Читать книгу Сказание о граде Ново-Китеже - Михаил Зуев-Ордынец - Страница 14

1

Непонятно все вокруг до головокружения! И вправду попали они по меньшей мере в XVII век, влезли в историю, в самую ее середку, как сказал мичман Птуха.

– Кошмар! На что мне сдался семнадцатый век? – с кряхтеньем выдирая ногу, увязшую в грязи, ворчал Птуха. – Мне и в двадцатом было неплохо. А здесь мы будем иметь массу неприятностей. Это я вам точно говорю.

Грязную, ухабистую улицу, по которой они шли, обступили убогие избенки, крытые косматой ржавой соломой или еловым корьем. Окна изб – дыра в две ладони, кошачий лаз, а не окно – затянуты тонко скобленной коровьей брюшиной или бычьим пузырем. Печных труб на крышах нет, топились они по-черному, и дым валил из окон, дверей, из-под крыш, из всех щелей. Над городом низко висел этот дым, будто город загорелся со всех концов. Даже крылец у многих изб не было, только толстое бревно с зарубками вместо ступенек, прислоненное к дверям сеней. Крыши изб просели, заборы и плетни дворов сгнили, ворота завалились. Горькая нищета кричала из всех дырок.

Мичману надоело окунаться в грязные колдобины мостовой, и он повернул ближе к избам, где была тропка посуше. Но сюда выбрасывали из изб и со дворов золу, битые горшки, сношенное тряпье, дырявые лапти, дохлых кошек и собак. Споткнувшись о рассохшееся деревянное ведро, Птуха раздраженно запыхтел:

– Город! На две трубы меньше Москвы!

С улицы на улицу, от плетня к плетню, от колодца к колодцу по Ново-Китежу пронеслась уже весть, что стрельцы поймали в тайге и привели в город мирских людей. Посмотреть на этакое диво кинулся весь город. По глубокой грязи улиц бежали мужики, обернув вокруг пояса полы зипунов и кафтанов, спешили бабы, высоко подняв подолы, мчались мальчишки; разбрызгивая фонтаны грязи, скакали верховые, волоклись телеги. И все разом остановились, увидев мирских, потом окружили их живым кольцом. Долго молча и робко разглядывали, и не скоро послышались первые голоса:

– Глянь, бороды бриты! Образ богомерзкий!

– Неверы!.. Антихристы!

– Скрадом к нам пробрались. Доглядчики!

– Обожди, спасены души! А как же они через Прорву прошли? И болотный засос их за ноги не схватил?

– Мирские все могут! Им нечистик помогает.

И снова замолчали, разглядывая пленников кто испуганно, кто с отвращением, а кто просто с любопытством.

Глядели и пленники на стоявших кругом людей. Истые русские мужики суровой, трудной жизни. Правда, все чуть скуластые, с чуть раскосыми глазами; волосы у большинства черные, блестящие и жесткие. А мало ли в русской крови всяких других кровей бродит и пенится? Одеты все бедно: толстое домотканое сукно, самодельная пестрядь, крашеная посконь, холсты, дерюга, пеньковое рядно. У нас из этого половики, конские попоны и мешки делают, а здесь шьют кафтаны, зипуны, портки, рубахи, сарафаны. Покрой одежды старинный, как на исторических картинах, все длиннополое, длиннорукавное.

2

Долгое напряженное молчание прервал веселый смех Птухи. Стоявшая в первых рядах молодица, судорожно перебирая красные глиняные бусы, с испугом смотрела на бритое лицо мичмана.

– Ишь как на меня глаза пучит! – усмехнулся Птуха и повел на молодицу ласковым черным глазом. – Может, во сне меня видела, красавица?

– Ой, срамной какой! Лицо, как коленка, голое! – попятилась молодка. – Свинья необрядная!

– Зачем ты его так, девка? – примирительно сказали в толпе. – Мирской аль новокитежский, родня мы.

– Знамо так! – дружно поддержали в толпе. – Василия Мирского, упокой господи его душеньку, помните? Говорил же он, что и в миру наши земляки, русичи, живут.

