Читать книгу Романовы - Надин Брандес - Страница 6

3

Оглавление

Он нашел ее. Заш нашел матрешку. Как?

Я заставила себя теребить пряжку чемодана, как будто все еще собирала вещи, на случай, если Юровский или Заш каким-то образом следят за моей реакцией. Но как им удалось? Откуда им было знать?

Юровский пробыл здесь всего один день. Если бы он узнал, что мы прячем старые чары, он сказал бы что-нибудь еще несколько недель назад, когда находился в этом доме. Мы оказали бы сопротивление и понесли наказание.

Наверное, это Заш. Каким-то образом он был в курсе, что я взяла игрушку из библиотеки. Или, может, заметил, что она появилась в моей комнате. Я не знала, что произошло, но это точно был он.

Я должна вернуть матрешку.

Вопрос в том, как. Наступила ночь, и блуждание по дому в темноте могло вызвать подозрения. Но я хорошо умела прятаться. Лучшее время для поисков – это утро, когда свет будет моим союзником. Хотя наш отъезд назначен на ранний час. Мне нужно выиграть время.

Задержаться.

Лучшая из усмешек появилась на моих губах – та, что предшествовала особенно удачной шутке. Все, что мне потребуется – корзина яиц.

Я поднялась до рассвета, оделась и отнесла вещи в прихожую. У Юровского не будет оснований обвинять меня в несоблюдении приказа.

Мое поведение было ангельским.

Несколько солдат, красноглазых и пошатывающихся от усталости, патрулировали коридоры. Они несли ночную вахту и казались гораздо менее отдохнувшими, чем обычно. Вероятно, потому что теперь, когда Юровский был здесь, они действительно стояли на страже всю ночь.

Комендант вышел в прихожую, когда я тяжело опустила чемодан у двери. Я вела себя так, словно его здесь не было, но чувствовала враждебный взгляд – он обжигал мою кожу. К счастью, этот человек не будет сопровождать нас в Екатеринбург.

Я старалась выглядеть занятой, и когда первый испуганный крик нарушил утреннюю тишину, ахнула, как и остальные. Должна признаться, что сама почти поверила в искренность своего удивления.

Юровский слегка наклонил голову – единственное проявление огорчения. Когда за вторым криком последовал третий, я придала лицу самое озабоченное выражение и зашагала на шум – в сторону солдатского коридора.

Комендант шел следом.

Демонстрируя тревогу, я порой переходила на бег. Ровный шаг Юровского по коридору не ускорялся и не замедлялся. Механический, как и его часы. Я была признательна за то, что он не выдавал свою тревогу. Благодаря этому я ворвалась в солдатскую комнату за несколько секунд до него и первой увидела произошедшее.

Несколько солдат сидели на своих койках с сапогами в руках. Нити яичного желтка тянулись от их липких носков внутрь обуви.

– Что здесь происходит? – потребовал объяснений Юровский, останавливаясь позади меня.

– Сырые яйца! – воскликнул один из красноармейцев. – В сапогах!

Солдаты, еще не успевшие сунуть ноги в обувь, перевернули их, и, конечно же, оттуда выкатились яйца. Некоторые тихонько посмеивались. Я ушла с пути Юровского, но не раньше, чем Заш встретился со мной вопросительным взглядом.

Он уже надел оба сапога, одетый по форме и готовый к выполнению долга. Никакого фиаско с яйцами. В его случае.

– О, и это все? – воскликнула я в адрес невезучих обитателей комнаты. – Я думала, кто-то ранен! – Развернулась на каблуках и ушла, оставив Юровского разбираться с происходящим.

– Ты, допроси повара и выясни, кто это сделал. – Комендант был поразительно сдержан, но меня это не удивило. Мне вовсе не хотелось оказаться на его пути, ведь самые тихие голоса порой произносят невероятно жестокие слова. Но шаги, раздававшиеся в коридоре за моей спиной, механическими не были. Стремительная поступь солдата, выполнявшего задание. И я точно знала, чья именно.

Заш подошел ко мне.

– Интересно, почему меня пощадили?

Я пожала плечами и пошла дальше.

– Почему бы и нет? Мне очень не хотелось бы, чтобы вы наследили в библиотеке. Или в моей спальне.

– Это было крайне по-детски.

Я распахнула глаза.

– Те, кто не умеет смеяться, не могут нормально жить.

– Сплошное расточительство. Эти яйца могли бы достаться людям.

С меня было довольно. Мы завернули за угол, и я повернулась к нему лицом, остановившись перед кухонной дверью.

