Читать книгу Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров - Страница 5

(Почему «краткая»?

А потому, что его пребывание в этой книге также невелико.)

Реб Шмилович испокон веку справлял в нашем городе работу цирюльника. Как и все его предыдущие поколения. Еще со времен первого рассеяния. Когда Город был не Город, а так себе… Плевок народа на нежилом месте. Местные кельты брились топорами. Ну, иногда промахивались. Ну и что? Одним кельтом меньше. Да и кому придет в голову считать кельтов… А мыло ему доставляли с альпийских лугов, где тамошние Шмиловичи выращивали шоколад «Альпен Голд» и гнали мыло из эдельвейсов. А золингеновские Шмиловичи плавили из местных золингеновцев золингеновскую сталь для бритвенных станков, ножей, плугов и других хозяйственных надобностей. Но разбогатели по-настоящему в 1793 году, когда их сталь потребовалась для нужд Великой французской революции.

Шерсть для кисточек ему доставляли российские Шмиловичи, пробавлявшиеся скорняжьим мастерством, имели вес, в том числе и при дворе, так что одного из них называли Шмиловичем Двора Его Императорского Величества.

Ну, вот и все о Шмиловичах.

И только реб Шмилович сладострастно взбил пену в фамильной бронзовой чашке, вывезенной из Иудеи во время Вавилонского пленения, и окунул в нее кисточку, как, ну что ты с ней поделаешь, на площади Обрезания образовалась девица Ирка Бунжурна. И перехватила занесенную над щетиной Шломо Грамотного шмиловическую длань, вооруженную намыленной кистью для переноса мыла на щеки и подбородок Шломо Грамотного. Должен заметить, что все это время Шломо Грамотный с Ослом как стояли в позе, нарисованной девицей Иркой Бунжурной, так в ней и застыли. Я подозреваю, что эта поза была с этой Иркой как-то связана и ждала ее появления для хоть какого-то развития событий на площади Обрезания, во всем Городе, в жизни его насельников и, что самое главное, какого-то движения в моей книге.

И девица Ирка Бунжурна, держа своей маленькой, но железной рукой (похоже, такой рукой пытались загнать человечество в счастье) руку Шмиловича (ни для чего, кроме бритья, не приспособленную) с намыленной кистью, посмотрела на лицо Шломо Грамотного и сказала мне, сидящему за компьютером с этой стороны картинки:

– Не, Михаил Федорович, брить его не надо. Он таким мне больше нравится…

На этих словах Ирка провела рукой по щетине Шломо Грамотного, от чего та покраснела! Это у Шломо! Которого еще не так давно в нашем городе хотели кастрировать, в Кордове таки кастрировали, что не помогло, и, возможно, из-за него у халифа Кордовы расформировали гарем. Из-за его шашней с королевой Арагона Изабеллой евреев изгнали из Испании. У генералиссимуса Франко был странный для испанца нос, а сама фашистская Испания в Холокосте гулять отказалась. При обучении в Москве Шломо из общаги в университет и обратно в общагу водили под конвоем из преображенцев, и то он как-то ухитрился втесаться между брательников Орловых к матушке-императрице и графского титула не получил из-за отсутствия в святоотческой традиции давать иудеям графские титулы. А когда Шломо по окончании университета покинул Россию, то матушка-императрица однажды по забывчивости назвала Григория Александровича Потемкина-Таврического Шлемой, на что тот сладко вздохнул и поправил:

– Его звали Шломо.

Так вот, после того как девица Ирка Бунжурна провела по щетине Шломо рукой, щетина этого кобеля милостью Божьей покраснела. И уже тогда у меня зародилось что-то!

Девица Ирка Бунжурна еще раз провела рукой по щетине Шломо и сказала:

– Нет, брить его не будем. Мне так больше нравится.

– Крошечка-Хаврошечка, – мягко сказал я, – это моя книга…

Она окинула меня злым глазом, потом – вторым злым глазом:

– Михаил Федорович, между прочим, Ваша! Книга! Написана! По! Моей! Картине! Так что придумайте что-нибудь. А то как глупости про меня писать, так вы…

– Какие глупости?! – изумился я.

