Читать книгу Полудевы - Марсель Прево - Страница 1

Глава 1

Оглавление

Мод, сидя за письменным столом в маленьком салоне, торопливо набрасывала телеграмму, а ее мать, мадам де Рувр, страдающая ревматизмом, полулежала в длинном кресле и читала английский роман.

Письменный стол, слишком низкий для высокого роста Мод, был темно-красного дерева и той старинной формы, которая изготавливается в Лондоне и в настоящее время популярна в Париже. На всей остальной мебели как в этом, так и в другом более обширном салоне, который виден был через большую арку без драпировки, лежал отпечаток английского вкуса, смешного, и немного антихудожественного, но принятого обществом, утомленного созерцанием образцов французского стиля последнего столетия. Тут были и лакированные гнутые стулья, белые и светло зеленые, и слишком широкие кресла красного дерева, с твердыми подушками, обитые сафьяном вместо шелка, и низенькие табуреты; портьеры под цвет обоев из тяжелой одноцветной материи, прикрывали легкие занавески с оранжевыми и зеленоватыми цветами, падали с карнизов глубокими прямыми складками; зеленовато-желтый ковер напоминал луг в подстриженном английском парке.

Вообще во всем убранстве комнаты был строго выдержан стиль последней моды. Квартира, занимавшая целый этаж, с пятнадцатью окнами по фасаду, находилась на втором этаже одного из тех громадных домов, которыми в последнее время парижские архитекторы обильно украсили множество улиц по соседству с площадью Этуаль. На одной из таких улиц – на улице Клебер, рядом с площадью Этуаль, и находился этот дом. В большие приемные дни и для балов в уровень каждого этажа подземная машина поднимала огромную подвижную площадку, занимавшую все пространство внутреннего двора; чем значительно увеличивались размеры квартиры. Обитательницы этой квартиры, (мадам Рувр, овдовевшая вскоре после развода, и дочери ее, Мод и Жакелин), имели отдельные помещения, выходившие на галерею, параллельную главному фасаду.

Мод де Рувр, по инициативе которой, устроена была вся причудливая обстановка, своей красивой фигурой только способствовала украшению дома. Несмотря на широкие бедра и развитую грудь, она казалась тоненькой, благодаря высокому, гибкому стану, грациозным плечам, маленькой головке с бледным личиком, обрамленным волосами странного, неопределенного темного цвета, вроде цвета потемневшей от времени золотой ткани, сквозь коричневый налет которой виднеется отблеск благородного металла. Из-под густых волос, завернутых а ля «джапан», выступал узкий лоб с правильными, точно нарисованными, бровями и чудными голубыми глазами средней величины; носик также был прелестный, сверху тоненький, с раздувающимися ноздрями, чуть-чуть вздернутый, – признак задора и кокетства. Только рот немного нарушал гармонию: маленький, с прекрасными зубами, он был скорее круглый, чем овальный, а в губах специалист открыл бы едва приметные вертикальные черточки. И эту примету исследователь вырождающихся рас наверно сопоставил бы с крошечными ушами, прикрепленными к голове почти без мочки.

А кто знает? Очень возможно, что именно эти маленькие неправильности, нарушающие общий ансамбль красоты, и составляет ту притягательную силу, ту тайную прелесть, которая заставляет так любить подобных женщин. И действительно, Мод, склонившаяся над своим сафьяновым блокнотом, неотразимо привлекала на себя внимание, останавливала взор, который, может быть, равнодушно скользнул бы по другим, более классическим чертам. В простом платье из серого крепа, с шелковым поясом, без всяких украшений и отделки, красиво охватывавшем ее стройную фигуру с длинными руками, без колец, с нежной прозрачной кожей, свежей как листок камелии, и с чем-то неопределенным в изгибах рук и шеи, Мод казалась совсем молоденькой девушкой, не девочкой, а именно девушкой, едва достигшей 20 лет. Глядя на ее широкие бедра, развитой бюст, сосредоточенно устремленный в пространство взгляд, который она отвела от бумаги, на эту появившуюся на лбу складочку от напряжения найти не дававшееся слово и что-то решительное, недетское и даже как бы законченное в движениях, невольно возникало сомнение, и напрашивался вопрос: «А не женщина ли она уже?» На самом деле, в разные дни, смотря по расположению ее духа и туалету, ее называли то «мадемуазель», то «мадам» в магазинах, куда она уже давно ездила одна, так как мадам Рувр, постоянно страдавшая ревматизмом и ленью, свойственной всем креолкам, почти никуда не выезжала.

