Читать книгу Белая горячка. Delirium Tremens - Михаил Липскеров - Страница 2

Часть первая
Сновидение

Оглавление

Мэн стоял в своей мансарде в пригороде Москвы. Потолок, естественно, был стеклянный, и сквозь него светило бесконечно радостное Солнце. Стены были увешаны картинами Оскара Рабина, Немухина, Калинина и других русских советских авангардистов. Но основным украшением стены была фотография Мэна во фраке со скрипкой, сделанная Брессоном на концерте, даваемом Мэном в честь рождения Валери Жискар Д’Эстена.

На Мэне был бархатный домашний пиджак, из-под которого виднелась крахмальная белая рубашка «Армани». Домашние брюки были неправдоподобно отглажены, а на ногах – лакированные домашние тапочки. Мэн взял с фортепьяно рюмку коньяка, отпил глоток, погонял его по нёбу, деснам и пустил в свободное плавание по пищеводу. Потом он взял скрипку и начал играть 26-й концерт для скрипки Моцарта. Во второй части концерта он перевозбудился и слишком сильно провел смычком по струнам. Лопнула струна «соль». Мэн поискал в своем хозяйстве струну «соль» и не нашел. Тогда он решил пойти по соседям и поспрошать насчет недостающей струны.

В первой квартире дверь открыл какой-то Парень. Увидев Мэна со скрипкой, он сказал:

– Мужик, я тебя знаю. Ты был корешом Папани в детстве…

Мэн заинтересовался своим корешом, которого он напрочь не помнил. Поэтому он вместе с Парнем прошел в квартиру. В кухне сидела и плакала пьяная копия Мэна.

– Чегой-то он плачет? – спросил Мэн.

– Жена ушла, забрала ребенка, меня то есть, и ушла.

– Давно ушла? – спросил Мэн.

– Двадцать лет назад, – ответил Парень.

– А чего ушла?

– Пил сильно.

– А потом вернулась. Вместе со мной. Он на радостях и запил.

– Давно запил?

– Десять лет назад. Давай выпьем, брат.

– Да я не пью, – сказал Мэн, а потом добавил: – А у вас случайно нет струны «соль»?

Парень распахнул рубашку на груди, и Мэн увидел татуировку: «Нет в жизни струны «соль».

Мэн по-братски выпил глоток водки, также по-братски расцеловался с Парнем, слился с ним, вышел на лестничную площадку и позвонил в дверь напротив. А там море шумит. Волны налетают на берег, и хрестоматийный девятый вал выносит тело Мэна с синим лицом и вцепившейся в ногу клешней краба. К которой был прикреплен сам Краб, похожий на похмельного Мэна. Мэн смотрит на эту картину, пытаясь понять, каким образом он оказался в этом море.

– Не дрейфь, Мэн, – сказал Краб, – ты помер во сне, а пока ты жив, это дело надо отметить. Ща сделаем.

Краб пошарил по карманам трупа «Мэна во сне», вынул початую бутылку «Муската» и протянул ее Мэну. Мэн сделал три больших глотка и поперхнулся.

– Чача, – сказал Краб, отломил клешню и протянул ее Мэну. – Всем давно понять пора бы, как вкусны и нежны крабы.

Мэн закусил и на всякий случай осведомился о струне «соль». Краб показал на шею синего Мэна. На ней была затянута струна «соль». Но она сильно проржавела и не была способна к исполнению 26-го концерта Моцарта.

А потом пришел очередной девятый вал и уволок удавившегося во сне Мэна обратно в море вместе с Крабом и струной «соль». И Мэну ничего не оставалось делать, как выйти из квартиры и пойти вниз, чтобы попытать счастья этажами ниже.

Но этажами ниже в квартирах происходили самые разные события. В одной – мэны принимали на грудь по стакану и социалистические обязательства, отмечали стаканами удачную охоту в Завидово, в другой – пили за счастливое будущее всех мэнов страны, в третьей – мэны в телогрейках мчались на комбайнах в сельпо и сталкивались с мэнами на тракторах, возвращающихся из сельпо. При столкновении они сначала мордовали друг друга, а потом мирились, пили мировую, а потом все вместе опять возвращались в сельпо напрямик по тучным хлебам. И всюду кто-то где-то встречал струну «соль», но на данный момент ее не было. И все сочувствовали Мэну, наливали ему кто что и мягко провожали до выхода из квартир. И вот Мэн спустился в подвал и открыл болтавшуюся туда и сюда дверь. Там был пивняк. Хозяйка продавала пиво. Кто пил его жадно, кто – уже не торопясь, а кто и дохлебывал гордо оставленные кем-то опивки. Между столиков болтался какой-то Старик со знакомым лицом, безмолвно просящий пива. Потом он подошел к стойке и безмолвно посмотрел на Хозяйку, моющую кружки. Та выплеснула воду ему в лицо. Старик вытер грязным рукавом лицо и увидел Мэна. В лице его мелькнуло какое-то воспоминание. Он подошел к Мэну и сказал:

– Я знаю, что вам нужна струна «соль».

Пьяный Мэн кивнул головой.

– Пять рублей – ей, – и Старик мотнул головой в сторону Хозяйки, – и пару пива – мне.

Мэн отдал квинту Хозяйке, а Старику взял пару пива. Хозяйка вынула из-под прилавка скрипку. Мэн выпил кружку и взял ее в руки. Это была «Страдивари». С целой струной «соль»!..

Мэн выпил еще одну кружку, чтобы поравняться со Стариком, потом они слились вместе, и в исцарапанном лифте единый Мэн вернулся к себе в мансарду. Там его встретили голые стены. Не было Оскара Рабина, Немухина, Калинина, других советских авангардистов. Не было и фортепьяно. Не было ничего. Только валялась на полу надорванная фотография Мэна во фраке. Мэн взял валявшийся на пыльном полу смычок и провел по струнам скрипки Страдивари. Он ждал звуки 26-го концерта Моцарта, но вместо этого раздался отвратительный скрип. Мэн провел по струнам мягче, потом посильнее, потом еще сильнее. И опять лопнула струна «соль»! Тогда Мэн перевернул скрипку и вжарил: «Нашел тебя я босую, простую, безволосую и целый год в порядок приводил, но ты мне изменила, другого полюбила, зачем же ты мне шарики крутила?»

* * *

Мэн проснулся мокрым от пота не только снаружи, но и изнутри. Его сердце, голова, кишки были солено-мокрыми, но если наружный пот можно было вытереть, то избавиться от внутреннего не было никакой возможности. Он заливал какие-то глаза в самой середине Мэна, заливал мозговые извилины и мешал сосредоточиться на сегодня, на завтра и на вчера. Мэн начинал метаться по кровати, пытаясь вернуться в действительность, но пот уже начал выплескиваться через поры кожи, глаза, уши, нос, не давал дышать и грозил погрузить Мэна в глубину соленого потного моря. Мэн через силу закричал. То есть он думал, что закричал, а на самом деле из него выплеснулся какой-то судорожный хрип. И в этом хрипе слились наружный и внутренний пот Мэна, образовали водовороты, в которых Мэн начал захлебываться, бить руками и ногами окружающее пространство, чтобы вырваться на свежий воздух, которого Мэну стало не хватать. А потом он задохнулся.

Очнулся он не у себя в палате, а в другом помещении совершенно голый. Он инстинктивно попытался прикрыть член и яйца, но это ему не удалось. Руки были плотно прихвачены ремнями к металлическим прутьям вдоль кровати, а ноги такими же ремнями тоже были лишены свободы. Мэн хрипнул и открыл глаза. Рот был сухим и чужим. Чьи-то жилистые руки раздвинули ему губы и влили в Мэна кружку воды. И Мэну сразу же захотелось помочиться.

«Чифирь просится на волю», – подумал он и тут же обнаружил, что простыня вокруг него уже мокрая. Стало быть, чифирь уже вышел. Стало быть, он здесь лежит уже не час и не два. А раз руки и ноги привязаны, если он не слышит посапывания Бородатого Психа, то, стало быть, он находится где-то в другом месте. Тут он сообразил, что уже может связать в единое целое хотя бы немногое, что можно связать, и спросил у руки со стаканом воды:

– Где я?

– Где-где… Где надо… Там, где тебе и место.

– А почему я привязан?

– Положено. Потому что от таких, как ты, всего можно ожидать.

Мэн поднял глаза и увидел здоровенного пожилого Мужика в белом халате.

– А что я делал?

– Да схватил одного больного за горло и требовал какую-то струну «соль». Типичная «белка». Тебя связали и сюда привезли.

– Куда «сюда»? – спросил Мэн.

– Куда всех алкашей привозят рано или поздно. В реанимацию.

– А развязать меня можно?

