Читать книгу Супердвое: версия Шееля - Михаил Ишков - Страница 8

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

«…Нарком встретил «старого дружища» как ни в чем не бывало. С порога предупредил:

– Кто старое помянет, тому глаз вон?

– А кто забудет, тому – оба, Лаврентий Павлович.

– Согласен, хотя в этой формулировке отчетливо просматривается контрреволюционный душок. Пятьдесят восмая, пункт четырнадцатый, саботаж, не так ли, товарищ Мессинг? – затем нарком показал гостю папку. – С делом будете знакомиться?

– Ни в коем случае, Лаврентий Павлович.

– И правилно. Менше знаешь – крепче спишь. Трющев ввел вас в курс дела?

– Так точно, товарищ нарком.

Берия удивленно посмотрел на Мессинга.

– Правилно отвечаете, Мессинг. Всегда бы так.

– К сожалению, «всегда» не получается.

– Хорошо. Можете идти».

* * *

Из отчета В. Ф. Мессинга после разговора с военнопленным Густавом Крайзе:

«…расскажите о себе.

– Вы не помните меня, господин Мессинг?

Я удивленно взглянул на подследственного.

– Не-ет… Впрочем, подождите… Может, Бранденбург, тридцатый год? Или тридцать второй?..

– Я был вашим индуктором. Именно в Бранденбурге! Мне было двенадцать лет и я во все глаза следил за вами. Вы сами выбрали меня. Я водил вас по залу, мы отыскивал портмоне, расчески и даже записку, предупреждавшую какого-то важного господина, что некая дама просила его перенести встречу, так как в назначенный час муж будет дома. Все смеялись, а господин, радостно потрясая запиской, во всеуслышанье заявил, что действительно в назначенный срок муж оказался дома. Вспоминаете?

– Кто кого допрашивает, господин Крайзе? Вы меня или я вас?

– Разве это допрос? Даже господин русский комиссар не позволял себя так ставить вопрос. Он предложил побеседовать. Неужели вы тоже служите в этом учреждении?

– Нет, я служу в другом учреждении, а здесь иногда консультирую. За дополнительный паек.

– Мне пока не предъявляли никакого обвинения.

– И не предъявят. Вам верят, это я ответственно заявляю, и все же…

– Лишняя проверка никогда не помешает, вы это хотите сказать? Вы хотите просветить мне мозги? Как вам это удается?

– С помощью разного рода ухищрений…

– О которых вы, конечно, не расскажете?

– Как-нибудь в другой раз.

– О чем же у нас пойдет разговор, господин провидец?

– Как вы оказались в этой тюремной палате?

– Это долгая история.

– Ничего, времени у нас достаточно.

Крайзе молча собирался с силами. Версию не выстраивал, это я заявляю ответственно. Он уже столько раз излагал свою историю, что повторить ее для него не составляло труда. Трудность была в том, что от частого употребления повествование несколько стерлось, потеряло свежесть новизны, а он очень хотел, чтобы ему окончательно поверили, потому что только в этом случае он получал возможность сохранить себя в мире живых.

На его беду, для того чтобы поверить в то, что случилось с Густавом Крайзе, надо было обладать незаурядной склонностью к фантазиям!

Как поверить в реальность волшебной сказки?! Как убедить прожженных контрразведчиков, что выкладываемые им факты есть реальное и точное расписание судьбы? Как убедить судьбу, что ему более не хочется участвовать ни в каких подозрительных, немыслимых по своей природе выкрутасах? Как заставить поверить этого припадочного Мессинга, что он не врет?

Как сохранить жизнь?

Где найти какие-то особенные, проникновенные слова, более глубокое и убедительное объяснение простому, в сущности, желанию не стать «палачом».

Это слово я отчетливо выудил в голове Крайзе. Он предпочитал употреблять его по-русски. Оно его коробило. Оно торчало из мешанины предавших его желаний, как гвоздь в сапоге. Он мечтал вступить в гитлерюгенд, он хотел завоевать в гитлерюгенде значок «за меткую стрельбу», он рвался доказать на фронте, что полукровки тоже кое-что стоят.

Он это доказал!

Но убивать детей ради Германии, даже ради фюрера, это было слишком!

Это никуда не годилось.

Картинка нарисовалась самая безыскусная.