Не было положительно ничего общего между этими двумя женщинами, матерью с изможденным от страдания лицом и дочерью. Таухниц, которого читала мать, упал на ковер. Судя по сохранившимся портретам, Эльвира Гернандец была очень красива в то время, когда Франсуа де Рувр, благородный жирондист, высадился около 1868 г. на Кубе в поисках богатства, влюбился в Эльвиру и женился на ней; таким образом, он нашел счастье, которое так старательно искал. От былой красоты Эльвиры в настоящее время не осталось и следа, ни в изболтавшемся теле, ни в лице, как-то странно сморщенном и смятом; она покрывала его толстым слоем пудры и этим довершала тип дуэньи, который олицетворяет, за немногими исключениями, почти каждая сорокалетняя испанка.

Лишенная прежних прелестей, она сохранила, несмотря на болезнь, девическое легкомыслие, беспечность и страсть к нарядам и мишуре, и только с энергией Мод и ее деспотизмом можно было запретить ей надевать на гулянья те пестрые костюмы, которые она ухитрялась заказывать украдкой от дочери. Когда же ревматизм удерживал ее дома, то она бывала чрезвычайно неряшлива и по целым дням не снимала утреннего платья. Вот и сегодня, хотя был вторник, ее приемный день, в два часа она еще валялась в коричневом капоте, украшенном лентами цвета гаван, не причесанная, не умытая, с пудрой на лице.

Мод закончила составлять телеграмму, пометила ее 4-м февраля, заклеила и написала адрес.

– Кому это? – спросила мать.

– Аарону. Он целый день занят в своей конторе, а потому я пишу ему телеграмму в католическую факторию.

Мадам Рувр, повернувшись в своем кресле, со вздохом проговорила:

– Что тебе понадобилось от этого гадкого человека?

– Мне нужна ложа на завтрашнюю оперу, на первое представление. Я пишу, чтобы он привез мне сегодня вечером билет. В прошлый вторник я так дурно приняла его, что он не решается показаться мне без приглашения. Записка поправит дело: в пять часов он будет здесь и по-прежнему веселый и любезный.

Мод некоторое время повертела телеграмму в руках, перечитывая адрес, потом проговорила:

– «Директор католической фактории». Это будет недурно звучать для Шантелей.

Мать воскликнула в ужасе:

– «Для Шантелей!» Надеюсь, нам незачем показывать им этого господина, какого-то поддельного эльзасца, фальшивого католика, эксплуатирующего священников, добрых сестер милосердия, религиозные общины и к тому же еще позволяющего себе всюду говорить, что влюблен в тебя, как будто мадемуазель де Рувр может удостоить своим вниманием франкфуртского ростовщика, да еще вдобавок женатого. В первый визит сюда мадам Шантель должна увидать кого-нибудь получше… Наши вторники охотно посещаются!

Мод молча слушала с полугрустной, полуиронической улыбкой.

– Да, очень охотно, – произнесла она. – Лишь только, что слишком много министерских чиновников, всем известных лиц; чиновники кабинета вроде Летранжа, секретари депутатов как Жюльен, – все остатки отцовского кружка и знакомые по водам; не этим можно удивить людей такого древнего рода, как Максим и его мать.

– A мадам Учелли?

– О! Эта!

– А что?! Как-никак приятельница герцогини Спецциа?…

– Именно, – прервала молодая девушка, – это слишком заметно. Если она встретит здесь Шантелей, то не надо говорить о герцогине Спецциа.

