Читать книгу Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Калашников - Страница 6

С первых секунд, едва капитан Воронин взошел на палубу «Челюскина», в нем поселилась уверенность – этот корабль вести ему. Он определенно не мог даже догадываться, что штатного капитана затянут в Копенгагене бумажно-финансовые дела. Он не мог знать, по какой причине Биезайс не поспеет в Мурманск, но каждой частичкой своего тела чувствовал, как пароход шепчет ему: «Я твой», так шепчет милому избраннику любовница, сбежавшая от пьяного мужа в первую брачную ночь.

Увы, любовь парохода к Воронину не была взаимной. Владимир Иванович до самого Копенгагена изучал судно и отписывал Шмидту все новые бумаги: корпус парохода недостаточно усилен, имеет обычную форму, это не ледокол, у настоящего ледокола корпус яйцевидной формы, при сжатии льдами его выталкивает на поверхность. Нос корабля – не ледокольный, стенки прямые.

Шмидт бумагомарательством не занимался, прибегая в каюту Воронина, торопливо давал отповедь:

– Владимир Иванович, вы же лучше меня знаете, что «Челюскин» не будет в одиночестве, ему и не надо быть ледоколом, всю работу за него проделает «Красин».

Воронин с нажимом отвечал:

– У него чудовищная ширина! Пароходом будет сложно управлять и лавировать в проторенной «Красиным» колее.

– Вот, Владимир Иванович! Одна голова хорошо, а две – лучше! Там, где не справится Биезайс, придете на помощь вы.

– Каким образом, Отто Юльевич? Подойду к капитану и попрошу порулить? Я ведь обычный пассажир, всего лишь сторонний наблюдатель.

Шмидт лукаво улыбался, будто что-то знал наперед, и примирительно махал рукой:

– Биезайс, учитывая ваш несомненный авторитет, вам не откажет. В крайнем случае, я смогу его уговорить.

– Какие-то детские игры, – сокрушался Воронин.

В Мурманск Биезайс не поспел, Воронин стал на капитанский мостик, с фатальной мрачностью подумал: «Не зря так крепко вцепились в меня Шмидт и сама судьба».

Льды появились в Карском море, на выходе из пролива Маточкин Шар. Сначала плавали отдельными пластами, потом липли друг к другу, склеивались, образуя сплошное непроглядное полотно. Впереди неукротимо обламывал белую корку «Красин», «Челюскин» шел за ним вслед. Шмидт довольно потирал руки, все шло благополучно.

Воронин не утерпел, чтоб не напомнить прошлогодний поход:

– А ведь на «Седове» проскочили это место по чистой воде, ни одной льдинки не встретили.

– Ничего, ничего. С ледоколом мы через месяц в Беринговом будем.

– Ты слышишь, как скрежещет лед о борта? Пароход шире ледокола, ему тесно в этой колее.

– «Челюскин» справится.

Когда становилось чище и поля льдов превращались в ледяные острова, ледокол покидал их, и «Челюскин» шел самостоятельно. У «Красина» была параллельная миссия – он торил дорогу для каравана лесовозов, спешивших пробраться в устье Лены. Однако курсы у этого каравана и «Челюскина» лежали вовсе не параллельно. «Красин» надолго исчезал за горизонтом. «Челюскин» одиноко шел сквозь плавучие льдины. Кораблю приходилось брать их на таран, ведь огибать каждую – это перенапрягать силы экипажа и самого судна, терять в бесчисленных лавированиях массу времени. От ударов об лед на «Челюскине» разошлись швы, вылетела часть шпангоутов. Доступ к ним лежал через деревянный настил. Его требовалось снять, а перед этим вынуть из трюмов весь уголь и оборудование. Только так можно было приступить к ремонту.

…Трехсуточный аврал закончился, чрево «ковчега» было освобождено. Весь ремкомплект находился на «Красине», забортная вода в трюмы больше не поступала, корма осела, нос задрался, «Челюскин» спокойно дрейфовал, ожидая помощи.