«…снегу по колено. Эсэсманы, окружившие деревню, неторопливо сгоняют женщин и детей к сельсовету. Прикладами загоняют в сельсовет. Дюжий вояка заколачивает двери крест-накрест, двое поливают углы здания бензином, поджигают. Громкая команда, и солдаты отправились по домам на поиски спрятавшихся. По всей деревне там и тут гремят выстрелы.

Из ближайшей к сельсовету избы с плачем выползли двое детишек, девочка и мальчик. Наверное, брат и сестра. Мать, по-видимому, приказала им сидеть тихо, не высовываться.

Дети подбежали к горящему строению, заплакали навзрыд. Стоявший рядом шарфюрер брезгливо взял девочку за пальтецо и швырнул в пламя, затем так же поступил с укутанным в рваный женский платок братом.

– Вы испытали потрясение, Густав?

– Меня вырвало, господин медиум. Эсэсманы смеялись, а шарфюрер подбодрил – еще парочку таких акций, Густав – и ты научишься обращаться с унтерменшами. Вот этого я испугался более всего. Я ведь так хотел вступить в СС…»

«Молчите!!! Отвечайте мысленно, я пойму. Вы хотели записаться в СС? Зачем?!!»

– Да, господин Мессинг! Я…

«Мысленно!!! Мыс-лен-но! Я пойму. Как вы оказались в той деревне?»

«Меня прикрепили к взводу СС для связи со штабом пехотной дивизии, чтобы в случае нападения партизан вызвать подкрепление. (Правда), к тому моменту, моих желаний послужить рейху значительно поубавилось. «Потому (что я) русский, господин провидец. Моя мать – русская и я люблю ее, но перспектива (стать полезным) рейху – этому огромному, под самые небеса одетому в белый мрамор, сияющему исполину, где торжествует правда крови и сила почвы, – уже не вдохновляла меня. Мрамор потускнел, белокурый витязь сгорбился и стал более похож на чудовищного людоеда, пожиравшего всех, кто попадет ему под руку. В том числе и немцев, господин медиум».

Крайзе не имел привычки курить, поэтому мне было труднее опознать его мысли, но через помехи, обертоны переживаний, мелькание зрительных образов мне открылась таинственная даль, нависшая синева небес и нагоняющее ужас, покосившееся на бок уродливое, залитое кровью существо. Крайзе мысленно обозвал его «людоедом», я бы назвал «измом». Некоторое время у меня были сомнения, сообщать ли этому, в сущности, простоватому парню, что он сирота. Этот факт Трущев посоветовал использовать в качестве ключика.

Но зачем Мессингу ключик? Самое время открыть правду, которой поделилось со мной НКВД.

– Ваша мать умерла, Густав.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

– Она не пережила смерти отца. Оба скончались прошлым летом, получив извещение, что вы пропали без вести. У вас есть еще родственники?

– Да, тетя в Берлине, двоюродные братья. Я всегда хорошо относился к тете Марте, хотя она всегда была красная.

«Красные вам не по душе?»

Он рассердился. Я напомнил.

«Тихо! Молчите и размышляйте! Я распознаю…»

«Мне плевать на красных, белых, зеленых, особенно на коричневых С того дня, когда я опорожнил желудок, мне больше не хотелось стать эсэсманом. Мне ненавистно само желание швырять детишек в огонь, но что я мог поделать против всесильного людоеда! В Витебске я напился. Сидел один в комнате, разглядывал бронзовую медаль, врученную мне в Великих Луках и, как русский, пил самогон.

Самогон меня не брал. Тогда я решил поискать женщину. Вспомнил о новенькой в штабе, полы мыла. Можно вслух?»

Я кивнул.

– В начале сорок третьего года я оказался в Витебске на переформировании. Рассказывать, как я очутился в Витебске при штабе 3-й танковой армии, в роте связи?

– Да.

– На фронт меня отправили осенью сорок второго года после учебного лагеря в Магдебурге. В Великих Луках я попал в гренадерский полк 83-й дивизии, которым командовал подполковник барон фон Засс. Он тоже был родом из Бранденбурга, у него имение неподалеку от Вердера на берегу Швиловзее… В полку меня, как знающего русский язык и владеющего всеми видами связи, оставили при штабе. Располагался штаб в старинной крепости на западном берегу Ловати. В крепости, правда, ничего, кроме земляных валов, главных ворот, собора и нескольких строений, не осталось, но все же это была огороженная территория и там было спокойней, чем в городе.