– Почему я не получила никакого отчета о вещах, которые вы конфисковали, когда обыскивали мою комнату? Комендант Юровский мне ничего не сказал – вы ему докладывали?

Походка Заша сбилась, и он выпрямился, официально, по-большевистски, демонстрируя оскорбление. Сказанное подразумевало, что он оставил мои вещи – матрешку – себе.

– Я ничего не нашел, когда обыскивал ваши комнаты. Должен ли я проверить еще раз? – Он говорил так серьезно, так уверенно. Разве что немного озадаченно.

Этот крошечный проблеск замешательства заставил меня остановиться.

– Н-нет. Я… – Ой, что тут скажешь. – Наверное, я слишком рассеяна из-за нашего стремительного отъезда. Кажется, я… несколько не в себе. – Это прозвучало мило и по-девичьи. Возможно, на него подействует.

– Если позволите, у меня есть кое-какие дела.

Я смотрела ему вслед, ошеломленная неудачей. Моя уверенность пошатнулась под ударом нового неприятного открытия. Заш утверждал, что не брал никаких моих вещей. Лжец. Обычно мне удавалось обнаружить неискренность. Но не в этот раз. Может быть, куклу нашел кто-то другой?

Холодок нехорошего предчувствия скользнул вниз по моей шее. Я взглянула в коридор, ведущий к солдатским комнатам. Комендант Юровский стоял в противоположном его конце. Наблюдая.

Внезапно я почувствовала себя беззащитной. И разоблаченной. Мне это совсем не понравилось.

Я выдержала его взгляд – ради себя самой. Не из упрямства, скорее потому, что, если бы отвела глаза, игла страха пронзила бы мой разум, и в следующий раз, столкнувшись с Юровским, я могла не найти в себе мужества бросить ему вызов.


С каждым ударом сердца ко мне возвращалась уверенность. Я была великой княжной Анастасией. Я подложила яйца в сапоги его солдат, и никто не обнаружил ни меня, ни моей проделки, а теперь собираюсь тайком вывезти матрешку с заклинаниями из этого дома в Екатеринбург, прямо под бдительным оком Юровского или Заша.

Спасти свою семью.

Я присела в реверансе, затем зашагала по коридору. Безупречная осанка держалась благодаря корсету с драгоценными камнями. Улыбка вернулась ко мне, хотя дыхание по-прежнему оставалось учащенным. Завернув наконец за угол, я на цыпочках побежала в свою комнату.

В последний раз все обыскала. Матрешка определенно исчезла. Заш лгал – это было отлично сыграно. Но он солгал бы только в том случае, если бы захотел присвоить вещь себе. Я вернулась в прихожую, где слуги носились взад и вперед, собирая свои вещи и все остальное, что, по их мнению, могло нам понадобиться.

Доктор Боткин помог Алексею влезть в двубортный офицерский китель с золотыми пуговицами. Одежда висела на нем как одеяло. Брат, одетый в мундир цесаревича, стоял во весь рост с папахой на голове. Он еще не мог ходить, только стоять. Темные круги очерчивали его большие глаза и усиливали бледность лица, как иллюминаторы на белом корпусе корабля.

Алексей не сможет долго стоять, но по крайней мере покажет свою силу солдатам, прежде чем мы попрощаемся с ними. Папа гордился бы им.

Мой желудок сжался. До отъезда оставалось всего несколько минут, а я все еще не отыскала игрушку. Нельзя проиграть это состязание!

Я собрала охапку полотенец и зашагала к солдатским казармам. Прошла мимо Ольги, которая укладывала в саквояж швейный набор.

– Настя, что ты делаешь? Надень пальто!

– Через минуту! – Я вышла из прихожей и поспешила по коридору. Только два солдата оставались в своих комнатах, затягивая пояса и шевеля мокрыми от яиц ногами в липких сапогах.

– Вот полотенца, – прощебетала я.

Один из них закатил глаза и пронесся мимо меня. Другой схватил полотенце и вытер ногу, прежде чем сунуть ее в сапог. Даже не поблагодарил.

Уходя, он выдавил из себя одно-единственное слово.

– Швыбзик.

Это прозвучало вовсе не как милое прозвище, которым называли меня родные. Но все равно заставило меня улыбнуться. Они знали, что это была я. Так им и надо. Если они даже не заметили подброшенные яйца в собственной обуви, как надеются защищать русский народ?

Я бросила полотенца на пол, едва комната опустела, и поспешила к кровати Заша. Его вещи аккуратно лежали на койке – свернутая постель под опрятным, застегнутым на пряжки ранцем, рядом шинель.

