Читать книгу Испытание чудом. Житейские истории о вере - Монахиня Евфимия - Страница 2

– Ой, Яков Иванович, какие у вас картины красивые!

Старик, сидевший в дубовом кресле, ручки которого были украшены искусно вырезанными львиными головами, отложил в сторону монографию, посвященную творчеству иконописца Федора Зубова[4], и поднял глаза на миловидную девушку, из уст которой только что вырвался этот по-детски восторженный возглас.

– Это, дорогая Людочка, не картины, – добродушно-снисходительным тоном учителя, объясняющего ребенку азы грамоты, произнес он. – Это иконы.

– А они старинные?

– Да… – Старик говорил с такой теплотой, словно речь шла о любимых им людях. – Вот, например, эта икона Преображения Господня – середины семнадцатого века. И как вы думаете, где она была написана?

– Не знаю… – замялась Людочка. – Откуда мне знать? Это вы, Яков Иванович, все знаете… А где ее нарисовали?

– Иконы не рисуют, – ласково поправил старик. – Их пишут. А эту икону написали у нас на Севере, в городе Наволоке. Нет, я не оговорился: это сейчас Наволок – село. Но в старину он был крупным городом. И в нем, при архиерейском подворье, имелась своя иконописная школа. Ее основал монах Савва, ученик так называемых царских изографов из московской Оружейной палаты. К сожалению, когда при Петре Первом была образована Михайловская губерния с центром в Михайловске, город Наволок пришел в упадок и тамошняя иконописная школа прекратила свое существование. Кроме того, сказалось влияние входившей в моду западной живописи… Так что икон наволоцкого письма сохранилось очень мало. Даже в нашем краеведческом музее их всего лишь десять, да и то по времени написания они уже поздние – начала XVIII века. Но та икона, что хранится у меня, принадлежит кисти самого Саввы Наволоцкого. Видите вот эту виноградную лозу в нижнем углу справа? Это – своеобразная подпись художника. Ведь еврейское имя Савва в переводе на русский язык означает «вино». Надо сказать, что это – редчайший случай: обычно иконописцы не ставили автографов на своих произведениях. Даже великий Андрей Рублев…

Вот, например, эта икона Преображения Господня – середины семнадцатого века. И как вы думаете, где она была написана?

Старик говорил с поистине юношеским воодушевлением. Еще бы! Ведь древнерусская живопись была любимым коньком Якова Ивановича Ефимовского, бывшего сотрудника михайловского музея изобразительных искусств. Мало того: старейшего и авторитетнейшего тамошнего сотрудника. Лишь в самом конце восьмидесятых годов, после того как Ефимовский, отличавшийся прямотой и бескомпромиссностью, в чем-то не поладил с новым руководством музея, он ушел оттуда и открыл первую в Михайловске антикварную лавку. Это позволило ему не только жить безбедно, но и пополнять свою личную коллекцию икон, по слухам, способную соперничать с соответствующей музейной экспозицией. Впрочем, сейчас Ефимовский редко наведывался в свою лавку – старика донимали то высокое давление, то больное сердце, то застуженная в экспедициях по северным деревням поясница. А несколько дней назад на фоне очередного гипертонического криза у него чуть не развился инсульт. Однако Ефимовский повел себя с присущей ему бескомпромиссностью, подчас граничившей с упрямством, и наотрез отказался лечь в больницу.

– Дома и стены лечат, – заявил он врачам. – А таблетки пить и уколы делать я и дома могу.