– Никоим образом. «Белка» – она такая вещь, что может вернуться в любой момент, и ты – уже не ты, а кто-то другой. И можешь натворить черт знает что.

– Интересное дело! Всю жизнь себя контролировал, а сейчас могу натворить черт знает что? Да?

– А как же? Это же «белка». По себе знаю. Потому здесь и работаю. А так я был инструктором Бауманского райкома партии. По зову сердца проводил решения Партии. В которую я вступил в 44-м на Втором Белорусском. Все было нормально. Жена, дочь, две комнаты. Паек. А потом вдруг стал писать стихи. Двадцать, нет, двадцать один год назад. Подожди минутку, – сказал Мужик и отошел на какой-то несвязный голос.

Мэн поднял голову и увидел, что Мужик поправляет катетер в члене какой-то окровавленной туши. Потом Мэн разглядел, что катетер торчал не в члене, а в остатке члена, который был отрезан вместе с яйцами, и катетер, строго говоря, торчал из остатков оттянутого щипцами члена. Он, как и Мэн, был привязан к койке и полуразборчиво бормотал:

– Сережа, Сереженька…

– Вот ведь! – восхитился какой-то голос справа от Мэна. – И у них любовь бывает.

Мэн с трудом повернул голову направо. Направо от него лежала привязанная голая женщина с синим лицом лет тридцати-шестидесяти. Та уловила на себе взгляд Мэна и глазами показала на Отрезанные Гениталии.

– Вот пидор, а тоже в себе чувства имеет. Все мы – люди, все под Богом ходим. – И Синяя замолчала. Чтобы потужиться и сходить под себя по-большому.

А Мэн решил полюбопытствовать, кто у него находится слева. Тем более этот кто-то заявил о себе злым мычанием. Мэн отвернулся от гадящей под себя Синей к левому флангу. А там лежал человеческий обрубок со связанными в локтях руками за спиной. Ноги были сверхсильно согнуты в коленях и привязаны к связанным рукам. Мэн возмутился царящей в реанимации жестокостью и вознамерился было заявить что-то о гражданских правах. Он рванулся, но ремни не пустили его на битву за общечеловеческие ценности.

– Что? – спросил вернувшийся к нему Мужик. – Не нравится?

– Это гестапо какое-то. Как можно так с человеком?!

– С человеком? Этот, с позволения сказать, человек в «белке» убил жену и двух детей. Мальчика и девочку. Трех и пяти лет. Он вот уже две недели здесь и все никак не может в себя прийти. И не придет, сука.

Мэн вспотел. Он подумал было что опять начнет захлебываться в собственном поту, но вовремя вынырнул и тяжело задышал.

– Не, теперь уже ты тут, – сказал Мужик, – а это все местная жизнь. К ней со временем почти привыкаешь. Да и ты привыкнешь. Когда залетишь сюда по второму, третьему разу.

Мэн решительно замотал головой.

– Все так думают. Мол, уж я… да никогда в жизни… капли в рот не возьму… Или буду как человек… по сто пятьдесят, по двести… и все… устроюсь на работу… Все уже было… А потом опять здесь…

И тут подала голос облегчившаяся Синяя:

– Это ты врешь. Совсем даже и необязательно сюда. Можно и просто в острое попасть. Там чисто, уборная есть, сама ходить можешь… А раз в неделю посетители…

– Да кому к тебе ходить?! – сказал Мужик.

– Некому, – согласилась Синяя, а потом тоскливо протянула: – Меня уже года три никто не трахнул по-человечески.

– Да тебя вообще никогда не трахали по-человечески. С тех пор, как в пятнадцать лет шесть человек поставили на хор.

– Ты-то откуда знаешь? – удивился Мэн.

– Да она к нам раз в полгода залетает. Выйдет от нас, попадет в острое, там отойдет, выйдет на волю, месяца три покантуется где-то уборщицей, купит платье, обмоет покупку с дворником или сантехником и через пару дней – «белка», здрасте пожалуйста. И опять тут.

– И все-то ты врешь, – обиделась Синяя, – последний раз я на стройке работала, бетон месила. Там-то у меня любовь была настоящая. С крановщиком. Володей Пресняковым. Он мне песни пел. Красивые!.. У меня от него девочка родилась. Кристина… Или не у меня… А у Певицы… Мы с ней подруги были неразлучные… Она ко мне часто приходит. Вот и сейчас идет. – И она насколько возможно подняла голову.

То же сделал и Мэн. Как будто и впрямь ожидал увидеть здесь Певицу. Он ее и увидел. Она была чем-то похожа на Медсестру. Певица-Медсестра подошла к койке Синей, поцеловала ее в лоб, а потом присела в изножье койки Мэна.

– Вот до чего мы дошли, Мэн, тридцать лет прошло, когда мы с тобой общались, – сказала она, теребя редкие волосы Мэна.

– Мы с вами никогда не общались, – пробормотал Мэн.

– Ну как же, тридцать два года назад ты работал в антураже у Певца, а я – в антураже у Сатириков. И как-то на гастролях мы встретились в Омске. Ты пытался меня клеить, купил шоколад, бутылку «Мукузани» и бутылку водки. Думал, что будет, как всегда. А я тебя вообще не знала и послала. Получился фраерский набор. Хотя какой фраерский, когда водку и «Мукузани» ты выпил сам и чуть не сорвал концерт. Помнишь?

– Не помню, – признался Мэн.

– И правильно, что не помнишь. Потому что этого никогда не было. Как и сейчас – меня здесь нет. Это твои нереализованные желания, а вовсе не я. И эту Синюю я тоже не знаю. Как и она меня. Это все ваши нереализованные желания. Прощай, Мэн, – и Певица стала таять в воздухе, а потом снова материализовалась, но уже в виде Медсестры.

Мэн видел ее сквозь щиплющиеся от пота глаза. Видел и не верил. Он был уверен, что она такой же глюк, как и Певица, как и все его ранние нереализованные желания. И вдруг понял, что ему страшно хорошо, что эта женщина сидит на его кровати, пусть это и глюк. Он хотел погладить ее по руке, но руки, как уже сообщалось ранее, были привязаны. Он виновато улыбнулся. Тогда Медсестра накрыла своей рукой кисть Мэна и стала ее медленно поглаживать.

– А я, когда пришла на дежурство, решила, что вас перевели в санаторное, а оно вот как оказалось. Вот я и решила навестить. Я тут в нашей столовой выпечки купила. И сока.

И она стала кормить Мэна, так как руки у него были привязаны. Как уже говорилось два раза.

– А мне? – раздался голос Синей. – А мне пирожок, Певица?

– На… – кинула Медсестра и заткнула рот Синей пирожком с курагой.

Синяя стала жадно жевать, запрокинув голову, чтобы не уронить пирожок. Она заглатывала его, как удав проталкивает большую добычу внутрь себя без помощи рук, которых, как широко известно, у удава нет, а у Синей рук, считай, что тоже не было. Так как они были привязаны. Как об этом говорилось уже три раза.

– Ну, ладно, – сказала Медсестра, – поели. Уже хорошо. Ваша Жена внизу на лавочке сидит, но ее сюда не пускают. В реанимацию вообще никого не пускают. Кроме своих. Вы хотите ее видеть? Она – молодая.

– Да, – с наиболее возможной гордостью подтвердил Мэн, – на год моложе меня.

– А я думала, лет на пятнадцать, – удивилась Медсестра. – Это странно, обычно с такими, как вы, женщины стареют очень быстро. Умеете вы вытягивать из женщины все соки до поры. Я ее сейчас приведу.

Она похлопала Мэна по голой ноге и вышла из реанимационной палаты.

– Что-то все это очень странно, – сказал Мужик, прикрывая Мэна простыней. – Никогда эта Медсестра сюда не заглядывала.

– А ты-то при чем? – оторопел Мэн. – Ты-то какой алкаш?

– Обыкновенный… ну, не совсем… Значит, так… – начал он, и в это время в реанимацию в сопровождении Медсестры вошла Жена.

Мэн к этому был не готов. Он еще не мог смотреть ей в глаза, потому что не знал, что натворил во время запоя. Как именно он обидел Жену. В том, что обидел, он не сомневался, потому что в его характере была некоторая способность к нанесению боли близким, проявляющаяся именно во время запоя. В это время Дьявол, сидящий в Мэне, выползал на поверхность и оказывался сильнее тихого мирного Бога, соседствующего в Мэне рядом с Дьяволом. Любовь к ближнему становилась искаженной и оборачивалась пыткой для всех, кто общался с Мэном. А с Мэном во время запоя общалась только Жена. И Пес. Который, ненавидя похмельного Мэна, тем не менее пытался его как-то успокоить, вылизывая дрожащую руку, и брезгливо-ласково лизал лицо. А когда опохмелившийся Мэн засыпал, Пес ложился у него в ногах, и собачье тепло и ласка проникали в тело и мозг Мэна, помогая заснуть и уползти из этого мира в мир, где были только покой и спокойная безнадега.

