Читать книгу Страсти в неоримской Ойкумене – 2. Истерическая фантазия - Михаил Огарев - Страница 8

При приеме вечерней смены нас огорошили известием, что Сергий Шлеппий Центаврус собирается увольняться.

Грациэлла была растерянна, но старалась держаться независимо.

– И где он исхитрится найти работенку, на которой дозволяется почти свободно пьянствовать? – вызывающе поинтересовалась она. – В наше-то суровое времечко!

– Ты забыла о его недавнем идейном пе-ре-рож-де-ни-и… – практически побуквенно напомнил я не без сарказма. Это почувствовали и оживленно подхватили:

– Как же, как же! Изменить вульгарное «поправился» на пристойное «причастился» – что за шикарный поворот в сознании! Использовать религию в качестве инструмента для регулирования употребления алкоголя? Фи и фу!

– И это только начало морального краха человечества. Постепенно вера в Идеалы сменится верой в Идеальную Личность, ну а дальше всё сведется к известной восточной пословице: «Истина светит ярко, но вот греют именно деньги». Логично?

– Даже чересчур! Рыночные отношения проникают повсюду. Вот увидишь, скоро отпущениями грехов начнут торговать!

– Надеюсь, что до такого позора не доживу. Ладно, я проверяю внизу, а ты наверху. Или наоборот?

– Первоначальный вариант. Мне надо в лаборантской с Шушечкой кое о чем посплетничать…

Традиционный обход первого этажа привел меня в темный тупичок перед дверью в берлогу ремонтников, из-за которой доносился оживленный мужской галдеж. Подумав, я надавил плечом на невидимую табличку: «Курить и сорить!» и вошел.

Комната освещалась всего двумя надтреснутыми светильниками, причем дальний периодически мигал с разной контрастностью. Кругом было накурено и насорено в полном соответствии с дверным предупреждением. Стол являл собой картину под названием «Кошмарный сон домохозяйки»: лужицы масла (подсолнечного и машинного), кости, крошки, объедки, хвосты, пепел, болты, гайки…

Несмотря на позднее время, трудовой ремонтницкий коллектив был в полном составе и занимался содержательной обмывкой будущего увольнения. Обмывочная жидкость к воде имела косвенное отношение.

– Привет ветеранам «Тибра»! – значительно изрек Самсоний Сычий и указал мне на свободный краешек хромой скамейки. – Проходи, садись, закуривай…

– Пускай клюкнет сперва! – Сергий Шлеппий внес существенную поправку в предложенный перечень действий. – Филиппий, насыпай!

Я не отказался.

– Умеют кушать господа десантники! – с уважением заметил Аркадий Арбузий, принимая из моих рук опорожненный в три добрых глотка килик «натурального греческого» и подавая взамен выдернутую из тушки копченой курицы коричневую пупырчатую ногу. – Салат, извини, закончился, так что придется налегать на мясо и хлеб.

– Тоже недурственно…

– А я способен из горла цельный алабастр опростать! – заявил с пола Локисидис, приподнявшись на локте. Вскинув бороду к потолку, он быстро зашевелил серыми губами, то ли считывая одному ему видимую информацию, то ли прикидывая последствия, и с сожалением заключил: – Но до дома тогда не дойду…

Еще с минутку поразмыслив, добавил:

– И доползти не получится. На улице Бутомия воткнули пост с дюже злыми полицаями. Непременно изловят и упекут в трезвяк.

– А откупиться? – осведомился Сычий, деловито принимаясь за сало. Обмуровщик сокрушенно чихнул:

– …чх-хии… Нет, с ползучих они не берут. Зачем ограничиваться мелочью, когда можно в тихом переулке вывернуть карманы и выгрести всё?

– Правильно мыслишь, – кивнул Самсоний, обгладывая жирную, золотистую корочку. – Сам так и делал, когда по молодости состоял в органах.

– И через это сел? – полуутвердительно хмыкнул Гаммий. Сычий поднял на него спокойные голубые глаза:

– Сидит, бугорок, опущенный на «палке», а приличный человек срок мотает. Почти через то. Один бедолага некстати во время шмона очнулся и задергался. Шуметь начал… Вот и пришлось ему шею чуток поприжать. Да перестарался я малость. Как потом объяснили судмедэксперты, жилка какая-то важная у него перекрылась, и кровь перестала поступать к сердцу. Или обратно – разве этих приспешников Аида поймешь? Бывает же такая невезуха!