Тем не менее предписание врачей повременить с выходами на улицу старик соблюдал неукоснительно. Ведь за что-что, а за свою лавку он был спокоен. Вместо него там сейчас работал Борис Жохов. Ефимовский не прогадал, когда в свое время принял к себе на работу этого молодого человека: тот стал для него незаменимым помощником. Он прямо-таки на лету схватывал знания, которыми щедро делился с ним старый антиквар. Правда, Ефимовского несколько коробило то, что Жохова интересовала прежде всего цена того или иного предмета старины. Зато торговать он умел куда лучше, чем сам хозяин лавки. Мало того, за годы работы в ней не присвоил себе ни рубля сверх положенной зарплаты. Мог ли после этого Ефимовский не доверять Борису Жохову?! Между прочим, именно Жохов порекомендовал (или, как шутливо выражался Ефимовский, – сосватал) ему Людочку – скромную, улыбчивую девушку-медсестру, которая делала старому антиквару назначенные врачом инъекции. А между делом болтала с ним о том о сем, умиляя его своей трогательной наивностью в сочетании с присущим женщинам любопытством. Милое дитя…

Мог ли Ефимовский знать, что умение Людочки находить психологический подход к людям дорого обошлось уже многим одиноким старикам и старухам! И те, кто имел несчастье довериться этой на первый взгляд такой доброй и участливой девушке, вскоре с ее помощью до срока переселились в мир иной. А принадлежавшие им антикварные вещи пополнили ассортимент лавки Ефимовского, не подозревавшего о тайных проделках своего помощника Бореньки Жохова, более известного под прозвищем Жох. А также о том, что он отнюдь не случайно порекомендовал Ефимовскому в качестве медсестры именно Людочку…

***

Тем временем Людочка внимательно разглядывала висящие на стене иконы:

– Наверное, они очень дорогие? – предположила она.

Ефимовский поморщился. Разумеется, он знал, за сколько можно продать ту или иную икону из его коллекции. Однако для него, внука священника, в годы гонений на веру погибшего в Соловецком лагере, ценность икон измерялась отнюдь не их рыночной стоимостью. И даже не их древностью. Хотя поймет ли его эта девушка, имеющая совсем иные жизненные ценности? Увы, вот они – плоды безверия многих поколений людей, у которых отняли веру в Бога – место святыни в их душах занял пресловутый золотой телец…

Впрочем, отчего бы не попытаться объяснить ей? Ведь эта девушка явно стремится к вере. Оттого-то ее так заинтересовали его иконы…

– Да, они дорогие, – сухо произнес старый антиквар. – Но, знаете ли, Людочка, у меня хранится вещь, имеющая не меньшую ценность, чем эти иконы. Точнее, реликвия.

– А что это за вещь? – полюбопытствовала Людочка.

– Пояс преподобного Серафима Саровского. Вы слыхали о таком святом? Нет? А ведь это – один из самых известных и почитаемых русских подвижников. Он жил в восемнадцатом веке. За духовным советом к нему в Саровский монастырь приезжали люди со всей России. Некоторых из них он исцелил от неизлечимых болезней. Но это – лишь малая часть его чудес и подвигов. Видите эту икону? На ней изображен преподобный Серафим, молящийся на камне. Это моление продолжалось тысячу дней и ночей. Что до этой иконы, то в нее вставлен кусочек того самого камня… А когда святой Серафим жил отшельником в лесу, к нему приходил медведь. И старец кормил его с рук… Это тоже часто изображали на иконах. Так вот, у меня есть пояс, принадлежавший преподобному Серафиму.

Видите эту икону? На ней изображен преподобный Серафим, молящийся на камне. Это моление продолжалось тысячу дней и ночей

– А откуда он у вас? – спросила Людочка, переводя глаза с иконы на рассказчика.

– Я получил его от одной старушки, тайной монахини, – задумчиво промолвил Яков Ефимовский. Потому что в этот момент он словно воочию видел восьмидесятилетнюю мать Серафиму, хорошо знавшую и помнившую его погибшего деда-священника, к которому она в юные годы ходила на исповедь. Вот старуха бережно извлекла из резной деревянной шкатулки, что стояла у нее на полке рядом с иконами, узкую ленту, сплетенную из грубой черной шерсти. Благоговейно перекрестившись и поцеловав святыню, она уложила ее назад и со словами: «Возьми, Яшенька, у тебя он сохраннее будет… мои-то ведь безбожники после меня все повыбросят» – передала ему шкатулку. Да, мать Серафима как в воду глядела: едва похоронив старуху, родные поспешили избавиться от ее вещей: книг, икон, старых фотографий. Что ж, безразличие к собственному прошлому – тоже плод безверия…