Так что Жену Мэн видеть был не готов. Поэтому он закрыл глаза и сделал вид, что не слышит громкого оха Жены, увидевшей распятого Мэна. Он не услышал ее слов: ему же больно, он не услышал ответа Медсестры, что с этим ничего не сделаешь, что так положено, и слов Мужика: это у нас такая работа, мадам, похоже, что он выкарабкается, не то что эти, и слов «спасибо, мадам», поняв, что Жена дала ему денег, он не услышал ничего. А услышал он только удаляющиеся шаги Жены и слова Медсестры, обращенные к Мужику: «Жалко…» – а потом и ее удаляющиеся шаги. Только тогда он открыл глаза. И Мужик продолжил, словно не было прихода Жены, словно разговор и не прерывался. И он, и Мэн все прекрасно понимали.

– Значит, так… Был себе партийный инструктор. А потом что-то клюнуло. В 68-м году. Он вышел из рядов. А на работу его не брали. Во-первых, потому, что он, кроме партийной работы, ничего не умел. А во-вторых, и это главное, в той жизни лучше было быть невступившим, чем исключенным. Так что сберкнижка очень быстро отощала. Сын женился и свалил жить к молодой жене. А свою жену он однажды, заснув на собственном сорокалетии, по пробуждении застал под своим бывшим товарищем по партии. Он дал ей по роже, взял оставшиеся деньги и умотал в родительское село, в избу, где вылупился из материнского влагалища. Родителей, понятное дело, в живых он не застал, но изба стояла. Он купил на все деньги водки, пил беспробудно две недели, пока не кончились деньги. Есть у них такая способность. Тогда он одолжил у соседки кило сахара, пачку дрожжей, выпил и то, и другое с водой и лег брюхом на печь, чтобы сахар с дрожжами в животе забродили и произвели необходимый эффект. Брожение произошло, но дало неожиданный для него эффект. Продукты брожения ударили не в голову, а в другое место. В избе стало невозможно жить. Тогда он поджег избу и сел на завалинку соседки полюбоваться на пламя. Он было бросился в него, но соседский мужик и его последний, не уехавший в город сын перехватили его и сдали сюда, в этом дурдом. Его выходили, а потому как идти ему было некуда, то его оставили здесь. Спал он тут же, на периодически освобождавшихся койках. Что медперсоналу было удобно, так как он отличался весьма внушительной силой и был всегда под рукой. Зарплата была грошовой, да и была ему не нужна. Питался он вместе с больными, а потратить ее ему было некуда. Вот уже почти три десятка лет он не выходил из корпуса. Изредка к нему приезжала его постаревшая жена, плакала и забирала скопившиеся деньги. Вот такие вот дела, Мэн, – закончил Мужик. Встал и ушел.

А Мэн остался лежать, пока к нему не подошел Реаниматолог.

– Ну что, Мэн, пришли в себя?

– А я, собственно говоря, далеко и не уходил, – не без самолюбования ответил Мэн.

– Не скажите. Вы уже сделали шаг за край. Но вас вовремя оттащили. Да и то не наверняка. Через две-три недели будет ясно. А теперь ответьте мне на один вопрос. Какое сегодня число?

Вот об этом Мэн не имел не малейшего понятия. Потому что во время запоя не имеет никакого значения, в какой день какого месяца ты наливаешь водку. Водка она и есть водка, в любой день недели, месяца, года. Об этом Мэн честно и поведал Реаниматологу.

– Хорошо, – сказал Реаниматолог, – сегодня 23 августа, – и ушел.

Некоторое время Мэн лежал, смотря в потолок. Не потому, что там было что-то интересное, а потому, что вокруг не было ничего интересного. Свое окружение он уже видел, смирился с ним и не видел никакой возможности что-то изменить в своем положении. Так он, глядя в потолок, тупо лежал, пока ему не вкололи в вену какую-то фиговину, и Мэн, помочившись под себя, стал засыпать. Но тут в реанимацию опять вошел Реаниматолог. На сей раз на нем были какой-то мундир, галифе, хромовые сапоги со шпорами и фуражка с высокой тульей.

– Итак, Мэн, я – обер-прокурор Приморского края. Какое сегодня число?

– Понятия не имею, – честно ответил Мэн.

– А ведь два часа назад я вам говорил, что сегодня 23 августа.

– Пожалуй, – легко согласился Мэн. – Одного только не понимаю…

– И что именно вы не понимаете? – спросил обер-прокурор.

– Какое отношение, господин обер-прокурор, имеет ваша должность к дню и числу месяца?

– Действительно… – пробормотал обер-прокурор и задумался. И во время задумчивости его мундир каким-то образом превратился в белый халат.

«Маскируется, – подумал Мэн. – Но меня не проведешь», – еще раз подумал он, а потом, лежа привязанным, ухитрился вытянуться по стойке «смирно», отрапортовать:

– Так что, господин обер-прокурор, сегодня 23 августа, как вы и приказали. А вот какой год, не помню, – честно добавил он.

А Реаниматолог, он же обер-прокурор Приморского края, подумал и сказал:

– Что же, вы, падла, интеллигенты, даже в «белке» пытаетесь острить. Вам бы плакать, что довели себя до такой степени.

– Если хочется плакать, не плачу, – так же лежа по стойке «смирно» отчеканил Мэн. – Марио Варгас Льоса, аргентинский писатель. «Иностранка» 1982 года.

– Начитанный? – спросил Реаниматолог.

– А то! – нагло ответил Мэн. – Как бы ручку отвязать? А то яйца чешутся.

– Это серьезно! – задумался Реаниматолог. – А буянить не будете?

– Зачем?

– Действительно, зачем… Этого-то я и понять не могу. Все, кого сюда привозят хоть что-то соображающими, грозят всех порвать, обратиться в прокуратуру, написать письмо Президенту, а раньше в Политбюро, качают права по поводу прав. А вы чего-то тихий какой-то… Странно…

– Чего ж тут странного? – удивился Мэн. – «Смирись, гордый человек», как кто-то когда-то сказал. Так что, гражданин начальничек, ручку прикажите-с отвязать.

Реаниматолог подумал и отвязал Мэну сразу обе руки. Мэн подвигал ими, с наслаждением почесал яйца, а потом приподнялся и в пояс поклонился Реаниматологу.

– Благодарствуйте, сударь мой, век за вас буду Бога молить. А теперь не соизволите предложить мне чашечку кофе? Гайдай. «Бриллиантовая рука».

– Правильно, – кивнул Реаниматолог, – сценарий К. и С.

– Якова Ароновича и Мориса Романовича, – подтвердил Мэн. – Знавал я их в юности. А первого потом и в молодости. Случай был с ними интересный.

– Быстро рассказывайте, – приказал Реаниматолог, – и если мне понравится, то и ноги отвяжем.

– Итак, это было в одна тысяча пятьдесят пятом году в ресторане «Дзинтари», что на Рижском взморье.

Флэшбэк

Пятнадцатилетний Мэн вместе с Отцом был вывезен на Рижское взморье, где он (отец) был на гастролях с эстрадным спектаклем, в котором он играл роль Бога в антураже двух прекрасных артистов М.В.М. и А.С.М. Они прихватили с собой и своего Сына, впоследствии замечательного артиста театра Сатиры и кинематографа. И вот как-то в выходной для артистов день все встретились в ресторане «Дзинтари». Выпили по рюмке водки. А юному Мэну и будущему замечательному артисту плеснули муската «Красный камень».

– Помню, – сказал Реаниматолог и на секунду впал в ностальгию.

– И тут, – продолжил Мэн, – на сцену вышел привычный по прошлым их гастролям джаз-банд. Но какой! Музыканты в косоворотках, атласных шароварах и мягких сапогах. И так же одетый дирижер некоренной национальности. У сидящей элиты волосы начали вставать дыбом. Слушать в кабаке оркестр русских народных инструментов и видеть еврея в косоворотке – это было слишком даже для 55-го года. И тут дирижер увидел наших героев, подскочил к ним, галантно поцеловал М.В.М. ручку, раскланялся с остальными и виновато развел руками.

– Что происходит, Соломон? – осведомился будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К. – Что это за маскарад? Мы где: в Мухосранске или оплоте Запада – Юрмале? (Вторую половину фразы добавил второй будущий сценарист.)

Остальная часть элиты молча смотрела на Соломона, не в силах преодолеть ужас перед евреем в косоворотке.

