Читать книгу Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём - Надя Бирру - Страница 4

– Где ты?

– Я там, где ветер свищет.

– Где ты?

– Там, где никто не ищет.

Наутро случилась оттепель. Ветки кустов, отягощённые мокрым снегом, никли к земле, влажные проталины жирно чернели вдоль домов. Улицы были пусты и тихи, только дворники разгребали снег широкими лопатами, да кричало вороньё. Кое-где в низинах осел туман, в котором сонно моргнули два жёлтых глаза приближающейся машины скорой помощи, надсадно завыла сирена, фиолетовое тревожное подмигиванье замелькало на снегу и вновь – туман, тишина.

Кто-то тихо поёт без музыки полушёпотом, почти речитативом:

Лето, прекрасное лето

С сонным холодным рассветом,

Лето, прекрасное лето,

С ночью белее дня.

Лето, прекрасное лето,

Как мне забыть всё это?

Лето, прекрасное лето,

Как мне прожить одной

Долгой зимой?

Лето, прекрасное лето,

Мягкое солнце и ветер,

Лето, прекрасное лето,

Хмурый, усталый вечер.

Лето, прекрасное лето,

Как мне забыть всё это?

Лето, прекрасное лето,

Как мне прожить одной

Долгой зимой?

В машине пострадавшая пришла в себя.

Её взяли по вызову из квартиры, позвонила соседка, услышавшая звон разбитого стекла. Имени своего она назвать не смогла, а соседка заявила, что женщину эту видит впервые и что в квартире живут вполне приличные милые люди, которые сейчас в отпуске, отдыхают где-то на юге. Врач скорой помощи заметил:

– Странное время для отпуска.

На что соседка заявила:

– Сами вы странный! – и захлопнула дверь.

В больнице, после оказания первой помощи, ей поставили капельницу. Очень долго не могли отыскать вену, пульс прощупывался слабо.

– Ох, ёлки-моталки, совсем, что ли, некормленная? – удивился присутствовавший при этом санитар Алёша.

Женщина открыла глаза и резко потянула обе руки к лицу. Вставленная с таким трудом игла вырвалась и повисла. Лекарство закапало на пол.

– Ах, ты!

В это время быстрой походкой вошёл доктор.

– Владимир Николаевич…

– Ну, что?

Все вокруг взволновались. Раз сам пришёл, значит, случай особый.

– Очнулась. Вот, иголку вырвала.

– Что же вы, го-олубушка! Что же это вы делаете? – пропел доктор, взяв её худую, почти невесомую руку, и заглянул в глаза. – Виктор! – тут же резко окликнул он. Сзади неслышно подошёл Виктор и остановился за его спиной. – Взгляни.

– Да, действительно… – произнёс Виктор, всматриваясь в лицо больной. Она тоже поочерёдно смотрела на обоих.

– Ну, так как же вас, голубушка, зовут?

Владимир Николаевич был ласков, как отец родной, но при этом не терял времени даром – осматривал, ощупывал, стараясь делать это как бы между прочим, ненавязчиво. Она опять перевела взгляд на Виктора и совершенно неожиданно сделала губами странный, не вполне приличный звук. У медсестры Анюты приоткрылся рот, нянечка испуганно ойкнула, доктор посмотрел на Виктора, Виктор на доктора, больная же отвернулась к стене и закрыла глаза.

– Так, ну, отдыхайте пока, – разрешил доктор, поправил очки в тонкой металлической оправе и вышел так же стремительно, как и вошёл.

Новенькую до выяснения личности поместили в особый изолированный бокс с секретом, о существовании которого знали только самые-самые «избранные» люди наверху – сам доктор и парочка из его приближённых, так что, когда все разошлись, медсестра Аня осталась наедине с нею. Пользуясь тем, что больная лежала неподвижно, отвернувшись лицом к стене, Анюта принялась её рассматривать, и чем дольше смотрела, тем острее чувствовала, что сердце её сжимается от немного позабытой жалости. Маленькое, предельно истощённое тело женщины почти не ощущалось под простынёй. Казалось, стоит дунуть посильнее, и складки легко опадут. Да и в вену она так долго не могла попасть только из-за этой неожиданной жалости. Так было, когда она совсем ещё зелёной девчонкой отрабатывала практику в детской поликлинике и первое время не могла попасть в серединку крохотного детского пальчика. Даже трудно понять, сколько ей лет – морщин не видно, но когда её только привезли, лицо у неё было старое-старое, и вся она какая-то всклокоченная, неухоженная, как бродячая собака. Синяки на лице и худющая вся в красных пятнах и царапинах. Прикрыть хотя бы. Анюта осторожно коснулась женщины. Та резко обернулась и взглянула на медсестру. Анюта едва не вскрикнула, прижала к себе руки и невольно закусила кончик воротника-стойки. На неё вдруг напал необъяснимый страх.

Позже, проходя по коридору, Владимир Николаевич застал девушку плачущей в углу под его кабинетом.

– Что случилось, Анют?

– Не знаю.