– Не земляки, а чужаки! Поганцы, чертово отродье, змеи шипящие!

Это выкрикнул звонким горловым голосом высокий рыжебородый человек в нарядном кафтане до пят, не из сермяги или дерюги, а из добротного сукна ядовито-желтого цвета. Лицо его сплошь кроме носа и узкой полоски лба заросло густыми рыжими волосами. В тусклых оловянных его глазах затаилось что-то зверино-злобное и рабски подлое. Нехорошее лицо, опасное!

– Прелестный голос! – поглядел Птуха на рыжебородого. – Удивляюсь, почему он в одесской опере не поет.

А рыжебородый завопил кликушно:

– Антихристы!.. Сыны дьявола! У них на голове рога сатаны!

– Патрикей скажет, только слушай! – насмешливо протянули в толпе. – Где они, рога-то?

– Под шапкой у них рога! – резко крикнул рыжебородый. – Сбей шапку, пощупай!

– Тю! Зачем сбивать? – Птуха снял мичманку и наклонил голову. – Щупайте, граждане! Какие же мы черти? И нас, как и вас, мама родила.

Ближний парень протянул руку, с опаской пощупал и крикнул радостно:

– Гладкая, как и у нас! Ей-бо, гладкая! Нет рогов!

Рыжебородый оттолкнул зло парня и пошел на мирских. Он остановился против Сережи и взвизгнул:

– А где третий глаз во лбу? Открой третий глаз, псенок! Уу-у!.. Палачу бы под топор тебя! Чтобы и семени вашего не осталось!

Рыжебородый тянулся руками к Сереже. Казалось, он сейчас бросится душить мальчика. Сережа не отступил, не попятился, а ударил сильно по тянувшимся к нему рукам и крикнул:

– Ты, рыжий, не очень!..

Рыжебородый сунулся было ближе к Сереже, но мичман незаметно двинул его локтем в бок и сказал вежливо:

– Я, конечно, извиняюсь.

– Стрельцы, пошто мирским волю даете? – закричал слезливо рыжий, потирая бок. – Бейте мирских нещадно!

В толпе нашлись у него единомышленники. Это были молодые, сытые и мордастые парни. Их кафтаны, тоже из цветного хорошего сукна, были подпоясаны туго и высоко, выше пояса, а рукава засучены. Так выходят кулачные бойцы на «стенку».

– Бей мирских! – закричали мордастые парни. – Наш святой град пришли разведать!

– От царишки московского подосланы!.. Бей!..

Но из толпы закричали и другое:

– Не тронь мирских! Мы, может, тоже к миру тянемся!

– Мужики, помолчите! Орут, как непоено стадо.

Это крикнула бабенка, коротенькая, но матерая и крепкая, как грибок, с властными, мужскими повадками. На животе ее висел лоток, а на нем, под тряпицей, дымились горячие подовые пироги и калачи, густо обвалянные мукой. Широкое, лукавое и умное ее лицо пылало гневом и брезгливой ненавистью. Она встала против рыжего и сказала не громко, но сильно:

– Чо к младеню лезешь? Пошто на мирских народ натравляешь? Будь ты трою-трижды на семи соборах проклят, Душан!

Рыжебородый опасливо попятился:

– Понесла без весла! Молчи, баба, когда мужики говорят.

– Сам молчи, шептун! Вцеплюсь, рыжий пес, ногтями в твое рыло, и женка твоя не узнает, где что у тебя!

– Ах ты ведьма! – взревел рыжий, бросаясь на пирожницу.

Птуха шагнул было заступить ему дорогу, но не успел. Пирожница взмахнула лотком и трахнула им рыжебородого по голове. Пироги брызнули во все стороны воробьями. Толпа захохотала:

– Налетай, спасены души, на пироги! С горохом, с репой, с зайчатиной!

Рыжий плюнул остервенело и пошел прочь.

– Серьезная женщина! – засмеялся капитан.