– Видите ли, ребята, – отвечал Соломон, – весной к нам в филармонию прислали комсомолиста худруком. Тот послушал наш репертуар, посмотрел на нас… А вы помните: лабухи сидели в красных смокингах, Лара выходила в платье «змея» и пела «Хеллоу, Долли», «Самотай», «Атомное буги» и прочую стилягу. Комсомолист послушал и сказал: «Либо пишите заявление об увольнении, либо…» И вот вы видите. Сейчас выйдет Лара. В сарафане, кокошнике, русыми косами с черной челкой и споет не какую-то там стилягу, а… Лара, на выход!

* * *

Глаза Мэна затуманились. Он отправился в прошлое.

– Дальше, – выдернул его оттуда Реаниматолог.

– Ага, – вернулся Мэн.

Продолжение Флэшбэка

И на сцену вышла Лара. В точности, как ее описал Соломон, послала А.С.М. воздушный поцелуй, отчего тот бросил взгляд на М.В.М. и зарделся. А Лара широко расставила ноги и хриплым голосом запела:

Хороши весной в саду цветочки, блип-дип,

Еще лучше девушки весной, блип-дип.

Встретитшь вечерочком, блип,

Милую в садочке, блип-дип,

Сразу жизнь становится иной. О йес…

Стабу-дабу-дай, стабу-даба-да…


– Все это, – продолжил Соломон, – мы после ультиматума комсомолиста и исполнили перед худсоветом. Все были страшно довольны. Только комсомолист спросил, что такое «блип-дип» и «стабу-дабу-дай». А я ему говорю: «Товарисч, поскольку ми с вами сейчас находимся в Латвии, то это перевод песни на латышский язык». А он: «Понял. Но вот музыка какая-то другая…» А я завелся, – пояснил Соломон пьющим мастерам культуры. – «Ви что, товарисч, считаете, что слова на латышский перевести можно, а музыку нельзя?.. Латвия не поймет!.. А она ведь одна из, – и Соломон запел: – «Союза нерушимого республик свободных, которых сплотила навеки великая Русь». Ви не поверите, ребята, – продолжал Соломон задыхающимся от смеха мастерам культуры, – все встали и запели. Комсомолист – первый. И пока я пел наш замечательный гимн, так и он пел. Со шницелем в зубах. Так что теперь у нас ансамбль русских народных инструментов.

И тут будущий сценарист «Бриллиантовой руки» Я.А.К., отдышавшись, спросил:

– Скажите, пожалуйста, Соломон, а кто у вас в оркестре русских народных инструментов – русские?

– Как – кто? По паспорту я и Изя. Балалаечник.

– Как?! – изумился другой будущий сценарист «Бриллиантовой руки» М.Р.С. – Изя – балалаечник?!

– Что поделаешь, ребята, – поддернул шаровары Соломон, – извращенец.

* * *

– А мы с будущим артистом, – закончил Мэн, – под шумок выпили весь мускат и пошли в соседний дом отдыха на танцы. И запел: – «Лало бай. О будлай, Лало бай».

Реаниматолог развязал ноги Мэна и в ответ запел:

– «Истамбул, Константинополе, эст май беб! Ю Бен, ту во поле».

Оба вскочили и заплясали между коек бредящих, плачущих, молчащих. Сестры молча смотрели на дергающихся старой стиляге Реаниматолога и Мэна. Пока голый обессилевший Мэн не рухнул на койку.

– А потом, – тяжело дыша, продолжил он, – мы за шестьдесят дохрущевских рублей купили две бутылки рижского бальзама, которые и выпили в дюнах с двумя латышками. До, во время и после. – И Мэн бросил взгляд на свой подержанный член.

На этот же член с сомнением смотрели и сестры.

– Детоньки, – бросил им Мэн, – это было больше пятидесяти лет тому назад.

– Жалко, – прошептала одна, и все разошлись.

– Ну, порадовали вы меня, Мэн, – расстегнул халат Реаниматолог, – кажется, «белка» прошла стороной.

А Мэн подхватил:

– Стали синими дали… И вместе!

И оба хриплыми голосами закончили реанимационный дивертисмент:

– Дорогие мои москвичи…

– Значит, так. Еще одна капельница и – на свободу. В острое. Эх, жалко нельзя с тобой кирнуть за старые времена. А пока курни, чувак. – И он сунул в рот Мэна сигарету «Честерфильд». – Не волнуйся – родные. Фирма!

А еще через полчаса Мэн, заботливо протертый сестрами и укрытый чистой(!) простыней, подмигнул сестре и прошептал:

– Джонни и зи бой фор ми… – и убаюкиваемый каплями нейролептиков, витаминов и снотворных в полусне ворохнул сладкие, крепленные и сухие воспоминания.

Флэшбэк

Тринадцатилетний Мэн сидел с корешами в садике дома № 15 по Петровскому бульвару и играл в сику. Он выигрывал рублей семь-восемь. В садике появился Главный винодел завода «Самтрест-Вингрузия», который располагался в подвалах дома № 17 – месте обитания юного Мэна и его семьи. (Имеется в виду проживание завода и Мэна, а не Главного винодела. Главный винодел обретался в бараке на задворках дома № 15.) Итак, к играющей пацанве подвалил Главный винодел и предложил немного подработать на вверенном ему заводе. Все несколько заменжевались. Особенно Мэн, которому карта просто катила в руки. Но один из пацанов постарше решительно встал, бросил карты и со словами: «Пошли, робя, не пожалеете» – двинул вслед за Главным виноделом. И все поперлись за ним, чтобы потом не пожалеть и не кусать в старости локти, что упустили какую-то, пока еще неведомую возможность.

Они прошли через не слишком охраняемую проходную, вошли в дверь с тыла мэновского дома и спустились в подвал. Перед ними открылись непостижимой длины подвалы, сплошь уставленные бочками. Как пояснил Главный винодел, в этих бочках настаивается коньяк. А в других отсеках подвала стоят бочки с вином, откуда оно разливается по бутылкам и продается в магазинах под названиями «Карданахи», «Хирса», «Хванчкара», «Мукузани» и так далее.

– Сам товарищ Сталин пьет наше вино, – подняв вверх указательный палец, сказал Главный винодел. – Надо ему помочь. Перекатить вот эти бочки в разливочный цех. Поможем товарищу Сталину в его нелегкой работе!

Пацанва почувствовала себя причастной к делам государственной важности и с энтузиазмом принялась катать бочки. Через час бочки были уже на месте, где их приняли Очень серьезные люди в шляпах и кобурами на правом боку. Они обыскали Мэна и его корешей на предмет обнаружения среди них английских или еще каких шпионов, способных отравить горячо любимого товарища Сталина путем подсыпки в бочки с «Хванчкарой» какого-либо яда. Но ничего, кроме смятых рублей, мелочи и дешевых папирос, не нашли. Только у Мэна обнаружились не папиросы, а сигареты «Прима», украденные у Мэна-старшего.

– Вот ведь, жиденок, – сказал один из Очень серьезных, – не может, как все, папиросы курить. Надо бы его папаню проверить.

– Уже проверяли, – сказал другой из Очень серьезных. – Лично я сам, в 37-м.

– Как это? – спросил первый.

Мэн прислушался.

– Приехали мы его в мае брать в этот же самый день. Наши тогда раскрыли филиал «Гитлерюгенда» в СССР, прятавшегося под маской молодых антифашистов. У них якобы был антифашистский театр миниатюр, а Мэн-старший был ихним художественным руководителем. Как студент-заочник режиссерского факультета ГИТИСа. Приезжаем мы, значит, к нему в восьмую квартиру в два ночи, а его жена, мать этого, – и он указал на Мэна, – жиденка, красивая, между прочим, жидовка, сказала, что он, будущий отец этого жиденка, в ресторане «Динамо». Наш старший жутко разозлился, что, мол, жиды пропивают полученные от фашистов деньги, и приказал гнать к «Динамо». Ну мы и погнали. Приезжаем, а швейцар нас не пускает: мол, пьянка закрытая. Старший его рукояткой нагана ошарашил, и мы ввалились в ресторан. Гардеробщик попытался было шуметь, но тут уж я его успокоил. И с наганами в руках рванули в зал. А через секунду уже мы лежали на полу. И последнее, что я увидел, так это наркома Ежова и монгольского маршала Чойбалсана, хлопающих в ладоши Мэну-старшему, стоящему на сцене.

Старшего нашего потом расстреляли, а меня сослали сюда. И я тут груши околачиваю уже пятнадцать лет. За непонимание сути классовой борьбы. И всю войну здесь просидел. Меня забыли, и слава богу. Большинство наших либо расстреляли при Берии, а те, кого не расстреляли, те в войну погибли. А я – здесь.

– Мать твою?! – восхитился первый из Очень серьезных.