Ледокол вскоре вернулся. На него перегрузили часть полагавшегося ему угля и забрали ремонтное оборудование. Корпус корабля задрожал теперь под ударами кувалды, стягивающей листы шпангоутов.

Команда отдыхала. Люди счищали с себя угольную грязь в моечных комнатах. Забортная вода, пропущенная через тело корабля, согретая о его организм, приятно лилась на Промова. Рядом с ним под распрыскивателем душа стоял гидрограф Звездин. Из клубов пара вынырнуло его чумазое лицо, с такими же, как у Бориса, светлыми кругами возле глаз – следами от очков.

– Шахтеры из забоя вернулись! – весело крикнул он.

– Похожи, – согласился Промов.

– Ты на Донбассе был, Боря?

– Нет, не приходилось.

– А я оттуда родом. У нас в городке парень живет по фамилии Стаханов, видел его нынешним летом, когда в отпуске мать навещал. Как твоя братия до сих пор его не обнаружила? Геройский парень, передовик!

– Про каждого передовика печатать – бумажная промышленность иссякнет, – попытался пошутить Промов.

– Не скажи, он труженик выдающийся, люди про него должны знать.

– Значит, узнают в свое время, – не спорил подобревший после купания Промов.

– Приезжай к моей матке в гости, Борька! Ох и отдохнешь у меня!

– Виталик, милый мой человек, у меня на отдых нынче времени нет, страна такие прыжки гигантские делает.

Звездин, натягивая брюки, пригляделся к Промову, определяя, ерничает тот или нет:

– Не прибедняйся, прямо заработался весь.

– Да нет, Виталик, зря не веришь. Я даже когда из отпуска выхожу, две-три статьи готовых на редакторский стол кладу.

– Так а я тебе о чем: будет тебе у меня на родине статья про трудовой подвиг – один Стаханов чего стоит. И отдохнуть заодно успеешь. Знаешь, какие у нас места? Терриконы, закаты в степи, Донец посреди гор меловых течет… Позади дома отдыха, монастыря бывшего, памятник товарищу Артему стоит – единственный в стиле кубизма на всю Европу, а то и на весь мир. Ну, где еще такая свобода искусству, как не у нас? Кубизм, представляешь себе?

– Нет, не представляю, – прятал ухмылку Промов, помня поговорку: «Всякий кулик свое болото хвалит».

– А у нас, в Стране советов – стоит. Первый и единственный памятник революционеру в стиле кубизма. Самая массивная бетонная скульптура в мире – 800 тонн! 28 метров высоты, вместе с постаментом. За три месяца возвели, без применения строительных механизмов. Бетон, говорят, в нем – уникальный, только семья местного мастера Орленко его состав знает. Вот и про него, кстати, тоже можешь написать.

– Про памятник?

– Да нет, зачем? – немного возмутился Звездин. – Про памятник уже писано-переписано. Про Орленко, конечно же! – Немного подумав, добавил: – Да и про памятник можно. Там голова Артема даже выше куполов поднялась, а уж на что глава у собора громадная. В доме отдыха заодно поживешь, такая здравница в бывших монастырских угодьях! Знали, где обитель свою строить, – благодать. Я люблю к матери ездить и в Банное постоянно заезжаю, будто ритуал какой: на гору подняться, возле киосков попутно постоять, на округу глянуть, по меловым пещерам поход – само собой…

Звездин продел в рукава свитера руки и замер:

– Знаешь, до сих пор помню запах свечей из настоящего пчелиного воска, как раньше было… После нашей экспедиции я опять хочу вернуться в эти места.

– У тебя же договор на три года, а на Врангеле домов отдыха с пчелиным воском нет, – добродушно напомнил Промов.