В Великих Лугах я пробыл три месяца. В конце ноября, когда ударили морозы и земля отвердела, большевики перешли в наступление. Они прорвали фронт, остановить их удалось лишь в двенадцати километрах западнее города. Другими словами, Великие Луки постигла участь окруженного Сталинграда, причем в одно и то же время, и так же, как на Волге, Гитлер запретил гарнизону даже думать об отступлении. Мы должны были держаться до последнего солдата.

Нас, правда, пытались деблокировать. В начале января мы уже отчетливо различали артиллерийскую пальбу и даже пулеметы. Дальше русские не пустили. В крепости оборонялось несколько тысяч человек – все из разных частей. Наш командир, подполковник Засс, вопреки приказу фюрера нашел в себе смелость отдать команду пробиваться к своим.

Это был кошмар! Не хочу вспоминать…

Он невольно глянул на свои сведенные в попытке вцепиться в чье-то горло руки и крупно сглотнул.

Я не посмел прерывать его, тем более фиксировать в отчете, что он вообразил, о чем вспомнил.

– К своим, господин Мессинг, вышло около сотни человек. Раненых пришлось оставить в крепости, а у меня, не поверите, за три дня боев ни царапины. Во время прорыва к нам прибилось еще человек восемьдесят – это все, что осталось от семитысячного гарнизона.

Всех спасшихся распределили по госпиталям, меня отправили в Витебск. Там наградили Бронзовой медалью за доблесть. На Железный крест поскупились – как же, у меня подозрительное происхождение! Однако Засс не забыл обо мне и в качестве переводчика и отличного связиста взял с собой.

Так я оказался в штабе 3-й танковой армии.

Там и познакомился с Татьяной.

Она мыла полы в коридорах и разрешенных помещениях. Прежнюю уборщицу забрала фельджандармерия. Новенькая прятала лицо, однако к ней сразу начали приглядываться. В тот день, получив после акции сутки отдыха, я, как уже было сказано, крепко выпил и направился в штаб. Там предложил Татьяне проводить ее домой. Она почему-то испугалась, тогда я взял ее под руку и не отпускал до самого дома. Она открыла дверь, попыталась оттолкнуть меня, но я был пьян, господин провидец, я вломился к ней в комнату.

Это была небольшая комната с миниатюрной кухней в прихожей, печь топилась дровами. В комнате я крепко обнял ее и брякнул первое, что пришло в голову:

– Давай, давай…

Она вырвалась и сгоряча выпалила:

– Аус! Швайнехунд!..[19]

Меня словно кипятком обдало.

– Ду бист… Ты говоришь по-немецки?

Она промолчала, села за стол и зарыдала.

Я сел с другой стороны и по-русски выговорил.

– Прости, Татьяна.

Она не ответила, отвела глаза, правда, плакать перестала. Сжала губы, решила, по-видимому, до конца отстаивать свою девичью честь. А у меня уже и хмель прошел.

Я поинтересовался:

– Я знаю твой родной язык. Но откуда ты знаешь немецкий? И эти апартаменты… Насколько мне известно, в этом замызганном городишке всего несколько приличных домов, да и то двухэтажные. В одном из них селили учителей местной школы. Ты была учительницей?

Татьяна неожиданно встала, подошла к комоду.

Я предупредил:

– Если у тебя есть оружие, не надо пальбы. Ты провалишь партизанское задание.

Она вздрогнула, и я догадался, что попал в точку.

– Ты преподавала немецкий?

Она через силу кивнула.

– Я хотел рассказать, что я сегодня видел, но мне совестно обременять тебя своими грязными соплями.

– Вы сожгли Купятичи!

– Ты знаешь?..

Опять кивок.

– Я больше не буду «давай, давай!..» Хотя и очень хотел. Точнее, мечтал. Но уйти сразу тоже не могу. Хотя бы несколько минут мы должны провести вместе. Потом ты проводишь меня. Отворишь дверь и закроешь за мной. Можешь не целовать на прощание. Тебе это надо куда больше, чем мне.

– Хорошо, – неожиданно согласилась она. – Ты прав, мне нельзя без этого. Где вы выучили русский?

– Я не хотел бы отвечать на этот вопрос, но доверие за доверие. Моя мать – русская.

– Белогвардейка?!!