– Так что этот жиденок уже проверенный. Пусть себе катает. – И он попил из крана, ввинченного в бочку вина.

А Мэн с друзьями стали катать бочки. Через часа полтора наступило время расплаты. На стол в кабинете Главного винодела была водружена банная шайка с винищем, в котором плавала хохломская сулея литра на полтора. Каждый из пацанов выпил по сулее очень сладкого вина. Один тут же упал, заснув. Другой заснул во дворе завода, третий – по пути к садику. И только Мэн, неизвестно как, добрел до своей квартиры и на семейном допросе сказал только одно:

– Я пил за товарища Сталина. Не выдам, гады! – Потом он блеванул за товарища Сталина, а потом за него же и заснул, утомленный государственными делами.

Впоследствии он не раз посещал подвалы завода «Самтрест-Вингрузия», так же катал бочки, так же получал расплату натурой. Даже когда товарищ Сталин уже умер. И Мэн пил вина, предназначенные уже для всех членов Президиума ЦК ВКП(б). Наступала оттепель Ильи Эренбурга.

* * *

Все это вспоминал Мэн, постепенно накачиваемый снотворными, витаминами и нейролептиками. И перед сном успел подумать, приглашал ли Главный винодел своих детей поработать и расплачивался ли он с ними натурой?.. Падло.

* * *

Мэн проснулся в некотором просветлении. То ли капельница, то ли воспоминания освежили его тело и разум, но он уже не чувствовал в себе той безмерной тоски, с которой начинался каждый запой. Ежедневная борьба за существование и ежедневная неуверенность в заработке для пропитания вверенной ему семьи вызывала постоянную тоску, которую можно было утишить только стаканом да интимными беседами с сотоварищами на тему, которую много позже выразил один Рокер в словах: «Что же будет с Родиной и с нами?» Смолоду Мэн задавался этим вопросом, как и многие представители его поколения, которые сначала с ужасом, а потом с восторгом переваривали в себе 20-й съезд партии, потом вдохновились его решениями и не заметили, как через восемь лет все опять покатилось к чертовой матери. Многие думали, что они всегда будут говорить почти все, что думают, и, когда квадратное колесо русской истории крутанулось в обратную сторону, уже не могли остановиться. Однажды Мэн, тогда уже артист эстрады, произнес со сцены Новосибирского театра оперы и балета репризу из своего монолога:

– А потом, гражданин, – сказала мне секретарша секретаря райкома, – мы же еще возвращаемся к ленинским нормам поведения. А на обратную дорогу значительно больше времени требуется. Обратно же усталым идешь…

За эту шутку Мэну не повысили концертную ставку. Чем его Первая жена была крайне недовольна. Она работала в музыкальной редакции Всесоюзного радио и вращалась в кругах крепко обеспеченных композиторов, поэтов-песенников и артистов. «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым», «Куба – любовь моя» и прочая шлоебень. Поэтому уже тогда она выражала недовольство социально-материальным положением Мэна, хотя Мэн и считался неплохим конферансье, эстрадным автором, юмористом и зарабатывал весьма приличные башли. Но по сравнению с заработками клиентов Первой жены это было ничто. А уж когда Мэн вернулся из армии домой, он очень быстро понял, что места ему в доме уже нет, и ушел с маленьким чемоданчиком и пишущей машинкой.

Но это было потом. А тогда, после пленума 64-го года, когда тогдашнего Первого сняли за волюнтаризм, Мэн, как и многие, не уловил тухлого веяния времени и продолжал говорить то, что думает. Однажды в 67-м, под день сталинской конституции, он вел шефский концерт в какой-то в/ч в двух часах лета от Москвы. Туда и обратно они летели на самолете Первого штурмана ПВО Москвы. Когда они приземлились на аэродроме в/ч, то не увидели ни одного самолета. Артисты удивились: как это – военный аэродром, а самолетов нет? На что получили ответ: «А Шестидневная война, когда евреи за один налет разбомбили всю египетскую военную авиацию? Вот с тех пор все наши самолеты стоят в капонирах».

– От евреев защищаетесь? – пошутил Мэн.

Шутку не поняли, только посмотрели на Мэна искоса. Но концерт прошел хорошо, Мэном остались довольны, так что на самолет в обратную дорогу его почти грузили. Но, выпив на борту самолета полстакана «Плиски», заботливо налитого Вторым секретарем обкома ВЛКСМ, Мэн пришел в себя и совершил поступок, который показал, что он пришел в себя не окончательно. И скорее всего, это никак не связано с выпитым на банкете и полустаканом «Плиски». Когда самолет взлетел и все отметили полезность работы Мэна, шутками смягчившего суровые будни личного состава в/ч, двумя бутылками «Плиски» и жутко экзотичными бананами, Мэн сделал важное политическое заявление. Он отметил бдительность командования части, упрятавшего самолеты в капониры, но вместе с тем и оправдал действия израильской военщины, освободившей свои исконные еврейские территории, как это в свое время сделал Петр Первый, освободивший от шведского владычества исконные русские территории Ям, Копорье и Орешек. После чего заснул с сознанием честно выполненного долга.

Первый штурман стукнул Куда надо. Через месяц Мэна позвали туда, куда стукнул Первый штурман. Там ему в грубой форме заявили, что его, сиониста х…ва, надо бы вышвырнуть отовсюду, но дело в том, что никто из присутствующих в самолете Первого штурмана, кроме Первого штурмана, ничего не помнит из-за того, что все были пьяны. Включая Второго секретаря обкома ВЛКСМ. Который был пьян даже тогда, когда его вызвали Куда надо. И Мэна выпустили на волю, но на следующей аттестации ставку опять на всякий случай не повысили.

Но Мэн пару раз смотался на Дальний Восток с популярными артистами, где ему платили по временным договорам, и компенсировал потери в заработке, связанные с недостаточной социальной адаптацией.

Так что Первая Жена в какой-то степени была довольна. Сына она определила в круглосуточный детский сад и могла в полную силу отдаться искусству пропаганды советской песни.

* * *

Мэн проснулся, перегруженный воспоминаниями и с абсолютно ясной головой. Ему захотелось на волю. Он в который раз подумал, что теперь-то он уже сможет выпивать, как все люди. Понемногу, по приличным поводам и просыпаться, как все нормальные люди, с чистыми мозгами и не думать о том, как бы и где немедленно выпить. Вместе с тем он понимал, что этот вариант действий для него недоступен, пока его окончательно не подлечат, не выведут весь алкоголь из организма и не вернут полноту жизни, доступную каждому нормальному человеку. Мэна не волновала его тяга к выпивке как таковой. Ну, любит человек выпить, и ладно. Странно было бы, чтобы живущий в России человек не любил выпить. Это было бы извращением русского национального сознания, даже если человек и был представителем другой национальности. Вообще, подумал Мэн, человек, родившийся в России, по определению должен быть русским со всеми вытекающими последствиями. А ежели какой-нибудь татарский имам или, того пуще, нанайский лингвист не захочет быть русским, то его, как последнюю суку, стоит приговорить к расстрелу через повешение. Так что не пить в России трудно. Странная у нас страна. Нормальному русскому (или не русскому) россиянину в ней и без нее невозможно жить. Она каким-то странным образом совмещает в себе манию величия и комплекс неполноценности. Валяющийся поперек тротуара синяк свысока смотрит на убирающего его блевотину таджика и грозится дать ему асимметричный ответ на еще не заданный вопрос. Зачем?.. А чтобы знали! Чтобы боялись! Боятся, значит, уважают!!! А ведь уважают не за страх, а за совесть. Да и сами-то мы себя не уважаем. Ох, как не уважаем! Самое распространенное в народе выражение, произносимое с некоей гордостью, звучит: «Ну все у нас через жопу делается!» И в каждом русском человеке это совмещение наличествует. Величия и неполноценности. И провоцирует! От того-то мы… Где стакан? Ах ты, Господи!..

Но это так. К слову. А что Мэна больше всего мучило, так это то, что он опять не сможет контролировать себя, что эта болезнь, в которой он винил себя и только себя, сильнее его, сильнее его как образа и подобия Божьего, а значит, сильнее и Духа Божьего, живущего в нем и составляющего его неотъемлемую часть. А это уже абсурд. Поэтому он решил тут же пойти и доказать себе, что он сильнее себя и сможет выпить и остановиться на этом и не свалиться в мутный мир чередующейся эйфории и депрессии.

Он встал и пошел к выходу из реанимации.

– И куда это мы идем? – услышал он голос Реаниматолога.

– Сударь, – мягко, но твердо ответил Мэн, – мы идем проверить гипотезу о возможности выпившего алкоголика не свалиться в запой.