– Что ж не отбрехался? – полюбопытствовал Арбузий. – Сказал бы: «Несчастный случай…»

– Не вышло и не получилось. Свидетели, как назло, нашлись. Когда нужно, так их днем с огнем не сыщешь, а тут откуда ни возьмись… Да и один гнилой корешок из наряда зуб на меня имел – дал показания, сука. Я, как освободился, дом его спалил.

– Значит, лучшие годы провел на «аленьком цветочке»?

– На «красной», где ж еще. А там нравы покруче, чем на иных «зеленых». От власти, которую имели на воле, ой как трудно отвыкать! Многие по привычке в авторитеты лезли без серьезных на то оснований. Разборки были – Аресу на загляденье!

– А сам на отдельную койку у окошка не зарился?

– Зачем? – удивился Самсоний и пригубил пивка. – Заботы лишние нужны, что ли? Я сразу себя поставил «хоботом», благо силушкой и характером не обижен. Паханов уважал и на рожон не пёр, но и тяжелее кружки редко когда поднимал. «Шестёрками» на третьем году лагерной скуки обзавелся – всё, как у серьезных людей. Только без ежедневного командования другими. Не люблю.

Ветер упруго нажал на скрипнувшую форточку и вдруг толчком распахнул ее настежь, ударив о стену. Хрупкое, в нитях трещин, стекло зазвенело, рассыпаясь на осколки, размером чуть побольше самих снежинок. В комнатке сразу засквозило, запело, завьюжило… Центаврус недовольно поморщился и заткнул отверстие подушкой в мятой наволочке, демонстрировавшей все мыслимые и немыслимые оттенки серого цвета.

– Не было у нас порядка и не будет! – горестно провозгласил он и в сердцах стукнул кулаком по колену Арбузия. – А всё почему? А потому, что в низшую и среднюю структуры пирамиды власти устремились вот такие глоты!

Шлеппий всклокоченным темечком боднул воздух в направлении спеца по соединениям-разъединениям, который с невозмутимым видом лениво попыхивал папируссой.

– Ты считаешь, что я не реализовал свои руководящие возможности в достаточной степени? – вкрадчиво спросил он. – Намекаешь, что мое место на самой вершине?

– Сказал бы я, где твое место, да опасаюсь в пятак схлопотать…

– Верно опасаешься – у меня не задержится. И не посмотрю, что в дружбанах состоишь.

Увольняющийся по собственному желанию, пошатываясь, встал, держа в вальсирующих руках очередные дозы выпивки и запивки. Приковав к себе внимание, Сергий глубокомысленно произнес:

– Я неоднократно убеждался, что у присутствующих тут интеллектуалов с творческим воображением всё в норме и даже сверх того. Так не попробуете ли мысленно представить нашего Сычия в роли императора?

Кажется, Гаммий, Арбузий и я честно попытались это выполнить. После минутного сосредоточения на заданной абстрактной проекции мы переглянулись, поёжились, почесались, кто где, и потянулись за подкрепляющим.

Последний мой глоток совпал с итоговым выводом, неожиданно озвученным напольным Локисидисом:

– Самсоний на троне? Ну, тогда Калигула с Нероном могут отдыхать!

– Тю на тебя, дурилка горизонтальная! – дунул вниз Сычий, однако было заметно, что он польщён. – Мой род крестьянский, ребятишки! И к сановному хулиганству не приучен!

– А велика ли разница в вариантах хулиганства? – грустно вопросил Шлеппий. – Что мужички поначалу проделывали с инспекторами, выявлявшими излишки зерна? А в навозец по самые брови закапывали. Обстоятельно и без сантиментов. Так ведь то, что делается от ненависти, получится и со скуки! Главное – склонности, склонности…

– Спец, тебя обвинили в потенциальном садизме! – (я уже убеждался не раз, что из Гаммия выйдет первостатейный провокатор). – Ответь!

– Запросто! – согласился Сычий и подался чуть вперед. – Начну, как водится, с примера. Попали однажды на мою зону с полдюжины интеллигентишек – то ли из адвокатуры, то ли из профессуры – короче говоря, взяточники. И вот один из них стал передо мной свой нос задирать. Я ударение в слове неправильно поставил, так этот сохатый поправлять полез. Чуть ли не лекцию прочел о правилах да об исключениях! Я лажу выслушал спокойненько и отошел. А через полчасика к грамотею тихо так подваливает некий шкет и закурить предлагает. Умник с восторгом цигарку хватает, смолит… Потом идет в столовку и получает там миску, пробитую заточкой. И с помощью пинка отправляется за позорный стол. А после хавки – в позорный барак. Суть происшедшего ясна?

– Кристально, – подтвердил Филиппий. – Ты ему «хохлатика» подослал.