– Грандиозная дама! – восхищенно согласился Птуха. – Красавица, теперь, когда у вас на загривке шерсть опустилась, скажите, кто тот рыжий жлоб с мордой в собачьем меху?

– Патрикей Душан, вьюн да шептун, главный подглядчик и доносчик детинский. А мордастые парни, что в суконных кафтанах, тоже из его шайки. Тоже посадничьи псы!

– Агентура, значит? Запомним! А какие ваши анкетные данные будут? Имя, отчество, фамилия, девица, замужняя, вдовая?

– Дарёнка я. Вдова. На толчке в обжорном ряду пирогами торгую.

– Боже ж мой, и вдова и пирожница! Очень приятно! Тогда будем знакомы. Разрешите представиться. – Мичман лихо козырнул, не сгибая ладони и высоко подняв локоть. – Мичман Птуха, славного Тихоокеанского флота! А где вас, Дарёночка, искать, если нужда будет?

– Ишь какой скорый! Вы, мирские, все такие? – оправляя холщовый сарафан, улыбнулась Дарёнка и стрельнула глазами в мичмана.

У Птухи екнуло сердце. Ох и глаза же у пирожницы, черненькие, кругленькие, как у соболюшки, а ласковые и развеселые!..

– Имею вам сказать пару слов, – нагнувшись к Дарёнке, тихо сказал мичман.

– Обожди, мирской. Никак соль везут. Неужто у мужиков духу не хватит на дуван соляной обоз пустить?

Она указала на большой обоз, втягивавшийся в улицу. Запаренные, исходившие кислым паром лошади с трудом тащили по грязи тяжелые возы, укрытые рогожами и увязанные волосяными веревками. По обе стороны обоза ехали конные стрельцы. Капитана удивили глаза людей, смотревших на проезжающие возы. В глазах этих блестела голодная жадность и нестерпимое желание броситься на возы, развалить, растащить их.

– Словно на золото смотрят, – сказал он вслух.

А Птуха быстро выдвинулся к возу, приподнял рогожу, потер ладонью туго набитый мешок, лизнул ладонь и громко удивился.

– Соль, чтоб я так жил! А охраняют, как золото.

– Соль-то, она дороже золота. Без соли и хлебушек не сладок. А мы вот без соли живем, – сказал невесело стоявший невдалеке мужичишка, встрепанный и сердитый.

В дырявой рубахе, в коротких мохрастых портках был он похож на петуха, только что вырвавшегося из драки после хорошей встрепки. И зипун его из дерюги был так перекошен в вороте, будто и за ворот его таскали и трепали без милости. Бороденку словно ветром в сторону отнесло. Но лицо было смелое, задиристое, готовое к новой драке.

– А почему же вы без соли живете? – спросил капитан.

– Видал, какая стража вокруг соли? Глядеть гляди, да кругом обходи! С дрекольем бы навалиться, отбили бы сольцу-матушку!

– Ты чо, Псой, мак ел? Совсем ополоумел! Никогда мы за дреколье не возьмемся. Мы по писанию живем, смирно живем, – покорно сказал стоявший рядом с Псоем мужичок, тоже растерханный, похожий на растеребленный стожок сена, но с лицом робким и кротким, с глазами лучистыми, добрыми и печальными.

– Чистый Чарли Чаплин, – сказал мичман, глядя на робкого мужичка. – Только ребра, как у цыганской лошади, торчат. Ты почему, браток, смотришь грустно?

– Загрустишь! – задиристо ответил за робкого Псой. – Веселья не много, коли десны без соли гниют. Соль всю верховники под себя подгребли. А мы не солоно хлебаем!

– Интересуюсь знать, что за звери эти верховники? – спросил Птуха.

– Люди владущие, сильные! – Псой вытянул руку в ту сторону, где над избенками города высились на холме стены и башни Детинца. – Живут на холме, наверху, потому и зовутся верхними людьми. Они в Детинце на полную душу живут, а у нас видишь как? – указал он на покосившиеся избы. – Все валится да гнется, скоро и затвориться нечем будет.