– Вы уверены, что сможете это доказать? – спросил Реаниматолог.

– Конечно, нет, – усмехнулся Мэн, – но для того, чтобы в чем бы то ни было убедиться, нужно это проделать.

– Логично, Мэн, – согласился Реаниматолог, – я окончательно убедился в вашей способности логично мыслить. «Белка» окончательно покинула вашу голову и сейчас прыгает в чьей-то чужой. Но прежде чем я дам вам возможность проверить вашу гипотезу, я бы хотел узнать, как вы намерены это сделать.

Мэн присел на койку по-прежнему связанных Отрезанных гениталий и, не торопясь, стал рассказывать:

– Сейчас я пойду в магазин, куплю четвертинку и выпью ее за обедом. Потом я посплю и встану абсолютно нормальным. Или, если моя гипотеза неверна, я проснусь ненормальным, и все опять повторится сначала. Я ясно излагаю?

– Вполне, – согласился Реаниматолог, – за исключением двух факторов. Первый заключается в том, что вряд ли кто-либо, кроме меня, как вашего соратника по прошлому, согласится превратить реанимационное отделение для алкоголиков в распивочный центр и полигон для экспериментов. А второй фактор заключается в том, что в городе Москве не принято отпускать четвертинку водки голому человеку, к тому же бесплатно. Ведь денег у вас нет?

Мэн оглядел себя и понял, что Реаниматолог абсолютно прав. Откуда у голого человека деньги?

– Хорошо, – сказал он, перейдя на свою койку, – вы меня убедили. Сейчас не время для экспериментов. Что вы предлагаете? А там подумаем.

– Нет, Мэн, никто думать не будет. Ваши сыновья за вас уже подумали. Сейчас вы думаете, что вы выкарабкались и вам все по силам. Это не так. Не вы выкарабкались, а вас выкарабкали. Тьфу, что за язык… Так что сейчас мы переведем вас в 25-е. Там вас полечат, а через двадцать один день, когда ваш организм будет стерилен, вас выпустят, и уже потом экспериментируйте. Хотя, поверьте моему опыту, ваша гипотеза не подтвердится. Я ясно изложил свою мысль и ваше положение?

– У меня есть выбор? – на всякий случай спросил Мэн.

– Выбор у вас был лет сорок тому назад. Сейчас уже нет.

– Оскорбительно… – протянул Мэн.

– Ничего не поделаешь, ты этого хотел, Жорж Данден.

Мэну принесли уже близкую ему пижаму и под присмотром двух медбратьев отвели в 25-е.

Начиналась новая жизнь.

* * *

Некоторое время Мэн полежал на новой койке, свыкаясь с мыслью, что «белка» миновала и что это было довольно-таки интересно. Как все новое. Но ему не хотелось, чтобы это вошло в привычку. Поэтому он дал себе слово, что с абсурдистски-гипертрофированным киром покончено навсегда, через секунду это слово у себя отобрал, потому что знал, что алкоголику верить нельзя, даже когда он говорит абсолютную правду. На данный момент. Потому что в любой другой момент абсолютная правда оказывается абсолютной ложью. Которая и становится другой абсолютной и омерзительной правдой. А потом Мэн решил окунуться в мир. В ближайшей перспективе этот мир оказался сидящим напротив него человеком в китайском «Адидасе» и сосредоточенно жующим батон ливерной колбасы.

– Люблю украинскую полукопченую, – сказал Адидас Мэну и протянул Мэну алюминиевое колечко, венчавшее колбасный хвостик. – Перекуси.

– Спасибо, не хочу, – ответил Мэн.

– Странно, – протянул Адидас, – не любить полукопченую украинскую. – И сам обсосал алюминиевое колечко. – Слушай, когда к тебе придет кто из твоих, попроси принести украинской полукопченой. Раз уж тебе все равно.

– А если мне принесут салями, ты есть не будешь? – поинтересовался Мэн.

– Обязательно буду. У меня организм любит есть то, что есть. А любить есть то, чего нет, обман желудка, который не терпит лжи, скукоживается от этой лжи, спазмирует от обиды и может наложить на себя руки.

– Желудок?! Руки?! – потрясенно переспросил Мэн.

– Запросто. Выплеснет ох.....ное количество желудочного сока и растворит сам себя. Или наоборот, – вдохновенно продолжил Адидас, – прекратит выделять желудочный сок СОВСЕМ и засушит себя в гербарий. Понял?

Ошеломленный Мэн молчал, что Адидас принял как должное. Он похлопал Мэна по карманам пижамы, вынул невесть как забредшую в правый карман пачку «Явы», выщелкнул сигарету и вышел из палаты со словами:

– «Ява» – это как раз то, что я люблю.

«Оказывается, – подумал Мэн, – у этого человека не только сверхэмоциональный желудок, но и легкие…»

Он посмотрел на пачку сигарет и увидел, что это не «Ява», а «Честерфильд». Увидел и не удивился. А чего удивляться? Если уж любить есть то, что есть, то и курить нужно то, что есть. Или убедить себя в том, что есть, чего на самом деле нет. Мэн взял с тумбочки полиэтиленовую бутылку «Аква-минерале», сосредоточился… «Столичная», «Московская», «Старка», «Карданахи», огуречный лосьон, «Хирса», бочковое «Гурджаани», «Зубровка», «Горный дубняк», английский одеколон «Консул», «андроповка», коньяк «Самтрест», «Сливовое крепкое» закарпатского облхарчпрома, «Чинзано», «Ганча», «Мартини», «Кармазин», венгерский джин, английский джин, вискарь, «Букет Молдавии», «Твиши», «Тибаани», «Мукузани», «Апсны», денатурат, «Хеннесси», «шеллак», «брынцаловка», коктейль «Сахалин» (два гуся водки по 0,8, флакон чеченского коньяка, две бутылки «Вин-де-массе», два флакона осетинского бенедектина смешать в жестяном чайнике и поставить на полчаса в сугроб. Пить из жестяных кружек), «Тридцать третий», «Три семерки», зубная паста «Поморин»… И все это помещалось в полиэтиленовой бутылке «Аква-минерале. Мэна захорошело. Он вытянул из пачки «Житана» сигарету, закурил «Приму» и, выдохнув отдающий селитрой аромат «Пэл-Мэла», решил, что все пока складывается удачно. Завтра придет кто-то из детей и принесет денежку на чай для чифиря, кофе в сухом исполнении и какой-нибудь еды, среди которой, возможно, окажется и украинская полукопченая колбаса для охочего до нее Адидаса. Не все же время ему обсасывать алюминиевое колечко, венчающее собой конец ливерной. Потому что каждый себя осознающий человек понимает, что алюминиевое колечко от украинской полукопченой гораздо предпочтительней колечка от ливерной.

С этой мыслью Мэн внеурочно заснул. Но, очевидно, не надолго. Потому что, когда он проснулся, папироса «Беломор» еще дымилась у него в зубах. Адидас сидел на своей кровати и ожесточенно спорил с каким-то Одновозрастным малым, неподвижно лежащим через койку от Мэна.

– Все-то ты врешь, – спокойно говорил Одновозрастный, – убил ты не двенадцать мальчиков, а всего шесть. И самому старшему было не двенадцать лет, а все пятнадцать. И Героя, а точнее, медаль за освоение целины тебе дали не за это, а за то, что ты привел в батарею пятеро девочек, которых и пропустили через себя все ребята. А девочек этих потом забили камнями односельчане. Дикари…

– У тебя все перемешалось в голове, – загорячился Адидас, – за девочек я получил орден Мужества, а за мальчиков-то как раз и Героя. Уже четвертого. А за что я получил первые три, уже и не упомню. А вообще, – еще больше взъярился он, – патчему вы, капитан, разговариваете с генерал-полковником лежа, а не сидя хотя бы?

Одновозрастный покорно сел на койке, свесил с нее целую правую и обрубленную до колена левую ноги и отдал честь:

– Слушаюсь, товарищ генерал!

Адидас удовлетворенно улыбнулся, рухнул головой на подушку и захрапел.

– Ты кто будешь, мужик? – спросил Мэна Одновозрастный.

– Я не «буду», – полуобиделся Мэн, – я – есть.

– Ну, это до времени, – успокоил Мэна Одновозрастный. – Сейчас мы оба-два есть психически ненормальные люди. Это однозначно, как говорит один популярный политический пидор. А вот кем вы станете завтра – большой вопрос.

– Никакого вопроса здесь нет, – отрезал Мэн. – Кем был раньше, тем и останусь!