Полярная станция, куда ехал геодезист, лежала отрезанной от Большой земли, Звездин знал это прекрасно и без Промова, с ответом не растерялся:

– Отработаю и навещу мать… Ты знаешь, отчего тамошний город «Банное» называется? Еще при Екатерине эти места у церковников отняли. Получил монастырские угодья Потемкин в свое управление и создал на берегу Донца купальни, что-то вроде немецких курортов. Приезжай – не пожалеешь.

– Раньше, чем через три года, не поеду, без тебя не хочу.

– Вот-вот, поглядишь на красоты, а статей привезешь… Глянь, сколько я тебе вариантов подбросил: про Стаханова, про Орленко, про дом отдыха – бывшую цитадель порока, разврата и религиозного дурмана. Или вот тебе сюжет: под Бахмутом рудники соляные есть, несметные копи – с шестнадцатого века соль там роют. И вот в одной соляной пещере даже храм устроен, заводская церковь, но недавно и ее упразднили, сделали конюшню для шахтерских лошадей. Вот тебе и тема «борьбы с культом» раскрыта.

Они шли нешироким коридором, Звездин умеренно жестикулировал. Промов таил на губах ухмылку:

– Заманчиво, Виталик, но я уже пять лет по курортам не езжу.

– Чего?

– Да так, попал в Крыму под раздачу, чуть потолок на голову не упал…

– Это когда землетрясение было? Слышал, слышал. Ну и ты бы рассказал, для общей картины.

– Как-нибудь в другой раз, не сегодня, – устало отмахнулся Промов.

В буфете звон посуды, звяканье ложек о тарелки и стенки чайных стаканов. После такой ударной работы да с морозца усиленные распоряжением Шмидта порции сметались командой быстро.

Промов со Звездиным, набрав на поднос приборы и заполненные тарелки, отошли от раздачи, поискали глазами свободное место. Путь их лежал мимо «семейных» столов: здесь сидел начальник станции Бойко, ехавший на остров Врангеля, и его жена; коллега Звездина – геодезист Василевский с супругой; пара метеорологов Камовых, геолог Рыцк со своей благоверной. Командировки на полярную станцию длились по нескольку лет, и Бойко решили не расставаться на этот длительный срок. Их не остановило даже наличие полуторагодовалой дочери, которой предстояло провести почти все свое младенчество в ледяном краю. Малютка Анечка сидела у мамы на коленях, без фокусов ела приготовленную буфетчиком Кливером детскую кашку. По всем приметам даже ребенок ощущал свою миссию среди взрослых – не досаждал им, был спокоен и тих, не фокусничал, накормить его не составляло для матери труда.

У Доротеи Василевской положение было еще более рискованным – в плавание она отправилась беременной. Но и путь у ее мужа лежал более короткий: не к острову Врангеля, а вместе со всей экспедицией – вдоль материка, до Владивостока. Кроме того, на корабле был прекрасный судовой врач, Доротея Исааковна от него старалась далеко не отходить, даже теперь он сидел с Василевскими за одним столом. На борт в Ленинграде Василевская садилась с семимесячным животом, нынче дотаивали последние дни срока.

Неподалеку поедал свой рацион биолог Белокопытский. Напротив него сидела ихтиолог Сушкина, она часто откладывала вилку в сторону и заразительно похохатывала, видимо, Белокопытский решил скрасить свое одиночество в пути, а то и чего посерьезнее задумал – уговорить Сушкину на перемену девичьей фамилии.

Сидела дружной гурьбой творческая интеллигенция: фотограф Новик, художник Шемятников, кинооператор Шапиро и его помощник Троянский. Недоставало в их молодой компании одного Промова.

– Потеснись, дармоеды! – шутейно заругался он, подходя к столу. – Расселись, понимаешь, халтурщики пера и линзы, пролетарию прислониться негде.

Сидевшие сдвинули свои приборы плотнее, давая место для Промова и Звездина.

– Не бухти, рабочий класс, – подыгрывая Промову, раздался галдеж за столом. – У нас тоже кости трещат после аврала.