– А как ты думаешь, будут Ле Тессье? – спросила, помолчав мадам Рувр.

– Поль? Не знаю… сегодня большие дебаты в сенате о привилегиях Французского банка; он должен там выступать. Но Гектор наверно приедет, как всегда по вторникам.

– Ну что же, если Максим и его мать встретят здесь сенатора, будущего министра, как Поль, княгиню, мадам Учелли…

– Директора финансового общества вроде Аарона, – с насмешкой перебила Мод.

– И настоящего джентльмена, известного спортсмена, как Гектор…

– Конечно, они будут в восторге, – заключила девушка. – Ну, дай-то бог!..

– Что же, ты думаешь, они каждый день бывают в таком обществе? Посмотрела бы я на их приемы там, в их Пуату, Везери!

Мод встала и нажала пуговку электрического звонка около камина.

– Я не знаю, – сказала она, – кого принимают Шантели в Везери; может быть, самых ничтожных и смешных людей, но я уверена, что это самое благородное, почтенное общество во всем округе.

Мадам Рувр отвечала:

– Ба!.. Да разве может быть что-нибудь проще мадам де Шантель. Вспомни, как мы сошлись с ней на водах в Сент-Амане, как мы играли с нею в безик, наши прогулки под ручку в лесу…

– Правда, – задумчиво промолвила девушка, – вы были хорошей парочкой.

Смотря на мать, она невольно задавала себе вопрос, что могло сблизить в тиши небольшой и уединенной северной станции эту старую, уже потерявшую ум женщину, ее мать и благородную провинциалку, строгую католичку-пуританку, каковой была мать Максима де Шантель.

«Обе крайне набожны, – думала она, – у обеих одна болезнь с различными проявлениями и каждая считает другую больнее себя. Все это очень понятно. А вот я чем понравилась Максиму?»

Стоя перед камином, она воскрешала в памяти четыре дня, которые Максим провел у матери в Сент-Амане, когда он невольно, даже почти без стараний с ее стороны, влюбился в нее. Затем он неожиданно уехал и уединился в Везери, где у него большие поместья. В продолжение нескольких месяцев о нем знали только по письмам его матери к мадам Рувр.

Мод подумала: «Это ничего не значит… он влюблен, а забыть меня нельзя». И действительно, он приехал с матерью, которой надо было посоветоваться с докторами.

* * *

– Что угодно, мадемуазель? – спросила горничная, явившаяся на звонок.

– Отправьте это на телеграф, Бетти. Зажгите лампы в большом зале, но прежде прикройте печь. Здесь очень душно.

– Слушаю, мадемуазель.

– В половине пятого сходите за Жакелин на курсы. Попросите ее сейчас же переодеться и прийти помочь мне разливать чай.

– Хорошо, мадемуазель… И это все?

– Да… Ах, подождите, около трех часов ко мне придет… одна молодая девушка… проведите ее прямо сюда, но только не через большой зал, и сообщите мне о её приходе.

– Даже если будут гости?

– Даже и тогда. Впрочем, тогда еще никого не будет.

– Кто это к тебе придет? – спросила мать, с трудом приподнимаясь в кресле.

– Ты не знаешь… Это монастырская подруга, которую я не видела с самого выпуска.

– Что же ей от тебя надо?

– Да я не знаю, – сказала Мод нетерпеливо. – Знаю одно, что ей надо меня видеть.

– Как ее зовут?

– Дюруа… Этьеннет Дюруа.

Мадам Рувр с минуту припоминала:

– Этьеннет Дюруа… не помню…

– Ты никогда ничего не помнишь, – с досадой проговорила дочь.

Прервав разговор, она отошла поднять занавеску и взглянула на улицу, слегка усыпанную снегом, несмотря на яркий солнечный день; по ней сновали кареты с поднятыми стеклами и спешили закутанные в меховые воротники прохожие.

Горничная между тем продолжала стоять на пороге маленького салона.

– Я больше не нужна вам, мадемуазель? – наконец спросила она.