– Не горячись, мужик. Это не факт. Я тоже раньше думал, что после войны вернусь в свой НИИ, я ведь добровольцем пошел, а на самом деле залетел сюда. Правда, погулял серьезно. А потом сюда. Вышел, опять погулял. И опять сюда. И так пойдет и дальше. А он здесь уже два года. Мой генерал…

– Да-а-а, – протянул Мэн, – а меня скоро переведут в санаторное, подлечат немного, и – на волю. Я – обыкновенный алкоголик. А вы…

– Ладно, ладно, – согласился Одновозрастный, – а мы необыкновенные. – Потом он достал из-под койки протез, взял прислоненные к стенке костыли, встал, сделал один шаг и помочился на спящего Адидаса. Потом сделал шаг назад, приставил костыли к стенке, отстегнул протез и опять лег.

– Так вот, – продолжил он, – если ты не хочешь говорить, кем ты будешь, скажи, кем ты был.

– Сценаристом мультипликации, – не солгал Мэн.

– А-а-а, искусство, одинаково любимое детьми и взрослыми. Для нас важнейшим из искусств, которое принадлежит народу, является кино. А всему хорошему во мне я обязан книгам.

– Нельзя смеяться над святыми словами, – лицемерно сообщил Мэн. – Кстати, позвольте вас спросить, почему вы, по всей видимости, интеллигентный человек, помочились на вашего, по вашим словам, однополчанина? А не, как это принято даже у капитанов запаса, в туалете?

– Как «почему»? – удивился Одновозрастный. – Он в данный момент оказался ближе туалета.

– Понял, – удовлетворился безупречной логикой Мэн. – Если не секрет, как вы оказались здесь, и правда ли то, что сообщил ваш однополчанин? И что он – генерал, и по поводу мальчиков-девочек?

– Правда. С известным уже тебе преувеличением. Как я уже говорил, мальчиков было шесть. Одна обойма Макарова. И до генерала он не успел дослужиться. Полковник. Правда, с маленькими звездочками и одним просветом на погонах. То есть старший лейтенант. Обыкновенная мания величия. А что касается моего и его пребывания здесь, то это профилактическая мера. Чтобы почти законные в других обстоятельствах поступки не стали обыденностью, за которые может последовать уголовное преследование с последующим наказанием. Здесь не война.

– И никак невозможно себя контролировать?

– Возможно. Глушить себя. Водкой. На некоторое время внутри становится тише, а потом поднимается тупая злоба и тогда нужно немедленно идти сюда сдаваться. А то… Был у нас один лейтенантик. Он был на деле вместе с полковником. Когда, как ты сказал, мальчики-девочки. Так он после вывода войск демобилизовался, ну и погулял по пьяни. Табельного оружия у него уже не было, так он кухонный нож хотел применить. Им же его и зарезал муж той бабы, которую он хотел изнасиловать. Так что лучше уж сюда. Пару-тройку месяцев колесами попридавят, и с годик можно спокойно в миру жить. А ты отчего пьешь?

– Жизнь собачья, – ответил Мэн расхожей фразой алкоголиков.

– Ну а сам-то ты, конечно, ни при чем? – полуутвердительно спросил Одновозрастный. – Водка проклятая виновата?

– Ну-у-у-у… не только водка… Социальные условия… Стечение обстооятелств… И пр. и т.д., и т.п.

– А в Бога вы верите? – спросил Одновозрастный.

– А как же?! Вот крест.

– Крест сейчас последняя блядь носит. В прямом и переносном смысле слова. Я насчет веры спрашиваю.

– Верю… Или очень хочу верить… Потому что… В общем, не знаю, как сказать… – смутился Мэн, а потом как-то взъерошился и гордо заявил: – Вообще-то, вера – это интимное дело.

– С чего это вдруг интимное? Интимное – это каким способом трахаешь жену. А вера – это ваше местопребывание в этой жизни и местопребывание в другой. Это – свобода выбора и ответственность за этот выбор. И водка – это твой и мой выбор. Который важен не только для тебя, но и для других верующих или неверующих. Интимное – это когда только твое, индивидуальное. А вера – дело всеобщее для всех верующих. Пресловутая соборность. Столь любимое коммунистами понятие. Но присущее только верующим. Ею и спасемся. Ею и искупим грехи наши!.. Господи Иисусе Христе, Отце небесный, помилуй мя!!!

Одновозрастный внезапно изменился, глазные яблоки закатились под верхние веки, он поднялся на койке на руках и тут же, хрипя, свалился на спящего Адидаса. Обоссанный Адидас вскочил, повертел головой, а потом подхватил хрипящего Одновозрастного, вместе с Мэном поднял со своей койки, и они вдвоем прижали молотящие по воздуху руки Одновозрастного к бокам. Тот еще некоторое время подергался, а потом присмирел, открыл глаза и внятно произнес:

– Товарищ генерал, я хочу выпить.

– Щас, милый, щас, капитан, – засуетился Адидас, распространяя вокруг себя запах мочи Одновозрастного, – сейчас придумаем. Слушай, мужик, как тебя, не знаю, зовут, у тебя бабки есть?

– Бабок нет, а зовут меня Мэном.

– Кранты, загнется ведь мой капитан.

– И я вместе с ним. Я тоже хочу выпить. Смертельно. А бабки в лучшем случае будут завтра. Когда кто-нибудь приедет, – и Мэн посмотрел на часы, – часов в десять утра.

Адидас пристально посмотрел на мэновские часы.

– За сколько брал?

– Полторы штуки баксов. А что?

– Сейчас Одного кликну.

– Пожалуй, кликни, пусть его чем-нибудь уколят. Чтобы поуспокоился.

– Да не об уколе речь. Мы ему твои часики в залог дадим до завтра. Он нам мигом пару флаконов отгрузит. – И добавил мечтательно: – И колбаски украинской полукопченой.

– Литр с колбасой за полторы штуки баксов?!

– Тебе что, – взъярился Адидас, – часы дороже жизни капитана Советской Армии?! Как лежите, гражданский?! А ну встать, когда с тобой маршал разговаривает!!! Или часы давай, дорогой задушевный друг мой. До завтра.

Мэн снял часы и протянул Адидасу. Тот посмотрел на часы, пукнул от восхищения и выскочил из палаты, где медленно отключался Одновозрастный, в миру – капитан запаса Советской Армии.

И Мэн получил возможность оглядеться. В палате вместе с его койкой было девять. И все были аккуратно застланы, кроме обжитых Мэном, Адидасом и Одновозрастным.

– Видно, – подумал Мэн, – психическое здоровье нации укрепляется.

И тут в палату вернулся Адидас с мелким плешивым чуваком в брюках и пиджаке, из-под которого виднелась пижама. Это и был Один, который сразу приступил к делу.

– Значит так, алкаш. Литровка – пятьдесят баксов. Отдашь завтра. Если – нет, твой «Лонжин» – мой.

– Еще колбаски украинской полукопченой, – встрял Адидас.

– За ради Бога, – сказал Один. – Круг – двадцать баксов.

Адидас просительно глянул на Мэна. Тот кивнул головой.

– Вот и договорились, – кивнул Один и встал с койки.

– Слушайте, – кликнул его Мэн, – мне бы звякнуть, чтобы бабки завтра принесли.

– Об чем речь, – вернулся к койке Один, вынул из кармана мобильник и протянул Мэну.

– Сколько? – спросил Мэн.

– Обижаешь… Что я тебе, кусошник какой. Это – от души. А вообще, если будет нужно еще куда звякнуть, в пятой палате – Малой. Телефон – это его бизнес. – И он вышел.

Мэн позвонил Старшему сыну и попросил его привезти завтра двести долларов на дополнительное эксклюзивное лечение по секретным пентагоновским разработкам. Ну и конечно, украинской полукопченой колбасы, входящей в вышепомянутый эксклюзивный курс лечения.

И все стали ждать скорой алкогольной помощи капитану запаса бывшей Советской Армии. И все молчали, кроме Одновозрастного, этого самого капитана бывшей армии, который бормотал молитвы вперемежку с командами «Прицел!», «Уровень!», «Правее!», «Огонь!». При этих словах Мэн почувствовал прилив сил и памяти.