В этот момент он словно воочию видел восьмидесятилетнюю мать Серафиму, помнившую его погибшего деда-священника, к которому она в юные годы ходила на исповедь

– Эта святыня передавалась в ее семье из поколения в поколение, – продолжил он свой рассказ. – Причем мать Серафима (эту монахиню в постриге назвали в честь преподобного Серафима Саровского) говорила мне, будто в этом поясе заключена такая благодать, что руки грешников… то есть тех, кто носит в сердце и творит зло, не смогут его коснуться…

– Ой, как интересно! – умилилась девушка. – Яков Михайлович, а вы не могли бы показать мне этот пояс?

– Непременно, Людочка, – улыбнулся старый антиквар. – Только не сейчас. А то мы с вами, похоже, заговорились: вон, за окошком-то уже совсем стемнело. Вам домой пора. А я тем временем этот пояс найду и завтра вам покажу. Ну, до завтра!

– До завтра, Яков Иванович! – Людочка одарила старика ответной улыбкой и выпорхнула за порог.

Выйдя на улицу, медсестра оглянулась. Окна квартиры антиквара были ярко освещены. Кроме одного… Впрочем, вот и в нем зажегся свет. Что ж, как видно, именно там и находится пресловутый пояс. Людочка извлекла из кармана мобильный телефон и набрала хорошо знакомый ей номер.

– Борис Яковлевич?! Это я, Люда. Мне нужно срочно встретиться с вами. Хорошо. Сейчас приеду.

***

Спустя полчаса она уже пересказывала Жоху свой разговор с Ефимовским:

– Послушайте, Борис Яковлевич, он мне сейчас такое рассказал! Будто бы у него хранится пояс какого-то святого. И что будто бы он стоит столько же, сколько его «доски»![5]

– А что это за пояс? – Жох насторожился, как охотничий пес, почуявший добычу. – Ты его видела?

– Нет. Только когда он о нем рассказывал, у него глаза так и горели! Он обещал мне его завтра показать.

– Вот как… – задумчиво промолвил Жох. – А где этот пояс у него хранится?

– Видимо, в той комнате, – ответствовала Людочка, и Жох сразу понял, что она имеет в виду. В квартире Ефимовского было три комнаты. Одна, самая просторная, служила гостиной. Именно в ней старый антиквар давеча беседовал с Людочкой. В другой комнате, поменьше, размещалась его библиотека. За пять лет знакомства с Ефимовским Жох не раз бывал в этих комнатах. И хорошо знал, что в них находится, включая содержимое письменного стола в хозяйской библиотеке… Однако в третьей комнате он не бывал ни разу. Потому что ее дверь всегда была заперта. Впрочем, однажды Ефимовский обмолвился, что в этой комнате хранится самое дорогое, что у него есть. Теперь, благодаря Людмиле, Жох знает: там находится вещь, цена которой превышает стоимость коллекции икон, принадлежащей Ефимовскому. Что ж, в таком случае… Чего бояться? Как говорится, все бывает в первый раз… Да и можно ли назвать это убийством? Ефимовский и так зажился на свете: он стар и болен. Не все ли равно, когда он умрет, сейчас или позже? Вдобавок его руки будут чисты. Все сделает Людочка. А ей не впервой…

– Только он мне про этот пояс сказал… – донесся до Жоха голос медсестры, – будто он вроде как заклятый. И не каждому в руки дается…

Ну-ну! Поповские сказочки! Впрочем, Ефимовский верит в них как ребенок. Старый – что малый. Что ж, любопытно будет взглянуть, придет ли Бог Ефимовского к нему на помощь!

Что до пресловутого пояса, то уже завтра он окажется в руках Жоха!

