Читать книгу Похищение Елены - Михаил Остроухов - Страница 3

На другой день иду: пасмурно, кажется, вот-вот стемнеет. Солнце в небе – пятно. Словно девочка-лапушка-малышка не в настроении: прикрыла лицо шифоновым платком, сидит – куксится. Снежок порхает: словно это на небе пьяный Пашка Сазонов отряхивается (пока шёл, извалялся): вот снег и летит.

Кстати, думаю, дай-ка к Пашке зайду, а то давно у него не была, может, он причастен к исчезновению Ленки. Пашка Сазонов у меня под надзором, технику любит, но всё у него шиворот-навыворот выходит: ремонтирует электроутюги да электробритвы, но только после ремонта утюг жужжит, а электробритву в руке держать невозможно – горячо. Всё изобретает какую-то ерунду, лучше бы на работе рацпредложения вносил. Одним словом, странный человек. Жена Анька с ним измучилась: так и говорит про него «мой маньяк». А за маньяком глаз да глаз нужен.

Пришла я к Пашкиному дому: дверь приоткрыта: кто ж ее зимой так оставляет, я на Чувилку ругаюсь, когда она Борьку ко мне впускает – он поросенок длинный.

– Эй, – кричу в дверь, – есть кто дома?

Никто не отвечает.

– Эй, – опять кричу.

И снова тишина.

Постояла я на пороге, постояла и вошла: подозрительно ведь, что дверь открыта. Может быть, что случилось? Конечно, заходить без приглашения в чужой дом нехорошо, но ДНД – это не булка с маслом, а черствый хлеб, надо знать, что произошло.

В доме чисто. Везде полотенца, да салфетки лежат, кастрюли и другая посуда по полкам расставлены, чистота, только в одном непорядок – мыши на столе!

Что они на нем делают – непонятно.

Хотя вспомнила: Пашка мне про этих мышей рассказывал: они дрессированные: одна мышь черная, а другая белая, одна мышь ночью спит, другая днем – Пашка по ним время определяет: часы в доме есть, но ему интересно по мышам какое время суток знать!

Хозяева отсутствуют, надо было мне сразу уйти, да засмотрелась на мышей. Тут слышу шаги: снегом скрипит кто-то: куда деваться? Неудобно, если в доме застанут. Я шмыгнула на всякий случай за вешалку и в одежде закопалась, польты до пола висят, авось, не найдут.

Слышу, входят (судя по голосам) Пашка и Вера: она тут с какого бока!? Опять козни строит!? Подслушивать тоже нехорошо, но не специально же уши затыкать!

Вера говорит:

– С чего ты взял, что я богатая бабка?

– А разве нет? Кулачок-то жим-жим.

– Ну, есть кое-какие сбережения, только богатством это не назовешь!

– Не прибедняйся, тёть Вер.

– Могу поделиться – но за это ты должен кое-что сделать. Мне капкан нужен. Хочу его под окном поставить, чтобы вора, если полезет, поймать.

– Теть Вер, ты в своем уме?

– В своем. Я хорошо заплачу.

– Я капканы делать не умею.

– А ты постарайся.

– Сказал же, не умею.

– Тьфу, тоже мне мастер. А это у тебя что?

– Мыши.

– Вижу что мыши, что они на столе делают?

– Я по ним время определяю: видишь: чёрная спит, а белая нет – значит сейчас день.

– И так ясно – в окошко посмотри.

– Это не по-научному.

– Вот дуралей!

Слышу: ушла Вера, Паша один остался: ходит из угла в угол, думаю, сейчас заметит

меня, ой, заметит! Сердце моё меня выдаст: оно стук-стук-стук. Так Вера ковры выбивает. Иной раз по часу колотит.

На посёлке говорят:

– Пошла мутузить за себя и за дядю Кузю.

Сила в ней нечеловеческая просыпается! Словно пыль для неё первый враг.

Слышу, Пашка совсем близко ко мне подошел, сердце у меня замерло, словно Вера один ковёр на другой поменяла, и снова стук-стук-стук.

Но тут, о чудо, слышу: Пашка вышел из дома. Пронесло!

Я стою, дух перевожу, а Пашкино пальто из кожзама мне на плечи рукава возложило, дескать, живешь ты хорошо, Ольга Ивановна, продолжай в том же духе, а вот Пашке моему передай, всё, что он ни делает, через пень колоду.

– А ты почём знаешь? – спрашиваю.

– А кто я?

– Ну… кто в пальто.

– А в пальто кто? Никого.

Я руки сторожкой-то в рукава сунула: и впрямь пусто.

– Что, – говорю, – тогда выступаешь?

Он молчит, обиделся что ли?

Постояла я ещё, постояла, наконец, выйти решилась. Надо ж когда-то из своего убежища выбираться. Выползла с грехом пополам, да как чихну. От всей души, что называется.