– А кто меня сучкой назвал?

– Когда?! – по второму заезду изумился я.

– А в начале книги. И еще – мерзавкой. Где-то там же рядом. – И она затрясла губами и окинула меня чрезмерно жалостным глазом, потом – вторым чрезмерно жалостным глазом. И ведь я же знал, что эта сучка и мерзавка играет, но не выдержал:

– Реб Шмилович, идите домой. Сегодня бритья не будет. Вам будет заплачено.

– Нет, – сказал девица Ирка Бунжурна, – раз он уже тут, пусть подровняет волосы с боков, немного сверху, а сзади на нет, – и вышла из картины и из моей комнаты. Потом они о чем-то говорили на кухне с моей женой, а потом это горе ушло куда-то «по своим делам».

«Свои дела» у нее, видите ли!

Шломо Грамотный перехватил уздечку Осла другой рукой, провел свободной от осла рукой по волосам с боков, немного сверху, а сзади на нет, посмотрел в правый ослиный глаз на свою свежеподстриженную голову и остался доволен. А почему я решил, что он остался доволен, так это потому, что он довольно усмехнулся. А уж довольную улыбку я всегда отличу от недовольной. Довольная улыбка выглядит как «Ххех!», а недовольная – совсем наоборот, как «Ххех!». Чувствуете разницу?.. И еще Шломо посмотрел сквозь картину на меня. Но не так чтобы прямо на меня, а немного в сторону. В ту сторону, куда удалилась девица Ирка Бунжурна «по своим делам». «Свои дела» у нее, видите ли! Но этот взгляд мне не понравился. Вам уже знакома репутация Шломо Грамотного, поэтому на ночь картинку надо завешивать, чтобы этот образцовый либидоносец не шагнул в мой мир и ненароком не отвлек девицу Ирку Бунжурну от чистого искусства в сторону не очень чистой любви. Оставив Осла на площади Обрезания без человеческого присмотра, в одиночестве. А одинокие ослы тоже ненадежны. Им запросто может прийти в голову сойти в мой мир в поисках одинокой ослицы. Или какой-никакой захудалой кобылки. Ну и, на худой конец, разгульной верблюдицы. И лови их потом по всему Черкизову.

– Живите себе, Ослик, в картинке, в Городе, на площади Обрезания, под присмотром Шломо Грамотного. Нет в моем Городе одинокой ослицы, захудалой кобылки, и никакие разгульные верблюдицы вот так вот запросто в метро не ездят. Урбанизм такой развелся, что только дикие собаки, бомжи и ОМОН. Так что даже самый ослиный осел может на старости лет умереть девственником. А у тебя в картинке вполне может настать светлое будущее, и ты увидишь ее и положишь свою голову на ее шею, а потом взгромоздишься на нее – и произойдет слияние двух лун в ослином исполнении. И только очень черствый еврей может прогнать их из-под окон своего дома. А не черствый толкнет локтем спящую жену и шепнет в ее заспанное ухо:

– Циля, сделай мне хорошо, Циля.

И поцелует ее в другое заспанное ухо. И Циля, кокетливо улыбнувшись заспанными глазами, как бы во сне случайно Невзначай Во сне Не сознавая Раздвинет рыхлые в синих прожилках бедра Согнет в коленях траченные тромбофлебитом ноги И призывно зевнет И он войдет в нее и Циля сделает ему хорошо и Он сделает Циле хорошо И потом утром им обоим будет хорошо И за завтраком им будет хорошо И за обедом им будет хорошо Потому что фиш и фаршированные шейки будут чудо как хороши Потому что ты ей хорошо. И она тебе хорошо…

А все потому, что на площади Обрезания Осел и Ослица сделали друг другу хорошо…

И вот что я подумал, милые читатели мои: не запустить ли на улицы русских городов ослов? Чтобы русским женщинам было хорошо… И щи будут особенно хороши. Обратно – демография. Вот в Средней Азии, на Кавказе – ослы кругом. И демография, сами знаете. А тут… Как представлю себе «опель», взгромоздившийся на «мазду»… И никакой тебе Тинто Брасс… Он же, в конце концов, не подъемный кран.