Флэшбэк

Когда-то Мэна призвали в армию. К тому времени ему уже стукнуло двадцать девять лет с копейками, у него была жена, четырехлетний сын и положение не слишком управляемого идеологией конферансье. Незадолго до этого был выпущен закон, позволяющий призывать в армию офицеров запаса до тридцати лет, не служивших в армии. К таковым принадлежал и Мэн, оторвавший звание мл. лейтенанта запаса по окончании Московского института цветных металлов и золота по специальности «геология и разведка месторождений полезных ископаемых». Правда, это знаменательное событие произошло уже семь лет назад, и Мэн не ожидал такой пакости от любимой им Советской власти. Его запросто могли бы отмазать от воинской повинности, но случилось странное совпадение. Шарахнули события в Чехословакии, и весь советский народ на многочисленных собраниях поддерживал мудрое решение своей власти. Произошел такой слет и в Мастерской сатиры и юмора «Москонцерта», где и служил Мэн. На слет Мэн пришел в состоянии средней поддатости и в противовес мнению большинства советского народа публично не поддержал действия руководства страны. Его публично осудили, что не помешало осудившим надраться с Мэном в приватной обстановке уже по-настоящему. Через несколько дней Мэну пришли две повестки. Одна – из военкомата, в которой предлагалось прийти в этот самый военкомат, чтобы отдать свой долг в сумме двух лет службы. Вторая была поинтереснее. В ней Мэна приглашали в Куда надо для беседы. Причем обе повестки были на одно и то же время. Мэн предпочел пойти по первому приглашению. Тем более что в Куда надо он побывал совсем недавно, где давал объяснения по поводу приписываемой ему устной поддержки агрессии Израиля против арабских стран во время Шестидневной войны. Произошло это якобы во время послеконцертной пьянки в одной из частей ПВО. Якобы на этой пьянке Мэн сравнил захват Синайского полуострова, Голланских высот и Западного берега Иордана с освобождением Петром Первым исконных русских территорий Яма, Копорье и Орешека в ходе русско-шведской войны. Тогда-то Мэна и позвали для беседы. Мэн все отрицал. К тому же соратники Мэна по концерту тоже решительно ничего не помнили из приписываемых Мэну обвинений. Более того, эти обвинения не помнил и присутствовавший на пьянке второй секретарь Московского обкома ВЛКСМ по причине того, что не помнил вообще ничего, так как был пьяным еще до концерта. Но в Куда надо решили не горячиться и якобы поверили Мэну со товарищи, включая и второго секретаря Московского обкома ВЛКСМ, который на беседе был привычно пьян и не помнил ничего. Даже самой беседы. (Что и подтвердилось на последующей встрече всех заинтересованных лиц на гулянке, устроенной Мэном в шашлычной «Эльбрус» на Ногина.)

А впрочем, об этом Мэн уже вспоминал.

Так что в Куда надо Мэн уже был и ничего интересного от вторичного похода он не ожидал, поэтому и пошел в военкомат. И уже через двое суток летел послужить Родине на близкий ему остров Сахалин. Там он был назначен помощником начальника штаба истребительно-противотанкового дивизиона кадрированного артиллерийского полка, получил обмундирование, выяснил, что вырос в звании до лейтенанта, что и обмыл с молодыми офицерами в офицерской столовой. Потекли дни, месяцы и годы службы. За это время Мэн прошел переподготовку, сменил семь должностей, успел развалить шесть подразделений, сделав каким-то образом седьмое отличным, получил двадцать пять суток гауптвахты, из которых пять провел на квартире и.о. начальника Ю.-Сахалинского гарнизона, знавшего Мэна по его гастролям в Ю.-Сахалинске, в перманентной пьянке и неформальном общении с местными гражданскими дамами (что не противоречит ни одному из уставов Советской Армии. О Моральном Кодексе говорить не имеет смысла, потому что в армии не имеет смысла говорить вообще о какой-либо морали). Еще пять суток он пил на самой гауптвахте вместе с начальниками караулов, с которыми проходил переподготовку. Остальные пятнадцать ему были записаны, так как на четыре койки в офицерских камерах был громадный конкурс, который Мэн не прошел как младший по званию. Также были и многочисленные задушевные беседы со старшими офицерами полка в штабе полка за водчонкой местного разлива и закуской, принесенной завстоловой из склада. Это были офицеры, прошедшие войну, имевшие ордена и медали и всю жизнь жившие по уставу (в котором, как и о бабах, тоже ничего не говорилось о запрете на распитие спиртных напитков во время прохождения службы). Мэну эти беседы записывались в качестве проведения политподготовки личного состава. Так, по подсчетам Мэна, он провел семнадцать бесед с личным составом по «апрельским тезисам», восемь – по Брестскому миру и почему-то двадцать четыре – по осуждению романа Солженицына «Раковый корпус», который не читала ни одна живая душа не только в полку на Сахалине, но и на всем Дальнем Востоке. Кроме Мэна, который прочел его, будучи штатским. Но ничего не поделаешь, таковы были планы политуправления Краснознаменного Дальневосточного военного округа, которые из Москвы спустил какой-то мудак. Кстати, офицерам полка, которые также должны были обсуждать этот роман со своими подчиненными, Мэн его тщательно пересказал. Возможно, поэтому он и получил медаль по случаю столетия Владимира Ильича Ленина. Других причин для получения столь высокой награды Мэн не видел.

Но самыми веселыми в армейской жизни Мэна были полковые, дивизионные и корпусные учения, на которые полк поднимался по внезапной боевой тревоге, о которой было известно за неделю. Поэтому офицеры запасались водкой впрок, так как в условиях, приближенных к боевым, ее не всегда удавалось достать. А какие же учения без водки. Абсурд! Нонсенс! Оксюморон!

* * *

Так вот, однажды жарким летним утром в четыре часа пополуночи Мэна и его соквартирника, Начальника контрольно-проверочной машины ракет ст. лейтенанта, поднял вой сирены, стук в дверь и вопль посыльного:

– Тревога!

Похмельные офицеры вскочили, плеснули в рожу водой, схватили тревожные чемоданчики, в которых должно храниться все необходимое на первые дни войны, а хранились четыре бутылки вермута белого по 0,8, и порскнули из квартиры. Хорошо, что по пьяни они спали, не раздеваясь, поэтому вовремя успели в родной дивизион, где встретили очумевших солдат и офицеров в разной степени трезвости. Единственный трезвый из офицеров (у него была какая-то лажа с вестибулярным аппаратом, поэтому пить он совсем не мог. И как только таких берут в армию?), Комдив-Майор, поставил боевую задачу: дивизиону выдвинуться в район мыса Кипучий и подготовиться к отражению морского десанта.

– Время пошло!

Весь дивизион, а точнее батарея (полк-то кадрированный) помчались в артпарк, где уже вовсю заводились тягачи, выкатывались орудия разных калибров. Шла жуткая суета, напоминавшая суету вокруг заснувшего жениха на еврейской свадьбе. И за всей этой толковищей с интересом наблюдало полковое, корпусное и окружное(!) начальство. Количество больших звезд слепило мутные глаза защитников Отечества. Наконец, личный состав выстроился в колонну и попер к мысу Кипучему. Мэн в своем «газике» глотнул вермута и стал полностью готов к отражению десанта японцев, китайцев, малайцев и прочих засранцев, посмевших посягнуть на священные границы. «Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди в рот меня та-ра-та-та».

И вот уже девять БРДМ с установленными на них ПТУРС системы «Фаланга» выстроились за холмами мыса Кипучий, что на западном берегу Анивского залива. Со стороны залива их не было видно. Только торчали направляющие с ракетами, готовыми по приказу Родины поразить грозного врага. Все было привычно. Никто никого поражать не собирался. Главное было вовремя развернуться, занять позиции для противодесантной обороны. Потом сымитировать победу и ждать обеда.

Первый нехороший звоночек прозвучал в ушах Мэна, когда он, выбравшись из «газика», увидел множество «газиков», из которых выбирались сплошные полковники и генералы. Второй звоночек прозвучал, когда он увидел, что в левой части залива выстроились катера со щитами, которые должны быть поражены нашими ракетами. Для имитации боевой обстановки над каждым щитом развевался японский флаг.

Но где два звонка, там неминуемо должен был прозвучать третий. И он прозвучал в голосе Комполка:

– Лейтенант Мэн!

– Я! – честно ответил Мэн.

– Шаг вперед!

– Есть! – без особой радости согласился Мэн.

– Приказом Начальника артиллерии корпуса вам, как офицеру, призванному из запаса, предстоит решить задачу поражения вражеских десантных кораблей.

Такой подлянки Мэн не ожидал. Вообще-то он много раз имитировал боевые пуски на электронных тренажерах, но вживую!.. Такого многие кадровые офицеры не делали за пять-десять лет службы.

Мэн вздохнул, схватил тревожный чемоданчик и влез в БРДМ второго взвода, выгнав оттуда Сержанта, Командира БРДМ. Мэн занял его место, надел на голову гарнитуру связи и попробовал рукоятки визира. Рукоятки дрожали. Мэн было удивился, но потом сообразил, что рукоятки не могут не дрожать, если дрожат руки. Мэн сделал несколько мощных глотков вермута, глубоко вздохнул, на пять секунд закрыл глаза, а потом опять положил руки на рукоятки визира. Рукоятки не дрожали! Мэн находился в состоянии полной боевой готовности.

Белая горячка. Delirium Tremens

Подняться наверх