– Нет, крестьянская дочь. Этого достаточно?

Татьяна неожиданно встала, скинула платок, затем ветхий, местами порванный полушубок. Затем вновь села за стол. Я зажег маленький огарок, стоявший на столе.

Так мы сидели, пока я не поднялся.

– Мне пора. Проводи…

Он сделал паузу, я закурил и, пока не кончилась папироса, мы молчали.

– Не поверите, мне до утра снилось ее личико. Она была исключительно миловидна. Просто красавица… – он неожиданно крупно и звучно сглотнул. – Зачем эти сны, господин провидец, ведь я не рассчитывал еще раз увидеть ее?

На следующий день меня поздравляли с посвящением в ряды славных борцов рейха. С причащением, так сказать. Кое-кто сочувствовал, но молча и издали. Товарищ, с которым мы вырвались из Великих Лук, развел руками – ничего не поделаешь. Вы не поверите, господин провидец, но каждому из нашего штаба в той или иной степени приходилось участвовать в подобных акциях. Весь день я был не в себе. У меня тогда и в мыслях не было изменить фюреру, просто я решил, что больше никогда не буду участвовать в работе айнзацкоманд.

Думаете, наивные мечты?

Не скажите.

В Великих Луках я сделал две ходки за линию фронта в составе разведгруппы, ведь я отлично работал на рации, знал местный язык. Это были жуткие вылазки!.. Так что у меня было время прикинуть что к чему, а догадки хватило, чтобы сообразить – эта война не для меня. Я правильно выразился – хватило догадки?

– Ума, – подсказал я. – Хватило ума.

– Вот-вот, ума! Когда меня в качестве добровольца намеревались вновь послать к русским, я сумел обзавестись жесточайшей простудой, это позволило избежать третьей экспедиции в русский тыл. У меня, господин провидец, было предчувствие, что третьего раза мне не пережить. Так оно и случилось, разведгруппа не вернулась. Как вы можете это объяснить?

– Это инстинкт, Густав. В нашем деле, как и на войне, всегда следует полагаться на инстинкт. Правда, при этом следует разбираться, на какой инстинкт следует полагаться, а на какой – нет.

– Вы имеете в виду способности разума?

– Не только. Скорее на потребность души. Что случилось с Татьяной?

– Весь день я не мог найти себе места. Надеялся, у нее хватит ума не появляться в штабе, ведь я был обязан сообщить в гестапо о своих догадках. Представьте мое изумление, когда ровно в половине шестого эта фанатичка явилась в штаб и начала мыть полы. Меня в дрожь бросило, я закрылся в своей комнате. Решил подождать, пока она не покинет школу. Наш штаб располагался в школе, господин провидец. Там еще географические карты висели, как у нас в гимназии – Африка, Антарктида, Южная Америка. Они существуют на свете или это выдумки большевиков?

– Существуют.

– Я запретил себе иметь с этой сумасшедшей что-либо общее. Не тут-то было. Она сама постучала в мою дверь. Я сдуру открыл. Спрашивает: «Не хотите ли, господин обер-гренадер, проводить меня?» Я покорно согласился – хорошо.

– Und es geschieht[20] – согласился я.

…Та же комната, тот же стол, на столе теплится малый огарок свечи. Солдат выкладывает из походной сумки продукты на стол. Достал свечи, однако женщина сразу спрятала их в комод. Свечи у партизан были на вес золота. От еды не отказалась и когда поели, призналась:

– Я не могу оставить вас у себя, господин обер-гренадер.

Солдат кивнул.

– И выгнать не можешь?

Кивнула женщина..

– Приказ начальства?

Она не ответила.

– Что же нам делать? – спросил солдат.

Она пожала плечами.

Солдат задал вопрос:

– Я тебе не нравлюсь?

– Нет.

– У тебя есть муж, жених?

– Нет.

– Тогда это неизбежно. Тогда необходимо выполнить приказ руководства.

Она заплакала.

– …Вот такая у нас вышла любовь, господин провидец! Ей нельзя было без любовника из немцев, но и становиться немецкой подстилкой тоже невмоготу. Меня она выбрала как наименее отвратительный из самых отвратительных вариантов. В этом она призналась утром, когда в коридоре затопал местный полицай, дядя Вася. Он, как всегда загодя, спешил на службу.