***

– Здравствуйте, Людочка! – Ефимовский распахнул перед медсестрой дверь своей квартиры. – Проходите, проходите! Как я себя чувствую? Прекрасно! И все благодаря вам! Между прочим, я выполнил свое обещание. Сейчас вы увидите пояс преподобного Серафима.

– Спасибо, Яков Иванович! – обрадовалась Людочка. – Вы такой заботливый! Только давайте я вам сначала укольчик сделаю. А потом вы мне этот пояс покажете. Ладно?

Пока Ефимовский закатывал рукав рубашки, Людочка, повернувшись к нему спиной, набирала в шприц лекарство. Однако то был не эуфиллин, прописанный старику врачами, а клофелин, ампулу которого медсестра украдкой извлекла из своей сумочки. Вчера они с Жоховым обговорили все: через некоторое время после введения клофелина антиквар почувствует себя плохо и Людочка посоветует ему прилечь. А потом… Мало ли больных стариков умирает во сне?..

– Ну, Людочка, я готов! – улыбнулся Ефимовский, протягивая ей руку. Привычным движением медсестра ввела иглу в голубевшую на локтевом сгибе вену. Разумеется, он не заподозрит неладного… где ему!

– Как вы себя чувствуете, Яков Иванович? – заботливо поинтересовалась она, медленно вводя в вену старика смертельное содержимое. – Все хорошо?

– Просто замечательно! – уверил ее Ефимовский. – Замеча… Что это?! Постойте! Что вы мне вводите?

– Успокойтесь, Яков Иванович! – заворковала Людочка, надавливая на поршень шприца. – Это же ваше лекарство!

– Нет! Это что-то другое… Стойте! Прекратите! Вырвав из вены полупустой шприц, Ефимовский вскочил на ноги. Впрочем, он тут же зашатался и, пытаясь удержать равновесие, схватился за спинку своего резного кресла.

– Что это?! – хрипел он. – Людочка, вызовите «Скорую»! Господи, что с вами! Вам плохо? Ничего, я сам… Алло! Это «Скорая»? Приезжайте… (он назвал адрес). Что? Не знаю… Сердце… и голова кружится… Хорошо… Людочка! Вы меня слышите? Где вы, Людочка?!

Но медсестра уже не слышала его крика. Насмерть перепуганная, она стремглав неслась вниз по лестнице, схватив в охапку жакет и сумочку. Только бы ноги унести! Но что могло случиться? Они же с Жоховым предусмотрели и рассчитали все до мелочей! Тогда что же свело на нет их расчеты? Не иначе как заклятие, лежащее на том поясе! Что же еще?!

Приехавшая «Скорая» обнаружила Ефимовского лежащим без сознания на лестничной площадке. Той же ночью он умер в реанимационном отделении городской больницы, так и не придя в себя.

***

А спустя полгода после похорон старого антиквара в подъезд дома, где он жил, вошла троюродная племянница покойного – Анна Витальевна Завьялова, старая дева-пенсионерка, которой, согласно завещанию Ефимовского, досталась его квартира. Наследницу сопровождал молодой, чрезвычайно любезный и предупредительный человек, называвший себя давним знакомым и учеником Ефимовского. Как, вероятно, уже догадался читатель, это был не кто иной, как Жох.

– А не могли бы вы, Анна Витальевна, уступить мне кое-какие вещи Якова Ивановича? – интересовался он, поднимаясь вместе с ней по крутой, пропахшей кошками лестнице. – Конечно, эти вещи, как говорится, ломаного гроша не стоят. Но для меня они дороги как память о моем незабвенном учителе. Он был человеком редкого ума и порядочности…

– Да уж! – проворчала Анна Витальевна, нашаривая в кармане ключи. – Ума ему было не занимать, это уж точно! Ведь сколько лет он собирал эти свои церковные картины, поди, уйму деньжищ на них ухлопал – и на-ка, все музею завещал! А мне, своей родственнице, только одну квартиру оставил, да в придачу – всякий хлам. Забирайте что хотите: мне оно ни к чему! Все равно выброшу!