Это был не просто организованный солдат. Скорее, солдат, готовый уйти. Он присоединится к нам в поезде. Тогда я смогу обыскать его вещи. Потребовалась невероятная сила воли, чтобы не разорвать его ранец, но лучшие чертенята терпеливы. Тем не менее я похлопала по нему, сдавливая все выпирающие участки, проверяя, не обнаружу ли твердых предметов. Ни одна из выпуклостей не казалась круглой. Но матрешка была настолько мала, что поместилась бы даже в носке.

Сжав ранец в очередной раз, я наткнулась на что-то твердое. Оглянулась на дверь. Все органы чувств работали на пределе. Рисковать потерей матрешки было нельзя.

Я расстегнула ремни, удерживающие набитый ранец. Затем положила одну руку на то место, где впервые ощутила твердый предмет, и запустила свободную ладонь в отверстие. Аккуратно продвинула пальцы сквозь сложенную ткань, мимо маленькой записной книжки. Игрушка действительно была завернута в запасные носки. Ловкими пальцами я сдвигала их до тех пор, пока не ощутила гладкость дерева. Схватив игрушку, я очень осторожно вытащила ее, замирая и прислушиваясь к звукам со стороны двери.

По-прежнему тишина.

Наконец, с облегчением выдохнула и отдернула руку. Я сделала это. Нашла…

– Нет, – выдохнула я, переворачивая предмет в руке. Коричневая с серебром краска, толстый шар и остроконечная пробка.

Это была не кукла.

Это был пузырек… одеколона? Духов? Я вытащила пробку и понюхала. Запаха не было, но шар давил мне на руку своим плещущимся содержимым. Я окунула мизинец и прикоснулась к жидкости.

Когда я вытащила палец, у меня перехватило дыхание.

Чернила для заклинаний. Блестящие серебристо-радужные чернила для заклинаний.

Что делает бутылочка колдовских чернил в ранце у большевистского солдата? Магия вне закона! Если бы этот предмет обнаружился во время обыска, его передали бы Юровскому. Либо Заш нашел его и оставил себе, либо принес с собой.

Но большевики охотились на магов и убивали их. В этом не было никакого смысла.

Я сжала предательскую бутылочку. Это не матрешка, но, по крайней мере, то, что мне пригодится. То, благодаря чему я смогу помочь Алексею. И все-таки я была чертенком. Не воровкой. Как бы сильно мне ни хотелось заполучить эти чернила, я не могла позволить себе опуститься до кражи.

Я – Романова. И я буду достойна этого имени до самой смерти.

Я вернула пробку и положила флакон обратно, убедившись, что он оказался примерно на том же месте. Застегнула клапаны и положила ранец на край кровати, где он и был.

Я вышла из комнаты, радуясь, что не положила яйцо в обувь Заша. Прошлой ночью было не слишком удобно искать его в казарме, всматриваясь в каждое лицо, чтобы убедиться, что сапоги принадлежат ему. Но если он решит, что я на его стороне – или даже просто кокетничаю, – то может проявить доброту к моей семье. А если нет… Теперь у меня появилась возможность шантажировать его.

Мои каблуки застучали по коридору. Я знала, кого нужно обыскать следующим. Если игрушки нет у Заша, значит, он сдал ее Юровскому.

В прихожей бушевало безумие. Люди тащили чемоданы, слуги просили солдат помочь, но те не поддавались. Юровский руководил хаосом, и только половина толпы подчинялась ему. Распахнутая входная дверь впускала холод внутрь. На улице шел дождь.

Юровский был в пальто, с наплечной сумкой и вооружен – этого хватит, чтобы проводить нас до вокзала, но недостаточно, чтобы проехать с нами через пол-России. Я нашла его комнату – отдельное тесное помещение. Его вещи лежали сложенными, но не упакованными.

Я подбежала к ним, стараясь унять сердцебиение. Он не придет сюда. По крайней мере не сейчас. Я рылась в его вещах, разворачивая каждую рубашку, выворачивая каждый носок, ломая ногти еще на одних карманных часах, разрезая большой палец тонкими страницами дневника.

Никакой матрешки.

Никакой матрешки.

Никакой матрешки.

Впервые я подумала о том, что могу потерпеть неудачу. Подвести папу, подвести свою семью. Отец сказал, что игрушка может стать нашим спасением.

Без нее мы, возможно, погибнем.

Я наспех уложила вещи Юровского, глаза застилала паника. Нет. Нет. Нет. Где же она? Кто ее взял?

Идей больше не осталось.