Ну, я несколько отвлекся от плавного течения жизни в моем и Ирки Бунжурны Городе, когда субботнее солнце слиняло за башни замка, разрушенного Фридрихом Вторым на втором году Семилетней войны, когда загорелась первая воскресная звезда и православные Города потянулись к вечере в церковь Св. Емельяна Пугачева. (Не забыть сказать Ирке, чтобы нарисовала ее, а также мечеть в арабском квартале, а буддизма в нашем Городе еще не было, а уж о богине Аматерасу никто и слыхом не слыхивал. Хотя выражение «япона мама» в русской транскрипции в некоторых кругах Города хождение имело. Во времена престольных праздников и прочих гулеваний в русской части населения. И что характерно, имело успех и среди коренного населения Города. Его вкрапления в идиш придавали ему дополнительную эмоциональную окраску. Особенно в торговых беседах. В пылу спора евреи обращались к Нему не с традиционным «вейзмир!», а не хочу повторять.

А пан Кобечинский национальное речевое достояние Речи Посполитой «пся крев» и «Матка Воска Ченстоховска» вообще стыдился упоминать в светских беседах. На каковые его, правда, никто не звал. Очень был вспыльчивый пан. Чуть что – сразу хватался за саблю. Справедливости ради скажем, что сабли у него не было, но он все равно за нее хватался. Как кто при нем скажет «Тарас Бульба», так он сразу – за саблю. Ну и, разумеется, «япона мама» в русской транскрипции. И понять его можно. Потому что этот Тарас сынка своего Андрия поубивал со словами «Я тебя породил, я тебя и убью». И это что же получается? Если я, к примеру, родил своих сыновей, Митю и Алешу, так я их и убить право имею?! Это же «япона мама» в русской транскрипции! А поубивал сынка своего этот пресловутый Тарас за любовь к дочке этого самого пана Кобечинского. И дочка этого пана Кобечинского родила от Андрия человечка. Не польского, не русского, не запорожского, а просто человеческого человечка, которого вместе с маменькой сжег в костеле Города Тарас Бульба, когда мстил за другого сына своего, Остапа. И осталась у пана Кобечинского одна лишь дочка Ванда, чудом спасшаяся от казацкой сабли. Вот пан Кобечинский и хватался за несуществующую саблю со словами «япона мать» в русской транскрипции, когда слышал имя Тараса Бульбы.

Но в этот погожий субботний вечер никто этого ненавистного имени не упоминал. Евреям оно ни к чему. Не Тевье-молочник, прямо скажем. Русские вспомнили о нем три раза.

Первый раз – когда к столетию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя Николаевскую улицу, названную в честь императора Николая Александровича, переименовали в Николаевскую, но уже в честь писателя Николая Васильевича.

Второй раз – когда к 150-летию Гоголя улицу наградили Ленинской премией мира в области литературы.

И третий – когда из Москвы, где в это время была очередная заварушка, пришла бумага о возвращении Николаевской улице ее исторического названия Николаевская. Которую она и продолжала носить и в 17-м, и в 18-м, и в 19-м веках, и даже в 3760 году, когда наш Город с неофициальным визитом посетил Иисус. И зря, между прочим. Визит, по разным обстоятельствам, превратился в официальный. И кончился для него невесело.

Так что Тараса Бульбу у нас вспоминали, прямо говоря, не к каждому завтраку. И пили за него не каждую субботу. Точнее – никогда.

Так вот, православные потянулись к вечере в церковь Св. Емельяна Пугачева (не забыть сказать Ирке Бунжурна нарисовать ее), и вместе с ними в нее потянулся и пан Кобечинский, чтобы и помолиться (костел-то Тарас сжег, «япона мать» в русской транскрипции), и не мыкать сто, а то и более лет одиночества в одиночестве в этот теплый субботний вечер. Да и кто будет вспоминать о разнице западной и восточной ортодоксий, если Бог – вот тут вот. И его мало волнует, кто и как Его славит. Строго между нами, антр ну суади, положив руку на свое ишемическое сердце, я полагаю, что Он довольно равнодушен к способам богослужения. Думаю, что у Него других забот хватает. Да чего там «думаю»! Он сам мне говорил, когда мы с Ним лежали в 16-й палате 30-го отделения больницы имени Алексеева (в девичестве – Кащенко).