Выглянула на улицу – никого, я шмыг в дверь.

На другой день вышла я из дома пораньше. Небо ясное, душа радуется – воздух на поселке свежий. Мороз-злыдень тут как тут, нос мне хрустальной прищепкой зажал, вся-то его забота: к людям приставать – не работать. Хотя как посмотреть, такие порой узоры на окнах нарисует – диву даёшься. В венцы деревья оденет – сказка. Я порой своему деду покойному начну что-нибудь доказывать: ну, там, на дворе трава, на траве дрова или сшит колпак да не по колпаковски, надо колпак переколпаковать да перевыколпаковать, а он мне всё своё: «Не верю. Где трава? Какой колпак?» Тогда я его вывожу на улицу, кругом показываю и спрашиваю:

– А в это ты веришь?

Иду, значит, я по поселку, вдруг крики: возле магазина Вера голосит:

– Обокрали, по миру пустили!!!

Ну вот: началось представление. Вера – артистка, но ДНД не проведешь!

Подхожу ближе, Вера кричит:

– В дом залезли, пока я за хлебом ходила.

Бабки ее обступили:

– Ах, бедная ты несчастная! Ах, бедная ты несчастная!!!

Жалеют аферистку:

– Ах, бедная ты несчастная!!!

Вот заладили.

Тьфу, противно слушать, знали бы они то, что ДНД знает.

Подхожу я к Вере:

– Что за шум, а драки нету? – спрашиваю.

– Обокрали меня, – Вера голосит, – весь дом вынесли. Я Пашку Сазонова просила капкан смастерить, он отказался. Я думаю, Пашка меня обворовал. Специально капкан не стал делать.

– Ты факты давай, – я брови нахмурила.

– Утром за хлебом пошла: возвращаюсь – окошко разбито: в доме все вверх дном. Кинулась к шкафу – денег нет, и украшений нет, двенадцати серебряных ложек тоже нет – ничего нет.

– Во сколько ты за хлебом ходила?

– Часов в девять.

– А Жорик где был?

– На работе.

– Понятно.

– Что тебе понятно!? – Вера рыдает.

– Надо Пашку допросить.

– Я уверена, что он.

Пошла я к Пашке. Воровства-то у нас на посёлке нет. Даже дверей никто кроме Веры не запирает. Очень, конечно, всё странно. Вдруг на ловца и зверь бежит: Пашка Сазонов навстречу идёт. Одну руку в кармане держит, другой размахивает.

– Что, попался преступник? – я говорю.

– Почему преступник?

– Веру Ивановну обокрал.

– Ничего я не крал.

– Она на тебя грешит. Ты ей капкан специально не сделал, чтобы самому залезть.

– Во сколько же её обокрали?

– Часов в девять.

– Я в мехмастерской в это время был.

И достал из кармана белую мышь, показывает.

– Мышь с собой за компанию взял, а она сбежала. Все механики её ловили. Хочешь, спроси.

– Понятно, – я говорю, – значит, у тебя алиби.

Иду я по поселку дальше, думаю: надо рассуждать логически: Пашка Сазонов отпадает, тогда кто? Может быть, случайное совпадение: настоящий вор действовал – тогда дело сложнее. Надо место преступления внимательней осмотреть. Помчалась я к дому Веры коротким путем, в пять минут уложилась. Осторожно в калитку вхожу и под окошко: а следов там полным-полно, словно специально топтались – хожу: изучаю. Долго хожу. Результата нет. Собралась было уже уходить, и вдруг у самого сарая увидела его. Что? Колечко. Серебряное с синим камушком. Кто-то у входа обронил.

– Ну, – думаю, – нашла след. В сарае сокровище спрятано. Видно, преступник побоялся днём ворованное нести, ночью за ним придёт. Надо за сараем следить.

Пришла я к себе домой, чай заварила, села пить с баранками, ночи жду. Выпила чаю, потом в доме прибралась: туда-сюда, гляжу: за окном темно, что ж, пора за настоящее дело приниматься: свою службу нести, потому что кто же если не мы?

Вышла я на улицу: мать честная, деревья небесные звездами-то как усыпаны: ветви их до самой земли склоняются. Протянешь руку – сорвешь звезду.

Хочешь, звезду ― антоновку, хочешь, коричневку, или красную звездочку – пепин. Съешь: в животе сразу покой, чудным голосом воспоешь, хоть и слуха нет. У нас-то в этом году яблок не было. Как всегда в мае яблони распустились, а тут заморозок – помёрзли. У одной бабы Веры сохранились, потому что она всю ночь в саду костры жгла: дымом яблони спасала. Я у себя тоже хотела, потом плюнула, бабе Вере стала помогать – сучья для костра таскать. Вместе веселей, да и у Веры такой вид был, будто дети её погибают ― спасать надо. Носилась она как угорелая:

– Больше, больше костров, – кричала.