Я вернулась в главную комнату, придавленная тяжестью поражения. Не могла смотреть Юровскому в глаза. Заш погрузил наши вещи в экипаж, который должен отвезти нас на вокзал Тюмени. Мое сердце замирало каждый раз при воспоминании о том, что мы едем в Екатеринбург. Город между привычной и дикой Россией, который гнездится в Уральских горах и является домом для самых суровых русских.

И вряд ли сможет стать домом для нас.

Я надела длинное серое пальто, путешествовавшее вместе со мной из Петербурга в Тобольск, а теперь и в Екатеринбург. Стянула пояс до такой степени, что он сжал все мои чувства, затаившиеся внутри. Ольга порхала по комнате в поисках каких-либо неупакованных вещей, о которых мы могли забыть. Видела ли она все нити жизни, которые мы оставляли позади? Груды воспоминаний, к которым мы никогда не вернемся? Сияние надежды, от которого мы отказывались?

Ее пристальный взгляд остановился на мне, и глаза сестры потеряли тревожную деловитость, взор смягчился. Она подняла руку, и я вдруг почувствовала себя маленькой сестренкой. Той малышкой, что стояла в толпе, потерявшаяся. Неудачница. Я неуверенно подошла к ней и взяла за руку, желая сказать, что подвела папу, но пока не в силах признать этот факт.

– Узы наших сердец… – прошептала она.

– …охватывают километры, память и время, – закончила я.

Мы прошли мимо Юровского к тарантасу – деревенскому безрессорному экипажу, который должен был отвезти нас на вокзал. Руки коменданта заняли угрожающее положение – одна на кобуре пистолета, другая на ремне маленькой сумки, в которой лежал приказ отправить нас в Екатеринбург. Он вытащил карманные часы, следя за секундами, дабы убедиться, что мы будем изгнаны вовремя.

Татьяна вошла в экипаж вместе с доктором Боткиным и Харитоновым – ее собственная охрана из большевиков заполняла свободное пространство в тарантасе. Мы надели меховые шапки-кубанки и пригнули головы под проливным дождем.

Я коснулась живота, стремясь притронуться к выступам драгоценных камней, чтобы подавить печаль. Напомнить себе, что я на каждом шагу бросаю вызов большевикам. Пальцы Ольги теребили висевший у нее на шее медальон с фотографией солдата, которого она выходила во время войны и в которого влюбилась.

Алексей уже сидел в экипаже, сжимая в руках коробку с игрушечными солдатиками, словно это была последняя верная ему армия.

Мы цеплялись за воспоминания – хорошие воспоминания. Маленькие утешения и победы.

Когда мы забрались в экипаж и устроились рядом, достаточно близко, чтобы образовать одеяло из греющих друг друга тел, с Алексеем, сидевшим напротив нас под одеялом настоящим, я позволила себе проследить взглядом за Юровским. Тот забирался на сиденье рядом с кучером, подняв воротник пальто, чтобы защититься от дождя.

В голове у меня гудело, пока я пыталась собрать головоломку.

Ольга сжимала ожерелье, чтобы убедиться в его сохранности. Алексей держал свою коробку с игрушечными солдатиками на коленях. Я прижала ладонь к корсету, чтобы проверить драгоценности. А Юровский… Юровский держал свою сумку так же, как и мы, – как если бы в ней было что-то ценное.

Например, волшебная матрешка.

Экипаж дернулся и тронулся с места. Моя печаль улетучилась. Юровский для равновесия положил руку на маленькую перекладину на краю сиденья, оставив сумку качаться свободно. Она болталась взад и вперед в темпе качающейся повозки, проезжавшей через Тобольск, и скользила по мокрому от дождя боку тарантаса. Он в любой момент мог положить ее на колени.

Я толкнула ржавый оконный замок костяшками пальцев. Щеколда высвободилась, и окно кареты со скрежетом опустилось.

– Настя! – Ольга потянулась ко мне, но я не обратила на нее внимания. Нерешительность мешала слишком многим чертенятам, лишая возможностей. Я не собиралась колебаться.

Ради папы.

Ради моей семьи.

И, честно говоря, для собственного удовольствия от победы над врагом.

Я потянулась за сумкой, но она была слишком далеко, поэтому пришлось высунуться из окна по пояс. Ветер едва не сорвал с меня шапку, и я швырнула ее обратно в карету. Дождь хлестал меня по лицу, его звонкие брызги заглушали даже топот лошадиных копыт по грязи. Ольга потянула меня за одежду, чтобы затащить обратно. Но тут я почувствовала ласковую руку Алексея на своем колене. Некоторые люди поддерживают своей физической силой. Другие – своими эмоциями. Рука Алексея относилась к последним, он удерживал меня сердцем, так как не мог помочь физически. Я практически видела, как он говорит: «Только представьте себе… Настя победила большевистского коменданта в его же игре».