Я обнял Татьяну, поцеловал в сахарные уста, она обмякла. Я в который раз овладел ею и она сладко застонала.

Я понял – моя песенка спета. Передо мной открывалась новая жизнь. Ничего, господин провидец, что я сентиментален? Вообще, русские женщины – странные существа. Когда через неделю я спросил ее, испытывает ли она что-нибудь, она призналась:

– Я думала, будет хуже.

– Противней?

Она покраснела и кивнула.

– А сейчас?

Татьяна покраснела еще сильнее.

«Она ни о чем не просила меня. Я первым предложил подсказывать, где и в какой деревне будут проводиться карательные акции».

Я закурил. Предложил Густаву, он отказался.

Пока курил, прикидывал – не врет. Говорит не задумываясь. Сведения проверяемы, это хорошая примета. Мозги прозрачные, душа болит. Можно докладывать – сомнения Лубянки не имеют оснований. На этом можно было бы поставить точку, но парня понесло.

– Через пару месяцев такой жизни меня взяли, – заявил он.

Я замер.

Крайзе уточнил:

– Взяли в партизаны.

Я выронил папиросу, поднял ее. Пришлось потушить, а жаль, хорошие папиросы мне недешево доставались.

– За это время я несколько раз предупреждал Таню о намечаемых карательных акциях. В начале марта она пригласила меня на «свадьбу» своей подруги. В гости мы отправились вдвоем с Куртом. Дом оказался на самой окраине, как здесь говорят, «на отшибе».

Русские быстро споили Курта. Его уложили в дальней комнате, и через несколько минут в избу зашли два вооруженных господина. Я даже не успел схватиться за пистолет – сосед, пожилой дядька в красноармейской форме без знаков различия, перехватил мою руку.

– Ничего страшного, Густав. Давай выйдем.

Меня отвели в соседнюю комнату, где состоялась короткая воспитательная беседа.

Разговор мы вели один на один. Дядька назвался «батей». Судя по поведению и умению выстраивать вербовочную беседу, готов поклясться, этот комиссар был в высоких чинах.

Купил он меня сразу, и на элементарную подставу.

– Мы давно приглядываемся в тебе, Густав. С того самого дня, как ты принял участие в карательной акции в Купятичах.

Я пожал плечами.

– Как вы узнали?! Там свидетелей не оставляли.

– Паренек выжил, лет пятнадцати. Один из всей деревни. Малые детишки глупые, вылезли из подвала, а он сумел сдержаться. Старался не смотреть на сельсовет… Он сообщил, что ты не принимал участие. Что тебя вырвало… Как, впрочем, всякого нормального человека.

Что я мог ответить? Одним махом неторопливый, грузноватый русский комиссар разрушил все мои прежние мечты, уничтожил прошлое, лишил будущего, потому что, по его словам, ГФП[21] или гестапо рано или поздно докопается, кто извещал партизан о предстоящих карательных акциях. С этим трудно было спорить.

– Что будет с Татьяной?

– А что с ней будет? Она будет работать, как работала. Она дала присягу. Мы, конечно, не оставим ее в беде, но на войне всякое может случиться. Давай-ка лучше обрисуем твое будущее…

Так я изменил фюреру, господин провидец.

Меня заколбасило, проснулось бессознательное, интимное, пронзительное.

Зачем это признание?.. Крайзе уже сделал выбор… значит, сомнения остались… нет, что-то не так… Остался страх!.. Он нуждается в утешении… ему позарез необходимо, чтобы кто-то одобрил его решение. Одобрил свой… нет-нет… одобрил на родном языке.

На немецком!!!

Что могло быть сильнее слов?

Гипноз?.. Внушительные… прошу прощения… внушательные способности?

Глупости!! Сильнее слов нет ничего…

– Es ist nicht Verrat, Gustav, – вслух выговорил я. – Weil man einen Mann zu halten verwaltet. Erliegen Sie nicht den Schmeicheleien und Appelle, die Trommeln. Diejenigen, die sich selbst als den Führer beschrieben, einmal war auch ein Mann, ein tapferer Soldat, ein tüchtiger Künstler, aber er lehnte alle, dass es ein Mensch war. Er bildete sich so etwas wie der mächtige und grausame «Über-ismus» und dieser Verrat kann nicht in jedem Fall befreit. Damit sollten wir kämpfen…[22]

– Так-то оно так…

– Да не «так-то», а так, Густав!