– Ага! Которого дозволяется только иметь. А брать у него ничего нельзя да и здороваться тоже – иначе сам таким станешь. Так вот, хотелось бы знать, что собутыльники думают о моем поступке?

Возник небольшой тайм-аут: желающий комментировать первым нашелся не сразу. Наконец, Аркадий Арбузий нетвердо сказал:

– Мне он не нравится.

– Не удивлен: настоящего «мужика» видно за версту, – удовлетворенно отметил Самсоний. – Дальше!

– Мелкая месть оскорбленного самолюбца! – с вызовом откликнулся Центаврус. – Пакость, и ничего кроме!

– У тебя есть кое-какие задатки бунтаря, но до хорошей взбучки, – усмехнулся спец. – Обломали бы скоро-оо! Дальше!

– Воспитание подчиненного состава на сильном и доходчивом примере! – (Гаммий поразительно ловко уклонился от какой-либо конкретики). – Я видел нечто похожее.

– Ну, декурион он и есть декурион… И последний? Бревно по кличке «Локис» не в счет!

Я посмотрел на возбужденную рожу Сычия, перевел взор повыше, на литое распятие на стене и холодно сказал:

– Поступок правильный.

Мою ладонь сграбастали и уважительно пожали. Похвалили и словесно:

– По понятиям соображаешь. А остальным фрайеркам придется вновь напомнить кое-какие прописные истины. Как только кум сватает со статьей, так он тебя, считай, заново крестит. И крестит куда круче, чем даже сам Иоанн Иорданский. На этой земле в ранге Иеговы-Саваофа – Опер да Пахан, а основная заповедь у них обоих одинаковая, знаменитая: «Не верь, не бойся, не проси!» Это куда надежнее, чем заезженное талмудистское: «Чего себе не желаешь, не делай и ближнему своему». Фарисей Гиллель умен был, да наивен слишком. Три «не» надежнее двух…

Ветер снаружи навалился на оконную раму, завыл, забился, силясь выпихнуть из разбитой форточки подушку. Ему удалось отогнуть уголок и проникнуть внутрь помещения. Сидящих он освежил, а лежащего, кажется, простудил – Локисидис снова чихнул да так, что пыль взвилась до крышки стола.

– А игде… кхе-кхе… моя доля? – прокашлял обмуровщик и, приподнявшись, выложил на эту крышку свою клиновидную бороду. Поворочав ей и подметя немного скатерку, он принюхался и озабоченно произнес:

– Чуять чую, но почти на самом донышке!

– А ты еще понирванься возле наших ног, так вообще ни с чем останешься, – утешил его бригадир и сосредоточенно поболтал остатками пойла в одном из алабастров. – Завидую тебе: захотел ширануться – лег, нанюхался портянок, и готово! Никаких материальных затрат, достаточно лишь разуться… Так ты сидячее положение собираешься принимать или из блюдечка лакать соизволишь? Могу накапать!

Локисидис поспешно уселся на подобранное у стены березовое полено, на что ушло какие-то две-три минуты. Попутно он в очередной раз раскатисто чихнул и обильно обрызгал всех своих коллег. Инфекции в каплеобразной форме не досталось лишь мне да и то потому, что пришлось быстро наклониться и поправить деревянную чурочку. Чем уберег чурку с глазами от падения.

– Задом не ворочай, – предупредил я Локиса, который обеими грязными лапами тянулся к заветному сосуду. – Не ворочай задницей, говорю! Иначе грохнешься.

– Так я тут, наверху, ненадолго, – успокоили меня. – Приму вот положенную микстуру, и опять на постельный режим!

Впившись губищами в алабастр, как голодный младенец в соску, обмуровщик жадно заглотал крепчайшее зелье, даваясь и обливаясь. Передав зачем-то опустевшую посудину мне, сгреб со стола что-то и кем-то недоеденное, запихал в свою волосатую пасть и с урчанием принялся поедать. За ним наблюдали искоса, с привычной, усталой брезгливостью.

– Самое удивительное, – негромко сказал Шлеппий, – что сей гиббон имеет очень даже недурную жену, а детишек наделал аж шесть штук! Впрочем, последнее для истинного гиббона не предел…

– Ага, все мои детушки внешностью в супружницу пошли, в раскрасавицу! – охотно подтвердил Локисидис и выудил из банки пузатый малосольный огурец указательным и средним пальцами, заодно прополоскав их в рассоле. – Недаром же к моей Любании клеились и Сергий, и Филиппий, и Аркадий!

– И я тоже, – выразительно добавил Сычий. – Только ты о том не знал.

– Так ведь всё одно отшила! Нет?