Промов поставил поднос и обличающим жестом обвел стол:

– Дармоеды! Вас народ кормит, поит, штаны вам шьет и стирает!..

Шапиро едва оторвался от флотского борща:

– Удивляюсь тебе, Борька. В животе так урчит, что камни переварить могу, а ты еще разглагольствуешь, на еду не бросаешься.

– Мало тебе крови кишиневских младенцев, проклятый семит? Все никак не нажрешься? – голос Промова был делано грозен.

Шапиро, да и вся компания, к шуточкам журналиста давно привыкли, внимания не обратили. Один лишь Звездин испытал за нового приятеля испанский стыд, поднял немного виноватые глаза на Шапиро, потом обратил их на Бориса:

– Товарищ Промов, ну что ты в самом деле?

Троянский отмахнулся:

– Не обращай внимания, Виталик. Интеллигенция шутит.

Все сто четыре человека на борту давным-давно перезнакомились, неизвестных к этому дню не осталось.

Когда первые блюда были поглощены и половина вторых пропала из тарелок, Шемятников спросил у всех разом:

– Чем сегодня займемся? Есть предложения, как скоротать досужий вечер?

– Семин небось опять собрание назначит, – с уверенностью сказал Новик. – Расскажет, как в ударные сроки коллектив корабля дружно и весело… и ну так далее.

– Потом Белокопытский лекцию прочтет из жизни головоногих, – добавил Троянский.

– И закончит наш Боренька: о ритме и правильных расстановках верлибра, – предположил Шапиро.

– Слабовато, Арончик, – со скукой в глазах посмотрел на него Промов. – Ваш выпад, сударь, даже не требует ответного удара. Он как сонная муха замирает и падает замертво наземь.

– Точь-в-точь как слова в твоих тягомотных лекциях, – улыбнулся в ответ кинооператор.

– Ух, если бы мне дали развернуться! – Промов приподнял сжатые кулаки и легонько пристукнул ими по столу. – Я бы… но вы же знаете Семина, вяжет руки и стискивает глотку.

– Семин – секретарь экспедиции, мимо него не проскочишь, – напомнил Звездин, тоже не раз выступавший с докладами и страдавший от строгого визирования секретаря.

– И что бы ты, Боренька? Чем удивил бы нашу взыскательную публику? – заинтересованно поглядел на Промова художник.

– Уж будь спокоен – зевать бы тебе не пришлось.

– А все-таки, – настаивал Шемятников. – Представь, что к тебе на лекцию пришло ровно пятеро. – Он обвел глазами сидевших за столом.

Промов допил компот, посмотрел на донышко стакана, где плавали остатки сухофруктов. Казалось, он тянул время, выпрашивая себе небольшую паузу. Потом с решительным видом заговорил:

– Ну, держитесь. Тема лекции звучала бы так: «Герои и антигерои в современной литературе». Как смотрит современный читатель на казака Мелехова? Или, скажем, на товарища О. Бендера в желтых ботинках? Оба контрреволюционеры, оба мелкие собственники, не способные разглядеть из-за близорукого своего взгляда завтрашних великих далей. Оба не хотят развития своего социалистического отечества, и здесь налицо явное их место – это самые настоящие антигерои. Но существует магия… Магия искусства, великая магия литературного слова. Именно она заставляет нас сопереживать им обоим. Мелехова нам жаль, ведь если бы он не метался – ах какой бы из него вышел комкор или семьянин, хлебороб, на худой конец. И я надеюсь, автор таки придаст Мелехову, в конце концов, нужный вектор и поставит его на верный путь.

В словах Промова не было горячности, только твердая, нефальшивая убежденность. Он медленно обводил глазами приятелей, видел, как они забыли про компот, отставили прочь стаканы и особо не подают вида, но внемлют, однозначно внемлют.