И по пути из замка (справа вверху картинки) в церковь, которая, по моим предположениям, находится слева за рамками картинки, пан Кобечинский должен был пройти через площадь Обрезания. А раз должен был пройти, то и прошел. Было прошел. Но наткнулся на Осла со Шломо Грамотным, или на Шломо Грамотного с Ослом, кому как угодно, и удивился. И на месте пана Кобечинского удивился бы любой пан Кобечинский, ибо ни один пан Кобечинский из рода Кобечинских за многовековую историю рода Кобечинских не встречал еврея, усмиряющего осла.

– И как тебя звать, пан еврей, япона мать? – вежливо спросил Шломо Грамотного пан Кобечинский. А как еще спрашивать, если сабли-то у тебя нет?

Но Шломо на этот вопрос ответить не успел, потому что Осел, возможно, принял вопрос как относящийся к нему. Почему «возможно»? Да потому что точно сказать невозможно, так как полиглотов, знающих ослиный язык, в нашем городе не было. И точно перевести «иа-иа» на доступный язык некому. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Да и в «Повести временных лет» упоминаний об этом не было, как не было и упоминаний о нашем Городе. Так что вопрос о владении кем-то из обитателей Города ослиным языком, кроме других ослов, ничего достоверно не известно. А искать среди местных ослов осла, владеющего хоть одним человеческим языком, было затруднительно, потому что, как я уже говорил, других ослов в Городе не было.

Вы можете меня спросить, с чего я решил, что Осел, возможно, принял вопрос об имени на свой счет… Спросите… Ну… Сделаем вид, что спросили. А вот почему. Если вы стоите на площади Обрезания с каким-нибудь евреем по делу, а иначе зачем двум евреям стоять на площади Обрезания как не по делу, и к вам подходит пан Кобечинский и вежливо спрашивает: «И как тебя звать, пан еврей, япона мать?», то каждый из вас вправе принять «япону маму» на свой счет. Так и Осел, возможно, принял его на свой счет и ответил, как я вам уже сообщал, словами «иа-иа». Вот почему, дорогие мои, я и сказал, что Осел, возможно, принял вопрос на свой счет. А иначе чего бы ему отвечать на вопрос пана Кобечинского «И как тебя звать, пан еврей, япона мать?» ответом «иа-иа»? Который при некотором доброжелательном отношении можно было принять за имя. И вот такое вот доброжелательное отношение и было у пана Кобечинского. Поэтому на ослиное «иа-иа» он ответил:

– Очень приятно. А я, проше пана, – пан Кобечинский. – И протянул Ослу руку. Но Осел ответить на рукопожатие не мог, потому что даже при ОЧЕНЬ доброжелательном отношении назвать ослиное копыто рукой, было бы неприкрытым лицемерием. А мы с вами не лицемеры а так, фарисействуем помаленьку, поэтому честно и даже с некоторым фрондерством называем копыто копытом. Тем более если руки стоят на брусчатке площади Обрезания, и руки эти не принадлежат сапожнику Моше Лукичу Риббентропу, вынужденному неумеренно алкогольничать в оправдание профессии (и по другим причинам, чему свое время) и таким образом осуществлять метафизическую связь между еврейским и русским населением Города. Поговаривали, что где-то в России у него есть внук биндюжнической профессии, коего звали Мендель Крик. И были с ним какие-то истории. Но это, скорее всего, апокриф. Так как никто в нашем Городе инстинкта размножения за Моше Лукичом Риббентропом не замечал.