– Угадал. Точнее, отбрила. Слушал с истинным наслаждением – бабская ругань не в пример изобретательнее нашей.

– Да, Любанька за словом в пазуху не лезет. И к чужим приставалам под тунику тоже. А почему? А потому, что я ее полностью удовлетворяю! И как племенной жеребец, и как удачливый добытчик!

Хвастливо сообщив о своих достоинствах производителя и охотника за материальными благами, Локис поднес обреченный овощ к зубам, примерился и загрыз в мгновение ока.

В каменном веке ему не было бы равных, подумалось мне.

Похоже, нечто подобное пришло на ум и бригадиру, но мою мысль он развил иначе:

– Я не сомневаюсь, что по части выживания наша ходячая помойка и чистюле Самсонию не уступит, – сказал он. – Ну а если продолжить давешний смешной эксперимент и вообразить Локисидиса где-нибудь во властных структурах?

– В качестве любимого вольноотпущенника? С трудом, но получится, – отозвался Центаврус. Всмотревшись в своего шерстистого товарища так, словно видел его впервые, он добавил: – Конечно, не типа всесильного Хрисогона, а рангом помельче. Принимать клиентов господина, руководить хозяйственной деятельностью… В пределах муниципалитета, не свыше.

– Да я и с работой казначея управлюся! – огорошили нас заявлением. – Ввиду своей неподкупности! Ни одного сестерция по блату не отпущу!

– Да? Значит, месяца три просидишь, – выдал свой прогноз Сычий. – Встрепанной несушкой на золотых яйцах. Потом убедившись, что прогнать глупую клушу с гнезда не выйдет, ей свернули бы шею. Способов много!

– Тогда что же получается? – подал голос я. – Гальвании у власти будут заниматься, главным образом, собственным бизнесом; Локисидисы долго не просидят ввиду своей упертости; Шлеппии пропьют всё подчистую – что с крестианством, что без него. Люди, подобные мне, тем более не годятся, так как грешат зачастую излишним благородством, граничащим с чистоплюйством. Самсоний дал себе самоотвод, хотя тирания, по сути, не такая уж плохая вещь. Во всяком случае, не хуже демократии. Может, руководящие кресла предназначены парням типа Гаммия? Бывшим военным?

– Меня допускать рулить никак нельзя, – немедленно возразил Филиппий. – Я сразу же воровать начну.

– Это почему?! – изумился Арбузий. Отставной декурион развел руками:

– Сам не понимаю. Не оттого, что совсем уж бедствую, или дурные наклонности какие. Просто точно знаю – не удержусь. Ведь в голове не укладывается: как это – заведовать складом и не хапнуть? Меня потому из интендантов чуть было не попёрли. Едва-едва большой взяткой откупился…

– Вот и приехали! – воскликнул Центаврус неожиданно вполне членораздельно. – И в результате всем заправляют беспринципные господинчики, образа и подобия нашего плебейского Короля! Выслужившиеся из челяди, из дворни, из холуев! Из рабов-любимчиков и нахлебников! Такие трудовому народу никогда не позволят вздохнуть полной грудью!

– Очень агитационно. Как на выборах, – съязвил Сычий и взялся за очищенную розоватую луковицу. – Однако трудящиеся массы жаждут пояснений!

– Айн момент! Уж поверьте на слово: Саблюнии всех мастей и окрасок страшны именно остротой своей позорной памяти. Которая у них никогда не притупляется! А посему им всегда мало одного чистого самоутверждения – необходимо постоянно лицезреть унижение соседа. Им мало выезжать цугом на колеснице от престижнейшей египетской фирмы «Сезострис и братья» – нужно, чтобы у как можно большего числа сограждан средств хватало лишь на покупку отечественных развалюшек «весталок»!

– Нет, как испоганился простой люд! – презрительно скривился Сычий, энергично хрустя луковкой. – Надо же этак похабно выражаться! Сплошь и рядом слышишь: «Пошли, покатаемся на «весталочке…» Кстати, на столь уж и скверная колымага. Если довести до ума, конечно.

– Эт'точно, опошлить всё сумеем, – охотно согласился Шлеппий. – Но, с другой стороны, как еще по-народному назовешь продукцию транспортной компании «Веста-Лакония»? Ну и сексуальный подтекст имеется, как же без него… Ежели натуральные девственницы в Империи перевелись, то остается зубоскалить про целочек недоступных!

Порассуждать на лакомую женскую тематику нам помешало неожиданное появление женщины вполне конкретной. За стенкой послышался мелкий-мелкий дробный топоток, и, лихо высадив дверь плечиком, в комнатушку ворвалась запыхавшаяся Грациэлла.