Так всех завела, что люди потом ей большое спасибо сказали. Давно такого подъема душевного не испытывали.

Яблони не только у меня, но и на всем поселке помёрзли, зато у Верки невиданный урожай! Всем поселком ходили смотреть – гордились. Вера яблоки-то с яблонь никому не давала, но которые падали, позволяла брать. И скажу я вам, бабки, никогда таких яблок вкусных не ела.

Так вот, подошла я к Веркиному дому. В сарай через щель заглядываю: так и есть: царь Кощей над златом чахнет. Вера в дальнем углу копается: что-то бормочет: со своими сокровищами, наверно, разговаривает. Смехота, да и только! Деньги же – это просто бумага или металл, до чего надо дойти, чтобы их так любить!

Отошла я от сарая и встала за яблоню в саду: Вера минут через десять показалась: идет с фонарём по тропинке, и все назад оглядывается: неуверенна: надежно ли ее сокровища спрятаны. Что за жизнь у богатых: сплошная тревога!

Ушла Вера, я в сарай скорей шмыг: зажгла свечку: за мешками с рухлядью пошарила и вытащила шкатулку: тяжеленькая, посмотреть бы что там, да времени нет: вдруг Верка вернется: спокойной ночи своим денежкам пожелать. В общем, перепрятала я шкатулку здесь же в сарае и дёру. Ох, завтра утром повеселюсь, так повеселюсь!

Дома я сразу спать легла, но долго не могла заснуть, бабки, гордость меня распирала: эх, дед мой помер: он бы за меня порадовался – как я следствие провела.

Дед-то меня любил, несколько лет за мной ухаживал, прежде чем мы поженились.

А было это вот так: сделал он мне предложение, а я ему в ответ толстую книгу дала – про что сама не знаю – не читала.

– Прочти, – говорю.

На другой день он приходит:

– Ну что, выйдешь за меня замуж?

– Книгу прочёл?

– Да.

– Врёшь.

– Ну, почти прочел.

– Дочитай до конца.

– Ты что издеваешься надо мной, я сроду таких толстых книг в руках не держал.

– А эту прочти.

– Вот упёрлась, ладно прочту.

На другой день прибегает: весь сияет. Я в книге-то ближе к концу написала карандашиком: «Я согласна».

Утром проснулась я, позавтракала и на улицу, а там красотища: ночью пурга была: карнизы обмахнула, чехлы на деревья новые одела. Хорошо! Снега на ветвях столько, что и не знаешь: как он держится, кажется, закон земного притяженья ему не писан.

Я прутик нашла и начертала на снегу: «Дура». Буковки ровные, наклон соблюдён. Красиво получается! Да какая же я дура!? Бабу Веру вокруг пальца обвела. Ха-ха!

Иду. Посёлок пробудился. Мать-царица, у нас голуби летают, да голубицы. Мне хоть дворец предложи, хоть ларец – никуда с посёлка не поеду. Воздух у нас здесь какой! А на солнцепёк выйдешь – так волны по телу и прокатываются, словно стоишь голенькая, а сверху тебя из ковшика тёплой водичкой поливают.

Иду, вдруг вижу: Вера бежит. Платок набок съехал, губы сжаты, а ноздри как у рысака раздуваются.

– Куда торопишься, подруга? – спрашиваю.

– Убивать иду, – Вера зубами скрипит.

– Кого? – делаю я вид, что не понимаю.

– Пашку Сазонова.

– Чем же он провинился? – строю из себя дурочку.

– Богатства мои украл.

– У него алиби.

– В другом месте уже украл.

– Почему он?

– Потому что на месте преступления мышь осталась. Только он с мышами возится.

– Какая мышь: черная, белая?

– Дохлая.

– Во, дела!

– Всё: пошла убивать.

– Подожди, – говорю, – знаю я, где твои сокровища. Только ты сначала правду скажи, ведь никто тебя в первый раз не обворовывал? Сама всё в сарай отнесла.

– Как ты догадалась?

– Колечко нашла, – я кольцо достала, – держи.

– Вот любопытная Варвара, во всё нос суёшь.

– Для чего ты это устроила?

– Чтоб настоящие воры думали, что у меня уже всё украли. Ну, говори, где сокровища?

– В сарае, в другом углу за бочкой. Я перепрятала.

– Вот ворюга. Я тебе ещё это припомню!

– Сама обманщица.

– Подальше положишь, поближе возьмешь! – Вера в ответ.

Побежала в сарай, а я иду и думаю: откуда на месте клада дохлая мышь взялась? Не иначе от смеха померла, видя, как я над Веркой подшутила.