Открыв дверь, обитую потертой черной клеенкой, они вошли в квартиру Ефимовского. Жох не раз бывал здесь прежде. И потому все тут было ему знакомо: вешалка из ветвистых оленьих рогов в прихожей, иконы, висящие на стене в гостиной, резное деревянное кресло возле массивного букового стола с овальной крышкой, стеллажи с книгами в библиотеке. Все было на месте. Вот только старый хозяин этой квартиры теперь спал вечным сном на Маймаксанском кладбище, под дощатой пирамидкой с прибитым к ней жестяным номерком…

Жох ожидал, что третья комната, как всегда, окажется запертой. Однако стоило Анне Витальевне нажать на дверную ручку, как дверь отворилась. Что за чудо? Впрочем, ведь в тот день Ефимовский собирался показать Людочке хранившуюся у него реликвию. Как видно, поэтому он и не запер эту комнату. Что ж, теперь Жох наконец-то увидит пресловутый пояс, которым так дорожил старый антиквар. Мало того – заполучит его в свои руки!

Однако первым, что он увидел, войдя в комнату, была маленькая бабочка кремового цвета. Она запорхала перед Жохом, словно пытаясь остановить его. Поймав назойливое насекомое рукой, Жох раздавил бабочку. Это оказалась обыкновенная моль.

Вслед за тем его глазам предстала… самая настоящая келья.

Стены, наполовину побеленные, наполовину выкрашенные серо-зеленой краской. В левом углу – металлическая койка, застеленная коричневым байковым одеялом. В правом углу, над лампадкой зеленого стекла, висело несколько икон. Но это были не бесценные старинные образа наволоцкого письма, а вставленные в самодельные рамки хромолитографии начала XX века с лубочными изображениями святых Михайловской и Наволоцкой епархии. Лишь две иконы – Спасителя и Смоленской Божией Матери, вставленные в резной киот, – были писаными. Впрочем, опытным взглядом человека, привыкшего определять ценность вещей их стоимостью, Жох сразу определил: это – всего-навсего дешевые подокладницы[6] начала XX века! Из тех икон, которыми в оны времена благословляли новобрачных. Вот и венчальные свечки со следами позолоты за стеклом киота виднеются…

В простенке висело несколько фотографий в рамках. С одной из них, еще дореволюционной, на Жоха строго смотрел священник средних лет, одетый в муаровую рясу. Он сидел в деревянном кресле, держа в руках книгу. Справа, положив руку ему на плечо, стояла женщина в белой блузке с буфами и брошью у ворота, а слева – подросток в гимназической форме. Судя по всему, молодой мужчина с висевшего рядом снимка был этим самым мальчиком лет пятнадцать спустя. Он стоял на крыльце деревянного дома рука об руку с кротко улыбающейся девушкой в пестром цветастом платье, которая, судя по ее округлившемуся животу, ждала ребенка. Черты этой юной пары угадывались в лице молодого капитана-танкиста с соседней фотографии, грудь которого украшали ордена Красного Знамени и Отечественной войны I степени. За спиной у него маячили полуразрушенные Бранденбургские ворота. И в этом юноше-фронтовике, с победой дошедшем до Берлина, Жох узнал Якова Ефимовского…

Рядом с этим снимком был еще один, с выцветшей траурной ленточкой на уголке. Взглянув на него, Жох отвел глаза. Ему показалась, что пожилая женщина с фотографии глядит на него с укором: «Зачем? За что?»

Но где же пояс, ради которого они с Людочкой убили старого антиквара? Ведь он должен быть где-то здесь… Куда же он мог подеваться?

В этот миг Жох заметил стоявшую на подоконнике резную деревянную шкатулку. Она была раскрыта. А рядом с ней виднелась узкая лента черной шерстяной пыли, сплошь усеянная личинками моли. Это было все, что осталось от реликвии, которой, как верил покойный Яков Ефимовский, не смогут коснуться руки грешников.