– Нет, – ответила Мод…

– Отведи меня в мою комнату, – сказала мадам де Рувр, вставая. – Скажи, Мод…

– Что, мама?

– Мне ведь незачем спешить, не так ли?

– Нет. Оставайся в своей комнате, пока не приедет мадам де Шантель; тогда я пришлю тебе сказать.

– Хорошо… Пойдемте, Бетти. – Дайте мне руку.

Она уходила через большой зал, опираясь на руку горничной; левая нога ее волочилась. Прежде чем выйти, она обернулась.

– Мод?

– Что, мама?

Она подошла к матери, стараясь скрыть свое раздражение. Больная подыскивала слова, как будто не решаясь сказать то, что хотела.

– Ты помнишь ту эгретку? Стразовую, что мы видели на днях в «Японской старине»?

– Помню… Что же дальше?..

– Видишь… я забыла сказать тебе: я написала, и мне сегодня вечером доставят ее.

Мод мгновенно вспыхнула; на лбу собралась складка, глаза потемнели.

– Но ведь это нелепо!.. Ну, скажи мне, – прибавила она, подавляя свой гнев, – на что она тебе?..

– Собственно, большой надобности мне в ней нет, – ответила мадам де Рувр, – мне просто захотелось иметь эту вещь. Ведь, я так мало имею удовольствий, не правда ли? Вместе с тем, принесут также и счет. Надеюсь, нам все равно, 300 франков больше или меньше?

Мод промолчала; мать вышла, а она вернулась в маленький салон. Ей попалась на глаза тоненькая деревянная ручка на письменном столе, воспоминание о каком-то курорте; она взяла ее, но пальцы у нее так дрожали, что она переломила ее, а обломки полетели в камин. Бетти опять вошла.

– Мадемуазель…

– Что, уже пришла молодая особа?

– Нет, мадемуазель, пришел господин Жюльен.

Мод с досадой ударила рукой по мраморной доске камина.

– Оставьте вы эту привычку говорить «господин Жюльен»; называйте его «господин де Сюберсо». При гостях это особенно неприлично… Почему же не идет господин де Сюберсо?

– Жозеф отворил ему… Он не знал, где вы, и господин Жюль… господин де Сюберсо прошел без доклада в вашу комнату.

Бетти проговорила это совершенно просто, и Мод, по-видимому, нисколько не удивилась.

– Скажите ему, что я ожидаю его здесь.

Оставшись одна, она посмотрелась в каминное зеркало без всякого кокетства, просто по привычке светской женщины, которая в первый раз в этот день предстанет глазам мужчины, все равно будь это брат или старый друг.

Спустя минуту, другую, на пороге маленького салона появился Жюльен Сюберсо; ему было не более тридцати лет, одет он был очень изысканно, высокого роста, сильный и худой, лицо матовое, почти без усов, но с прелестными темными, несколько длинными волосами, спускавшимися на воротничок. Это неправильное лицо с узким подбородком, тонкими губами, строгой формы носом, было бы почти сурово, если бы не озарялось прекрасными светло-голубыми глазами, нежными и с выражением нерешительности, как у женщины.

Мод обернулась и окинула его тем восторженным взглядом влюбленной, которая с удовольствием видит, что любимый человек и на этот раз так же изящен и красив, как раньше.

Он взял протянутую ему руку и почтительно поцеловал.

– Здравствуйте, мадемуазель!.. Как ваше здоровье?

Беглым взглядом он оглядывал салон и соседнюю комнату.

– Здесь никого нет… – проговорила вполголоса Мод.

Тогда он привлек ее к себе, прижал, расцеловал шею, глаза, щеки, пока губы их не встретились и не слились в продолжительном жарком поцелуе.

Наконец, они оторвались друг от друга.

Мод, с немного зардевшимся лицом, подошла к зеркалу и поправила волосы и несколько сбившиеся складки корсажа. Сюберсо опустился в кресло возле письменного стола и молча любовался ею.

Она стояла рядом с ним, опираясь о спинку кресла.