– А чего плачешь? Почему ушла с поста?

– Там сейчас Лена, я попросила её подменить…

– Ну, вот, значит, что-то стряслось. Кто-то обидел?

Главврач усадил девушку на диван, присел рядом, обнял за плечи. Анюта затихла, вся тревога разом куда-то улетучилась, на душе стало светло и спокойно – так бы и сидела, но Владимир Николаевич ждал объяснений. Анюта повозилась, повздыхала, а потом не очень ясно, не очень связно, но объяснила ему всё.

– Понимаете, у меня было такое чувство, что она на меня сейчас бросится и…

– Ну?

– Я не знаю… у неё глаза бешенные, как будто она всех ненавидит. Да! Жуткий взгляд, не как у человека, а как у зверя. Я видела, у меня ж, знаете, дядька охотником был. Давно ещё, когда я была маленькой. Мы в городе жили, а дядька с женой в деревне, там всего две улицы было. И все мужчины – охотники. А дядька мой – самый заядлый среди них. И я помню, как охотились они на волков, в тех краях волков много было, зимой их вой и в деревне был слышен. Сидишь, бывало, дома, а они во-оют. И вот они один раз поймали живьём самого матёрого, вожака. Скрутили. Он раненый был, лежит на снегу, а собаки вокруг лают, а сами видно и духа его боятся, тут и все охотники собрались, я тоже, конечно… Страшно, но интересно! И все рассуждают. А дядька Проня мой, он хоть и охотником был, а зверей по-своему любил, и любую собаку, самую свирепую даже, мог заговорить. Вот он стоит над этим волком – смотрит, смотрит. А все кричат: чего смотреть, кончай его, Гаврилыч! А дядька смотрит, ещё ближе подошёл и смотрит, а потом спрашивает: «Что, дружище, помирать неохота?» А этот волк – он же постреленный и знает, что сейчас его убьют, звери это прекрасно чувствуют, – но он так взглянул в ответ, как будто это не он, а дядька лежит перед ним и ждёт своего конца. Такой вот волчище попался! Тогда дядька загнал собак, а волка того отпустил – только след кровавый на снегу остался. Кто-то ещё хотел по этому следу… кричали…

– Ну?

– Ну, и ничего. Дядька мой – он же лучший охотник был, авторитет, его слушались. Покричали и разошлись. Но это ещё не всё. Потом, той же зимой, дядю Проню загрызли волки, а люди потом говорили, что вожаком у них был тот самый, подстреленный, что дядька тогда отпустил.

Они недолго помолчали, и доктор спросил:

– Устала ты, Анют? Устала.

Анюта закивала, чувствуя на своём плече мягкую и ободряющую руку.

– А что поделаешь, девочка, работа у нас такая. У нас хоть персонала хватает, а в других больницах знаешь, как?

– Нет, что вы, Владимир Николаевич, мне здесь очень нравится. Это я так просто.

– Вот и хорошо, что так. Про дядю своего ты интересно рассказываешь, земля ему пухом, а про больных ничего придумывать не надо. Надо лечить. Наблюдать. За новенькой особенно. Человек несколько раз пытался свести счёты с жизнью, разными способами, и всё-таки удержан. Значит, человек этот ещё нужен здесь, на земле. Надо помочь.

– Тогда я пошла.

– Иди, моя хорошая.

Виктор уже переоделся и сидел в кресле в своей любимой позе – одна рука перекинута через спинку кресла, вторая что-то отыскивает в густой шевелюре.

– Что-то, добрый молодец, ты не весел, что-то ты голову повесил.

– Да вот привязалось: целый день пытаюсь вспомнить, где я мог видеть это лицо. У меня такое впечатление, что я её уже где-то видел, а вспомнить не могу.

– Да? – живо обернулся Владимир Николаевич. – Знаете, Витя, у меня почти то же самое, только я, кажется, уже «вспомнил», но это – моё личное, вам не подсказка.

– Странно…

– Не особенно. Бывают такие лица, которые кажутся знакомыми. Я, кстати, не от вас первого слышу. Наша няня утверждает, что видела её по телевизору в каком-то фильме, только без синяков. А?

И Владимир Николаевич негромко рассмеялся.

– Скажите, профессор, а что это вас так удивило в ней в самом начале?

– Как, я разве не сказал? Глаза. У неё были рыжие глаза, даже жёлто-рыжие, как кленовый лист, если смотреть сквозь него на солнце, причём, заметно это было не всегда, а только при ярком свете, и только в первый раз, потом к этому как-то быстро привыкаешь.

– Рыжие? Я не заметил. Ну, и что?

– А я обязан замечать всё, я врач. А вы, скажите, никогда не увлекались теорией о том, что все наши внутренние качества и свойства органично связаны с внешними и находят в них своё выражение? Иногда в весьма своеобразных формах, то есть внешняя особенность – это следствие особенности внутренней.

– Нет, теориями не увлекаюсь.

– Никогда не встречал такого необычного цвета глаз, как у неё. И вряд ли ещё встречу.