и дочек, жизни им не давали. За то, что храмы разрушенные жалел. Били его, сердешного, били замечательного протоиерея, били умнейшего, образованного человека. Били и мучили до того, что батюшка и подпись свою под допросом поставить уже не мог. А его, с другими обречёнными, в машину затолкали, и вот этой самой дороженькой, мимо нас с тобой, по Литейному, на смерть повезли в «Кресты». Вон за Невой, на той стороне, виднеются…

Вот так и донёс он свой крест до самого конца: смиренно и мужественно… Расстреливали его в тот день семьдесят пятым… По ступенечкам спускался батюшка в подвал, а смерть уже весь воздух оттуда забрала, последний глоточек ему сделать не дала! Всё смертью и кровью пропахло, осклизло. И небушко-то для отца Стефана не просто, а с громким хлопком открылось, таким, что на мгновение уши заложило… – Петруша горестно всхлипнул, вытер рукавом лицо, а потом добавил: – Расстреляли отца Стефана Черняева 12 ноября 1937 года.

– Это ж мой день рождения! – придушенно вскрикнул Стёпа.

– Вот какой на небе у тебя защитник, радость моя! С ним ничего не страшно! Молись, проси помощи, и сам увидишь, как жизнь твоя изменится…

Когда они вернулись к мольберту, портрет отца Стефана сиял золотом. Стёпа потрясённо смотрел на Петрушу, но тот лишь робко пожал плечами:

– Вот видишь, радость моя, поглотила тьма, но не проглотила. Подавилась. И проиграла! – с гордостью проговорил старик. Открепив образ от рамки, он протянул его мальчику: – На, возьми ещё один подарочек. Я же говорил, что теперь своими рисунками тебя задаривать стану! А шапку свою к тебе больше никогда не пущу. Погляди-ка на негодницу, всё теперь на твою светлую головушку нацеливается! – Петруша приобнял Степана, поцеловал в макушку и сказал: – Ну вот и пора нам сегодня распрощаться, раскланяться.

– А можно ещё с вами постоять? Я могу и позже домой прийти, всё равно никто не заметит… – с надеждой спросил Степан, ему не хотелось уходить от этого странного, но такого прекрасного человека, рядом с которым было тепло… Чтобы опять, в полном одиночестве, брести по вечерним, тёмным дворам в дом, где его никто не ждал.

– Напрасно ты так, радость моя, – покачал головой старик. – Беги скорее! Уж так по тебе мама истосковалась, голубка моя замученная! Словами не передать! А завтра, как только уроки в школе отсидишь, честно да прилежно – прибегай ко мне. А пока науку грызть будешь, всё меня вспоминай: вот сидит там, на Неве, один дурак старый, который так за всю жизнь ничему путному не научился, а теперь локти кусает, да поздно! Слушай в оба уха, гляди в оба глаза, чтобы своего небесного покровителя не позорить. Батюшка Стефан всегда учился старательно и отлично! А я тебя дождусь, и новый подарок нарисую, и тюрей накормлю!

Погляди-ка! – перебил себя Петруша. – Вот что бывает, когда шапка умнее головы! Я-то уже только про тюрю и думаю, а она вот что тебе на прощанье передать решила: помни, любовь наследует только тот, кто сам любит. Иначе никак не возможно. Душа, полная обид и ненависти, отпугивает даже тех, кто ей сострадает… Ну, радость моя, скоро свидимся! Теперь ты не один…

…Стёпа бежал домой поблёкшими дворами, вокруг сияли разноцветным светом чужие окна, совсем рядом находились люди, но у каждого из них была своя жизнь. Одиночество больно укололо сердце. Но в этот момент свет упал на портрет отца Стефана и он тонко и тепло засиял посреди красно-чёрных сполохов фона.

Стёпа расплакался, прижал рисунок к груди и прошептал: «Да! Теперь я точно не один…»