Одной рукой я приподняла сумку Юровского, чтобы, когда залезу в нее второй рукой, она не давила ему на плечо. Я прижалась к карете так плотно, как только могла, лишь бы не попасть в его поле зрения. Мышцы живота горели и сжимались под жестким корсетом. Я использовала эту жесткость для поддержания равновесия.

Мне удалось распустить завязки. На очередном ухабе я сунула руку в сумку. Мои пальцы искали гладкий округлый кусок дерева. Они наткнулись на какие-то бумаги, потом на что-то острое, но я их не отдернула. Ольга щипала меня за ногу, слишком нервничая, чтобы окликнуть по имени. Хватка Алексея усилилась, показывая его страх.

Затем я почувствовала прикосновение теплого дерева к ладони.

Мои пальцы обхватили маленькую фигурку. Я хотела вытащить ее и нырнуть обратно в карету, но это была бы ложная победа. Слишком по-дилетантски сейчас будет забыть об осторожности. В каждой шутке, в каждом хитром движении есть две победы: ложная и истинная. Первая, а затем последняя. Победа в достижении желаемой цели, а затем истинная победа в том, чтобы выйти сухим из воды.

Нетерпение было мрачным жнецом всех истинных побед.

Поэтому я сделала паузу. Заставила свою усталую руку поднять сумку еще выше, чтобы снять с тела Юровского всю тяжесть. Затем я осторожно вытащила игрушку из сумки, запихнула ее двумя пальцами в рукав и снова затянула завязки.

К этому моменту я уже дрожала, заледенев не на шутку, Ольга всхлипывала, а рука Алексея цеплялась за мое колено. Я медленно опустила сумку, пока она снова не оперлась о дверцу экипажа. Затем нырнула внутрь, мои золотисто-каштановые волосы заполнили все пространство, как мокрое домашнее животное. Джой слезла с колен Алексея и слизнула дождевую воду с моей щеки.

Я задвинула окно, закрыла его на щеколду и проверила рукав. Матрешка выпирала из ткани.

Я сделала это.

Нашла и забрала сокровище у врага.

Я подняла глаза на Алексея. Он удивленно уставился на меня, но спрашивать не стал. Ольга молчала, прижимая к лицу платок. Мы не разговаривали, ничего не объясняли.

Алексей знал, что у моих проказ есть цель. Ольга просто перестала меня ругать.

Но на этот раз… на этот раз, думаю, она бы мной гордилась. И все же я не сказала им о матрешке. Если бы папа хотел, чтобы они знали, то рассказал бы им сам.

Тряская езда мучила Алексея больше, чем томительные часы, проведенные в постели. Большую часть пути мы с Ольгой пытались массировать ему ноги. Все трое вздохнули с облегчением, когда приехали на Тюменский вокзал. Я позволила им выйти из экипажа первыми, затем переложила матрешку из рукава в небольшое пространство в декольте. Нельзя сказать, что природа настолько одарила меня, чтобы декольте полностью скрывало предмет, но в пальто никто ничего не заметит. Если, конечно, не будет со мной обниматься. Но я не собиралась никого обнимать, тем более Юровского.

Он заставил нас погрузить свои вещи в специальный поезд № 8. Нас, девочек Романовых и Алексея, посадили в грязный вагон третьего класса вместе с группой большевиков. Ничего похожего на императорский поезд.

Наших слуг и друзей отправили в товарный вагон и усадили на грубые деревянные скамьи. Татьяна один раз выразила свое несогласие. Второго протеста большевики не допустили.

Я сидела у окна, и сердце мое стучало по дереву матрешки. Я ожидала, что рука Юровского вот-вот скользнет в сумку. Он заметит потерю. И остановит наш поезд.

– Поехали, – поторопила я дрожащий локомотив. – Быстро, быстро.

Паровоз издал предупреждающий свист.

Покачивание. Потряхивание.

Мы медленно двинулись прочь от станции. Я едва дышала. Юровский стоял на платформе, скрестив руки на груди, и наблюдал за нашим отъездом. Скоро он заметит легкость своей сумки. И поймет, что это я, когда увидит разгромленную комнату.

Поэтому, когда поезд набрал скорость и мое окно прошло мимо Юровского, его глаза встретились с моими…

И я подмигнула.

Романовы

Подняться наверх