– Мод!.. дорогая Мод!.. – шептал в порыве страсти молодой человек.

Она смотрела ему прямо в глаза и тихо, но внятно, едва, шевеля губами, проговорила:

– Я люблю тебя!

В эту минуту с её глаз, со всего лица и всей фигуры слетел тот неопределенный ореол девственности, который окружал ее, пока она писала за этим столом в присутствии матери. Теперь она казалась женщиной, с пламенем в глазах и какой-то покорностью в позе, изобличавшей девушку, знакомую с прелестью мужской ласки.

Жюльен отвечал:

– Я жаждал услышать это от вас… я так скучал с нашей последней встречи у Реверсье.

Она села в кресло и, устремив на него нежный взгляд, сделавшийся теперь ясным, спросила:

– Опять проиграл?

– О, нет… Наоборот… Вот посмотрите, что я сделал за ночь.

Он извлек из внутреннего кармана длинного редингота, узкого в талии и широкого в груди, и показал пачку скомканных банковых билетов.

– В «Рю Ройяль»? – спросила Мод.

– Нет, в «Дё Монд», с Аарона.

– С Аарона? Это уже лучше! Однако, вы все-таки виноваты, вы обещали мне…

Сюберсо равнодушно махнул рукой.

– Ба! Что за беда!.. хуже, чем теперь, мне не будет; а ведь надо же мне жить… Да к тому же игра отвлекает меня от моих проблем.

Она взяла его за руку и с улыбкой спросила:

– Кого же вы хотите забыть? Меня?

– А что? Это возможно? – ответил молодой человек, отводя руку, но тотчас затем прибавил:

– Ох, простите меня… Мне что-то скучно сегодня и нервишки шалят… Вы причиняете мне так много огорчений.

Мод вопросительно смотрела на него; он продолжал:

– Да, вы причиняете мне много печали; похоже, вы не принадлежите мне более: я перестал ощущать вас своей…

Молодая девушка молча, взглядом указала ему на место, где они только что так жарко обнимались, и от этого напоминания Жюльена бросило в дрожь.

– Все упреки да попреки… Однако, вам известно, я делаю, что могу, уверяю вас.

Сюберсо, несколько успокоенный, опустил голову.

– Так давно, давно вы не приходили, – простонал он негромко, точно боялся, что слова его услышит та, к кому они относились.

И действительно, Мод порывисто встала, глаза ее затуманились, лоб наморщился, на лице выступило страдание, как в ту минуту, когда мать говорила ей о стразовой эгретке.

Жюльен уже стоял около нее с горячей мольбой:

– О, не сердитесь на меня, Мод… Я знаю, что вам это неприятно, но я не в силах молчать… Вся моя жизнь в этом воспоминании, в этих двух свиданиях… Клянусь вам, если бы мне сказали: «она еще раз придет к тебе, пробудет один час, как те два раза… а после этого тебя немедленно убьют», я согласился бы и благословил бы моих убийц… Вот как я люблю вас, моя Мод!

Она, по-прежнему стояла, облокотившись о камин, и слушала его. Он продолжал прерывающимся голосом:

– Особенно тот раз… помнишь твой последний приезд ко мне… 3-го января. Как ты хороша, Мод, я ничего в своей жизни не видел лучше тебя… И ты не хочешь более прийти ко мне?

Она медленно повернулась:

– Ты несправедлив! Разве я не принимаю тебя здесь, сколько тебе вздумается? Разве за нами здесь следят? Не остаешься ли ты в моей комнате, сколько тебе хочется? Мама перестала видеть в этом что-нибудь особенное, и наша прислуга хорошо вышколена.

– Нет, – возразил Сюберсо, – это совсем другое, здесь или у меня. Ты говоришь, что прислуга ваша вышколена, за себя я, кажется, ничего не боюсь, смеюсь над пулей и ударом шпаги; но меня смущают эти угрюмые лица Жозефа и Бетти… Твоя мать слепа, она ничего никогда не увидит, но, тем не менее, мне неловко входить к ней, и я доволен, когда не застаю ее. А Жакелин?