Да, такое ощущение, что я несколько отвлекся от нарратива в моем повествовании (или, наоборот, чрезмерно увлекся им), поэтому вернемся в начало эпизода о вопросе пана Кобечинского об имени пана еврея. И постольку-поскольку будем считать, что Осел на вопрос ответил, настала очередь Шломо Грамотного. Тем более что у него было не меньше оснований, чем у Осла, считать себя евреем. Возникли краткосекундные сомнения в панстве – но кто в наше время обращает внимание на такие мелочи? Пан так пан… Не «товарищ» же! А потому Шломо вежливо ответил:

«А зовут меня, пан Кобечинский, Шломо. Шломо Грамотный». – И протянул пану Кобечинскому свободную от Осла руку. Которая, в отличие от ослиного копыта и рук сапожника Моше Лукича Риббентропа, находилась не на брусчатке площади Обрезания, а на весу. И была доступна для дружелюбного или просто вежливого рукопожатия. В коем виде Шломо Грамотный ее и предъявил пану Кобечинскому. Они несколько переговорили о погоде, о страшном поражении французов в битве при Кресси, продолжении этой традиции в битве под Ватерлоо и жутком мщении французов в битве при Гастингсе. В результате чего французы (в то время они назывались норманнами) в массовом порядке воспользовались специфическими благодарностями саксонок за освобождение от англов. И англичанок – в благодарность за освобождение от саксов. И вот до сих пор ученый мир бьется в попытке понять, как из скрещения норманнов (так назывались в то время французы) с саксонками и англичанками появились чистокровные англосаксы. Футбол – еще туда-сюда, хотя какое отношение ко всей этой бодяге имеет футбол, я ответить не могу. Пришло на ум, а если пришло, то грех не поделиться с вами. А вот для чего это пришло на ум, решать вам. А когда решите, сообщите куда следует. (Магистрат, третий этаж, 36-й застенок.)

После этого пан Кобечинский и Шломо Грамотный вдругорядь пожали друг другу руки и продолжили заниматься своими делами. Шломо Грамотный сдерживать Осла, а пан Кобечинский пошел в церковь Св. Емельяна Пугачева, чтобы принять участие в вечерней литургии. И его дочка Ванда была при нем. Но на Шломо не среагировала. (Так что то, что об ней было сказано выше, скорее всего – навет. А может, и не навет. Я еще не придумал. Девица Ирка еще не нарисовала.)

По пути в церковь пан Кобечинский наткнулся на маклера Гутен Моргеновича де Сааведру, который тоже шел в церковь. А шел он туда по профессиональным маклерским соображениям. Так как он вел дела не только с иудейским населением Города, но и с христианским, и с… то не худо в таких делах заручиться поддержкой всей семьи. С Богом-Отцом он уже перекинулся парой слов в синагоге, так что теперь следовало бы засвидетельствовать свое почтение сынишке, Господу нашему Иисусу. К которому тоже имел отношение. Об мусульманской общине я пока закочумаю, потому что еще не знаю, что с ней делать. Из-за недавнего прибытия в Город, созданный девицей Иркой Бунжурной по воле Божьей, хотя она это и отрицает – какой, на фиг, Бог, – я не успел проникнуться во все тонкости взаимоотношений еврейской и арабской общин. Хотя кое-что, типа общения Пини Гогенцоллерна с брательниками Абубакаром и Муслимом Фаттахами, имело место быть себя в наличии, и не в сторону конфронтации, а наоборот. В стиле Мир, Труд, Май. Но какие-никакие трения в трактовке 51-го аята 5-й Суры: «О вы, которые уверовали! Не дружите с иудеями и христианами: они дружат между собой. Если же кто-либо из вас дружит с ними, то он сам из них. Воистину, Аллах не ведет прямым путем нечестивцев» – намечались, но в горячую фазу типа «Разрази его Аллах!» или «Разрази его Элогим!» не переходили. Что касалось и присутствовавших в Городе христиан. Со времен Крестовых походов никто из них, в том числе и пан Кобечинский, и Альгвазил, и Василий Акимович Швайко, и даже адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский, никаких претензий к мусульманам не имели. Ходят какие-то люди в чалмах – ну и что?.. Мало ли какие у людей понятия о красоте. Вон Альгвазил ходит в шлеме с опущенным забралом, так что лица не видно, и неизвестно, есть ли оно вообще, – и никому это спать не мешает. И ни один насельник не скажет ему: «Гюльчатай, открой личико». Потому что такт надо иметь. А не хухры-мухры какие, злобные, националистические, нетолерантные.