– А почему? Душа ни к чему не лежит, вот почему, – безнадежно проговорил робкий мужичок.

– Что там блестит на солнце? – спросил капитан, глядя на Детинец.

– Терем златоверхий. Золотая голубятня! – ответил угрюмо Псой. – Только в ней не голуби, а коршуны живут. Старица и посадник. Теребят нас, посадчину, как коршун курчонка. Не принесешь в Детинец белое железо – и соли тебе нет.

– Какое белое железо? – удивился Ратных. – Где вы его добываете?

– Сказал бы, да не ведено про белое железо говорить, – покосился Псой на конвойных стрельцов. – Ничего, поживешь – узнаешь, может, сам косточки сложишь на Ободранном Ложке, – со зловещим намеком проговорил Псой.

– Мне просто смешно! – сердито сказал Птуха. – Кошмар, до чего вы скучно живете. Хуже некуда! Даже без соли кушаете.

– А чо делать? – по-петушиному покосился на него Псой.

– Научу. Слушайте в оба уха! Вы что, не можете показать этому Детинцу, где раки зимуют? Пыль с них сдуть? Поворот все вдруг – и от Детинца только дырка останется.

Кто-то, прячась в толпе, сказал с тоской:

– Так, може, на миру, на Руси, у вас бывает, а у нас…

– А что у вас? Ну, чего замолчал?

– Замолчишь, коли глотку заткнут. Пробовали мы пыль сдувать, так после голов недосчитались! – снова крикнули из толпы.

А робкий мужичок вдруг придвинулся к Птухе и, оглядываясь опасливо на стрельцов, спросил быстрым шепотом:

– Скажи, ради Христа, добрый человек, скажи по правде: ты не антихрист?

– Вот морока на мою голову! – вздохнул мичман. – Хочешь, командировочное удостоверение покажу? Сам посуди, у антихристов командировочные со штампом и печатью бывают?

– Врут, значит, наши попы, что на миру сплошь антихристы. Матерь Божья, хоть бы одним глазком на Русь глянуть! Омерзело здеся из тайги в небо, как в дыру, глядеть!

– Так беги к нам!

– Попробуй! Так тебя и пустят!

– А кто не пускает? Да ты не бойся, выкладывай.

– Говорили же тебе… Да вот он тащится! Он и не пускает.

Из-за поворота выползла на улицу неуклюжая, скрипучая, без рессор колымага, выкрашенная в ярко-красный цвет. Волокла ее четверка лошадей цугом, в упряжи, увешанной бляхами, кистями и лисьими хвостами. В окно колымаги видны были соболья шапка, тучная борода и опухшее от обжорства и безделья лицо. Сзади, за колымагой, плелись два пеших стрельца с бердышами на плечах. Люди испуганно расступились перед колымагой и не двинулись с места, пока ее скрип не смолк вдали. Тогда послышались негромкие голоса:

– Куда это верховника понесло?

– На Ободранный Ложок, поди. Белое железо в мешок ссыпать.

– Самого его в мешок да в омут! – угрюмо сказал Псой.

– Суеслов, Богу и верхним лучшим людям ты противник! Годи, дадут те таеку! – лениво, без злости пригрозил мужику стрелецкий десятник. И приказал строго: – Двигай! Шагай ширше, мирские. Липнут всякие!

3

Улица пошла под уклон и, как река в бурливое озеро, влилась в базарную площадь. Здесь, на свежем навозе и по колено в грязи, галдел, кипел толчок. Торговали с рук, со скамей, с лотков, из бочек и кадушек; были и палатки рогожные и тесовые. Над палатками висели на шестах то лапоть, то лоскут сукна, сапог или шапка. Это были вывески. А мясной ряд можно было угадать и без вывески – по стаям собак с мордами, вымазанными в крови. Мясники тут же на толчке резали скот, палками отгоняя собак, рвущихся к окровавленному мясу. А для рыбного ряда вывеской была вонь такая мощная, что мирские зажали носы.

– Что они, черти, тухлую рыбу, что ли, обожают? – вслух удивился мичман.