– О, Жакелин… ребенок.

– Который все видит и умеет показать нам это.

Мод подошла к Жюльену и протянула губы для поцелуя.

– Я тебя люблю… Разве этого не достаточно… Неужели, тебе необходим мещанский комфорт в любви? Взгляни на меня: неужели не стоит немного пострадать ради того, чтобы обладать мной?

Жюльен проговорил печально:

– Ты никогда не принадлежала мне.

– Не говори так. Это неблагодарно с твоей стороны. Ты дурно любишь меня. Я отдала тебе все, что могла.

– Скажи только, что придешь еще, – проговорил он.

– Куда?

– На улицу Бом. Ко мне…

Она сделала нетерпеливое движение:

– Опять! Да я же сказала тебе, что за мной следят. Эта противная Учелли, от которой ты отказался… Она ненавидит меня за то, что ты любишь меня… Я уверена, она выслеживает меня со своей итальянкой. Ты смеешься? Но, ведь, тебе известно, что я не девчонка и из-за пустяков не стала бы беспокоиться. Оба раза, что я была у тебя, она знала или, по крайней мере, догадывалась.

– Я сменю квартиру.

– Нет, не стоит; положись на меня, дай устроить так, чтобы нам можно было чаще и удобнее видеться, а пока нужна пауза. Сейчас я, больше чем когда-либо, должна быть осторожна.

Жюльен с удивлением спросил:

– Почему больше чем когда-либо?.. Разве что-нибудь назревает?

– Может быть, – проговорила Мод.

Молодой человек побледнел и с минуту молчал; потом сказал, стараясь казаться спокойным:

– Можете вы… сказать мне… в чем дело?

– Да, – медленно отвечала Мод, смотря на него в упор. – И расскажу вам все, если вы будете тем, каким я имею право желать, чтобы вы были.

Жюльен в знак согласия кивнул головой. И оба, по-видимому, совершенно легко приняли тон и манеры светских, равнодушных друг к другу людей. Мод продолжала:

– Хорошо, вот в чем дело, я скажу вам в двух словах. Полгода назад (видите, как давно), на водах в Сент-Аманде мы познакомились с мадам де Шантель, приехавшей туда из провинции лечиться. С ней была 15-летняя дочка, довольно хорошенькая, но совершенно ничтожная; а ее сын, Максим, приехал к матери за несколько дней до окончания лечебного курса.

Тут она остановилась и прислушалась.

– Кажется, звонят?..

– Да, – сказал Сюберсо. – Я тоже слышал. Вот отворяют дверь… Неужели уже гости?

– Нет, это ко мне одна молодая девушка… Да вы должны ее знать… это Дюруа… Этьеннет Дюруа…

– Дочь Матильды Дюруа?

– И сестра Сюзанны, вашей прежней пассии.

– Уж и пассии!..

– Нет?.. а говорят, вы были первым у неё.

– Разве с этими девицами можно знать, кто у них первый и кто последний, – раздраженно возразил Жюльен. – Впрочем, это все равно. Но, если позволите, лучше мне не встречаться с сестрой. К чему она вам?

– Она воспитывалась со мной в монастыре, и я слышала, что она совершенно достойно живет с матерью. Но я не знаю, что ей от меня надо. Мы были хорошими подругами с ней, и я рада ее видеть…

В дверях показалась кислая физиономия Жозефа.

– Пришла та мадемуазель, – доложил он.

– Я ухожу, – сказал Сюберсо.

– Пройдите через большой зал. До вечера, договорились? Приходите в половине шестого. Мама выйдет… Проводите мадемуазель прямо сюда, через галерею, – сказала она слуге.

Провожая до двери большего зала поникшего головой Жюльена, Мод сказала ему еще раз:

– Приходите… он будет… Я хочу, чтоб вы пришли. – А когда он переступил порог комнаты, она тихо шепнула ему:

– Я люблю тебя!

Полудевы

Подняться наверх