Так что, думаю, вскорости мы сможем встретить маклера Гутен Моргеновича де Сааведру в мечети арабского квартала. Бизнес – это, знаете ли, вещь глобалистская, интернациональная, в отношении веры безразличная. Прибыль – она прибыль и есть, и всякая тварь по-своему ее славит. А пока Гутен Моргенович шел в церковь Св. Емельяна Пугачева, и по пути, как я уже говорил, на него наткнулся пан Кобечинский. И вот они раскланялись, обнялись, втихаря доброжелательно сплюнули, посмотрели на часы и увидели, что время вечерней службы еще не гонит их в храм, а посему остановились для беседы. Тема которой была в них уже посеяна, проросла, дала буйные всходы и просилась наружу. А именно – нахождение на площади Обрезания Шломо Грамотного вкупе с Ослом. И если евреи во время Шаббата эту проблему разрешить не могли по теологическим противоречиям о процессе думания, то как нехристианам не подступиться к ней и не доказать таким неназойливым образом преимущество Нового Завета перед Ветхим. (Сразу замечу, что «Ветхим» Ветхий Завет считали лишь христиане, а отнюдь не евреи, которые, в свою очередь, Новый Завет и вовсе за Завет не держали.) Но на данный исторический момент к выдворению пародии на великого Клодта с площади Обрезания этот вопрос отношения не имел. Каждая тварь по-своему Осла со Шломо Грамотным с площади Обрезания гонит.

И вот они стали изыскивать способ исполнения этого процесса в душевном разговоре.

– Понимаете, пан Кобечинский, мои соплеменники, проявляя известную всему миру осторожность и по теологическим соображениям не могли даже решить вопрос о бритье лица Шломо Грамотного, чья поросль на лице с эстетической точки зрения искажает интерьер не менее, чем само его пребывание на площади Обрезания в компании с приблудным Ослом. К тому же эта поросль намекает женской половине нашего Города о чрезмерном наличии в теле Шломо Грамотного тестостерона. Что и уловила некая неместная девица, исчезнувшая сразу после уловления. А свободный тестостерон по рыночным ценам… Туризм, инвестиции и так далее… Так что, я полагаю, нам с вами как христианам необходимо принять на себя всю ответственность за… Ну, вы меня понимаете…

Пану Кобечинскому, который из всей этой лабуды понял только «нам как христианам», а против этого он ничего не имел, ничего не оставалось, как кивнуть головой и схватиться за несуществующую саблю.

Но дальше этого размышления о судьбах туризма, инвестициях и… ну, вы меня понимаете, разговор не пошел. Потому что каждый из собеседников ждал конкретного предложения от другого, а при таком подходе конкретного предложения ожидать не приходилось. А посему оба-два образовали новую композицию, весьма смахивающую на «Ленина и Сталина в Горках», только стоя. А когда это Ленин и Сталин способствовали туризму, инвестициям и… ну, вы меня понимаете.

Неизвестно, что было бы дальше. Возможно, они превратились бы в соляной столб, как жена одного еврея из соседнего городка. Возможно, они бы окаменели как… не помню кто, сами вспомните. Но по-любому, соляные или каменные Гутен Моргенович с паном Кобечинским способны отпугнуть любого туриста, кроме американского – этот просто купит скульптуру, чтобы через пару веков загнать ее на аукционе Сотбис как неизвестного Родена. Или нового русского туриста, которому американский турист ее и загонит через пару веков на аукционе Сотбис как неизвестного Родена.

Но тут на них наткнулся начальник Магистрата Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский. И здесь я не могу не рассказать историю Аверкия Гундосовича о том, как Аверьюшка Желтов стал адмиралом Аверкием Гундосовичем Желтовым-Иорданским.