– Черти, може, и любят тухлую рыбу, а мы не любим, – откликнулся встрепанный мужик Псой. Он и робкий, с добрыми глазами, шли за мирскими как привязанные. – Рыба на тонях без соли гниет, у баб капуста без соли воняет, мясо тухнет, сало червивеет. Истинно гибель без соли!

– Опять разговор о соли, – тихо сказал Виктор капитану.

– Дельный разговор! Он нам глаза на здешние порядки открывает, – ответил довольно капитан.

Толчок шумел, свистел, пел, кричал. Как на цимбалах, играли гончары, постукивая палочкой по звонкому своему товару. Котельники оглушительно били в котлы и сковородки, сыромятники размахивали дублеными полушубками, вымоченными в дубовых и еловых настоях и в квасах, пьяные орали песни, нищие слезно ныли, ребятишки свистели и дудели на разные лады в глиняные свистульки и дуды.

Бабка, ворожея на бобах, пытаясь перекричать базарный гвалт, гадала двум девушкам-подружкам, а те, затаив от страха дыхание, глядели прямо в ее беззубый рот. Была на толчке и стригальня, где мужичкам и парням, сидевшим на пнях, стригли волосы, надев на голову глиняные горшки. Земля здесь была покрыта, как кошмой, срезанными волосами.

А за стригальнями увидели мирские невысокий помост из досок, выкрашенный в черный цвет. На нем лежал ворох соломы, подплывший кровью, стоял чурбан с воткнутым в него широколезвым топором. Это была плаха. Рядом мрачно чернела виселица. Ветер с озера тихо покачивал висевшего в петле со связанными за спиной руками. На перекладине виселицы сидели тесно в ряд вороны. Они нетерпеливо перепархивали и скрипуче каркали.

– Хорошую моду взяли – убивать живых людей! – пробормотал ошарашенно мичман.

А Ратных ощутил холодок в сердце: «Плаха… Виселица… Время здесь остановилось…»

Стрельцам пришлось задержаться. Вокруг плахи тесно стояли люди, весело и довольно смотревшие на кнутобойную расправу. Палач, высокий, плечистый, но с маленькой круглой кошачьей головой, осенил себя крестным знамением, поплевал на руки и поднял длинный сыромятный кнут. На кобыле, толстой доске с прорезями для рук, лежал тучный бородатый человек. При первом же ударе он вскрикнул визгливым, бабьим голоском:

– Внемли гласу моления моего, Исусе Христе!

А люди, обступившие плаху, захохотали:

– Чай, спьяну накуролесил, поп Савва – худая слава!

– Известно! Он ковш пенника в один дых пьет!

– Эй, палач Суровец! Удара не слышно! Бей кутью крепче!

Но палач хлестал лениво, без злобы. Люди начали покрикивать раздраженно:

– Суровец, серчай! Сердито бей божью дудку!

– Сухо! Поповской кровушки не видно!

Палач хлестнул с замахом, и поп взмолился:

– Оле, мне грешному, оле, мне несчастному! – А потом заорал: – Полно бить-то, душегуб! Сверх счету кладешь!

И вдруг зрители сразу отхлынули от плахи. В дальнем конце толчка закричали:

– Бирюч едет, спасены души! Новое мучительство выкрикнет!

Конный бирюч заколотил короткой плеткой в большой бубен, надел на длинный шест свою шапку, поднял ее высоко и закричал:

– Слушайте все люди новокитежские, от мала до велика!

– Новокитежское радио! – покрутил головой Птуха. – Последние известия!

– Слушайте, спасены души! – кричал, натужась, бирюч. – Ее боголюбие старица Нимфодора и его степенство государь-посадник Ждан Густомысл указали, а их Верхняя Дума постановила: завтра, после заутрени, выйти Кузнецкому посаду на Ободранный Ложок на две седмицы для доброхотного, без понуждения, добывания белого железа! То богова работа! А ослушников благий, в троице прославляемый Господь Бог великим гневом накажет и опалит, як огнем, а старица проклятие наложит!..