– А Ося Бендер? Каков шельмец! Современный Тиль Уленшпигель! Да если бы его способности в нужное русло… Нет, ему легче переквалифицироваться в управдомы, чем податься во ВХУТЕМАС. Он и Зосю простить не может не потому, что она его не дождалась, а только из-за того, что предпочла его, Бендера, свободного художника-индивидуалиста, человека, которого любили домработницы и даже одна женщина – зубной техник, какому-то выскочке с рабфака, наподобие нашего Семина. Бендер никогда не будет общественником, и мы, читатели, мы обязаны проклинать его за это, всем своим пролетарским существом ненавидеть, а вот поди ж ты – сочувствуем.

– Ну, с Бендером – это авторская спекуляция, – не утерпел Новик. – Ильф и Петров не дают нам альтернативы. Они вылепили Бендера и заставляют на него любоваться. Конечно, буду я сочувствовать Бендеру, не Корейко же, не Берлаге и не Паниковскому. Так что никакой тут магии нет.

– Как думаете, будет ли третья часть? – спросил у всех Шапиро.

– Наверняка, – тут же отозвался Звездин. – Я даже вижу, с чего она начнется. Авторы не зря оставили Бендеру орден «Золотого руна». Это, во‐первых, стартовый капитал, с которого начнется новое его приключение, а во‐вторых, яркий символизм: Бендер наберет новую команду аргонавтов и пойдет по стране в поисках золотого барашка – на этот раз, мол, с теленком история не получилась, будем понижать ставки.

Люди за столом заспорили, стали предлагать иные коллизии похождений книжного героя, мелькали варианты от полного преобразования сына бывшего турецкоподданного даже не в управдома, а в ударника на челябинской стройке до окончательных похорон авторами безвестного и нищего жулика.

Промов уловил, как любопытно смотрят на них из-за соседнего стола. Там сидели плотники, печники, прочий рабочий люд. Во взглядах у них было презрение, у кого-то равнодушие, мелькнула даже легкая зависть.

Яшка глядел на компанию Промова с плохо скрытым восхищением. Ему наверняка хотелось оказаться среди этих галдящих деляг. Но он и сам понимал: что толку подсаживаться к ним, если твой удел вертеть головой и ловить чужие непонятные слова, это можно делать и на расстоянии, среди своего брата-плотника.

Журналист не раз замечал в этом путешествии, да и раньше, в поездках, командировках, повседневной жизни, – социальные границы почти стерты… но они есть, они все еще есть, черт возьми. О чем говорить тому же Звездину с Яшкой? Слушать, как Яшка всех девок у себя в деревне по сеновалам перещупал? А Яшка? Станет ли он слушать про фигуру товарища Артема в стиле кубизма, вылитую из авторского бетона с неизвестным рецептом?

На эти вопросы Промов знал ответы и утверждался истиной: во все времена, в любом, даже самом справедливом обществе, будет расслоение. Есть те, что хотят изучать космос, и те, кто чихал с высокой колокольни на эту дурость. Он видел, как страдают его коллеги на лекциях того же Белокопытского, но он знал, что плотникам и печникам на этих чтениях и того горше, ведь их не раз уже отчитывал Семин за храп во время выступлений докладчика.

И ему постоянно вспоминался виденный в Москве сюжет: из глубины воронежских степей привезли в столицу на пионерский слет детей. Конечно, были там лучшие – отличники, лидеры дружин, юнкоры и юннаты, но были просто дети передовиков колхоза, такие же работяги, как их родители. Промов интересовался именно этими, он сначала следил за ними, как они таскаются в хвосте по выставкам и музеям, ничего в этом не понимая. Потом ему искренне стало их жаль. Детей привлекали к совместным мероприятиям, выступлениям, сценкам. Были там два родных брата – одному восемь, другому одиннадцать лет. У Промова навернулись слезы, когда он услышал, как старший, наклонившись к младшему, негромко сказал на суржике:

– Эх, Мыкола, а у поли, мабудь, було б лэхше [2].

Промов видел, как маялись плотники, стиснутые бездельем и железными боками корабля.