И словно взорвался толчок яростными криками:

– Не на Бога работа, а на брюхатых из Детинца!

– У скольких с костей мясо ободрал тот Ободранный Ложок!

Широкоплечий кузнец с подпаленной у горна бородой крикнул железным, громыхающим басом:

– Бирюч, эй! Передай в Детинец: не пойдут, мол, кузнецы на белое железо!

– Да ить ее боголюбие старица приказала, – послышался голос смирного мужика. – Как откажешься?

– А иди ты со своей старицей знаешь куда?! – заорала толпа.

– Детинские верховники народ, как восковую свечу, сгибают, а ее боголюбие крестом их заслоняет!.. «Боголюбие»!

В толпе становилось все теснее, душнее. Не выдержав, запричитала, как над покойником, женщина, заплакали горько дети. В толпе вздыхали, охали, ругались.

– Доколе же мы будем эту муку терпеть?! – выкрикнул вдруг горячо Псой, встрепанный мужик. – Эх, смелому горох хлебать, а трусу и редьки не видать! На дым ихнее гнездо пустить надобе, за рога взять все ихнее отродье! – погрозил он кулаком Детинцу. – А крышу ихнюю золотую я бы тебе, Сысой, на сарай подарил, – зло засмеялся он, глядя на робкого мужичка.

– Вот это настоящий разговор! – хлопнул Птуха Псоя по спине. – Давай, браток, знакомиться. Как твои позывные? Величают тебя как?

– Псой Вышата я. Народ говорит, что истинный я Псой. И верно, душа у меня злая. А это Сысой Путята, – указал он на робкого мужичка. – Мы всегда вместе, нас так и кличут: не-разлей-вода. Плотники мы. Чего хочешь тебе срубим: хочешь – избу, а хочешь – и домовину. А тебя как зовут, друг?

– Федор Птуха. Моряк! Из славного города Одессы, с Черного моря, воспетого академиком Айвазовским. Слышал про такое?

– Неужто твое море всамделе черное?

– Спрашиваешь! Сунь в море сапоги – и гуталином чистить не надо. Чуешь?

– Чуем. А это чего у тебя? – робко показал Сысой на видневшуюся из-под расстегнутого кителя тельняшку мичмана.

– Морская душа.

– Ишь! А наши попы учат, что у мирских душа – пар, как у собак. А у тебя она полосатая, – с детским недоумением сказал Сысой. – Ты, чай, не православный?

– Советский. Понимаешь?

– Понимаю, – ответил ничего не понявший Сысой.

Вокруг мирских, как и при каждой остановке, собралась толпа, и неизвестно, в какую сторону повернул бы разговор, благо стрельцы разбрелись по толчку хватать пироги, калачи, куски вареного мяса с лотков, если бы около плахи не закричали вдруг испуганно и зло сразу несколько голосов:

– Остафий Сабур скачет! Сам голова стрелецкий!

– Враз псиной завоняло!

– Живет собакой и сдохнет псом!

Прибежали конвойные стрельцы и, засовывая за пазуху пироги и мясо, пинками сбили мирских в кучу, и снова оцепили их, отрезав от толпы.

Стрелецкий голова остановился под виселицей. Ратных поднялся на цыпочках, но горячий конь Сабура крутился, и капитан разглядел только зеленый кафтан, но не из бильярдного сукна, как у стрельцов, а из тяжелого бархата и с золотыми застежками поперек груди. И на голубой атласной его шапке поперек собольей опушки была нашита не серебряная галунная, как у стрелецкого десятника, полоса, а из золотой парчи. Голова закричал. Сердитый его голос был ясно слышен:

– Эй, онучи вонючие, кафтаны вшивые! Или вы забыли, что в Ново-Китеже судьи быстро судят, палач Суровец быстро вешает?

– Рази? – прикинулся удивленным Псой.

– Я покажу тебе «рази»! – погрозил ему плетью голова. – Не будете в Детинец белое железо приносить, злыми смертьми вас казнить почнем! По всему городу виселиц наставим и развешаем вас черным вранам на уедие! Вот этак!

Голова привстал на стременах и хлестнул плетью повешенного. Мертвец закачался, повернулся и показал исклеванное птицами лицо. Темные глазницы уставились на людей. Вороны, тяжело махая крыльями, сорвались с виселицы, черной тучей закрыв солнце. И весь толчок от края до края взревел, давая выход злобе:

– Не пугай! На ладонь положим, другой прихлопнем!

– Замучили, замордовали!.. Вас самих на белое железо погнать бы!

Испуганный криками конь взвился на дыбы и помчался, не слушая поводьев. А люди, перестав кричать, заговорили, зароптали во много голосов:

– Уходить из Ново-Китежа надобе! В мир, за новой долей!

– Уйдем через дыру на Русь! Как Вася Мирской призывал!

– А как найдешь дыру-то? Прорва, она непроходимая. Заплутаешься и сгинешь!

– Баишь, непроходимая? А в Детинец откуда, в обмен на белое железо, всякое роскошье несут? Ситцы, атласы, бархаты?

– Верно! Из мира несут. Выходит, Прорва проходимая.

– Не для нас только! Нас за руки держат и ноги вяжут.

– Заставим старицу и посадника ходы через Прорву показать. Покажут небось! – с угрозой сказал Псой Вышата.

– Всем миром заставим! – подхватила толпа. – Все посады волят в мир выйти! И Кузнецкий, и Гончарный, и Сыромятники, Щепной и Ткацкий тож!

– И Рыбацкая слобода на Русь тянется! – крикнул рыбак с веслом на плече.

– И пашенные мужики из таежных деревень!

– А Усолье? Солеварам-то горше всех живется!

И опять выскочил из толпы рыжебородый в желтом кафтане Патрикей Душан, и с ним мордастые, высоко подпоясанные парнищи. Патрикей крикнул издевательски:

– А на кой ляд вам дыра в мир? Чего вы в мир потащите? Вшивое вретище свое?

– Горе да беду свои в мир поволоку! – подскочил к нему Псой. – Тамо с плеч их скину!

– В мир поволокешься, дырник проклятый? – дернул по-собачьи губой Душан. – В царскую неволю захотел, в царщину? В наш святой град царская рука не дотянулась, так вы сами в царишкины лапы лезете?

– Слушай ты, фигура! Засохни! Не капай людям на мозги! Нет в мире царя! – закричал мичман через плечо стрельца.

Тот замахнулся на него бердышом, но Федор отбросил топор и снова закричал:

– Прогнали мы царя, уничтожили!

– Врешь, врешь, окаянный! – потрясая над головой кулаками, завопил Душан. – Как это – без царя? Ново-Китеж – малое место, и то без головы не обходится! А то великая Русь!

– Да дайте ему, черту рыжему, по сусалам! – крикнули разъяренно из толпы.

– Ан правду мирской говорит! – задохнувшимся голосом закричал вдруг смирный Сысой. – И Вася Мирской, покойничек, царство ему небесное, тоже говорил, что на Руси нет царя. Чуете, людие, какой ветер из мира дует? Согнали царишку-то! Народ, вишь, сам на Руси государит!

– Вон как заговорили, дырники! – заорали мордастые. – Опять, как при Ваське Мирском, основу шатаете?

– Не так еще шатнем! Новины хотим! Бей сидней!

– А мы за старину! Бей дырников!

Цокнули чьи-то зубы под крепким кулаком, слетела с головы и шлепнулась в грязь чья-то шапка. Мордастый парень, не замахиваясь, ткнул Псоя в переносицу, и тот брякнулся на землю. Но и мордастого сбил с ног могучий кузнец с опаленной бородой. Вторым метким ударом в надбровье он повалил главного подглядчика Душана, и тот сел в грязь, разметав полы желтого кафтана. И вдруг весь толчок разом заревел:

– Дай бою!.. Дай бою!..

Стрельцы бегом уводили мирских с толчка. На бегу мичман оглянулся и, глядя на побоище, сказал задумчиво:

– Заблудились в веках…