Читать книгу КАПЛЯ В КАПЛЕ. Стихи - Наталья Метелица - Страница 67

Исчислена осенняя тоска

По траектории заброшенного сердца.

Зима его находит возле рельсов

И лед сбивает краем сапога.

Но не растоплено. Хотя и слышен пульс,

Синхронный выжженному кашлю ветра,

Как будто он один нашел планету,

Где горячо. Но испугался, трус.

Вдохни белый цвет наших раненых радуг…

Пусть сохнет на солнце цветное белье,

сливаясь с поэзией белого фрака

танцующих лун над землей.

У каждой снежинки – отдельная радость.

У каждой – своя ностальгия луны.

А вместе – единой душой рассыпа’лось,

чтоб снова  с_о_е_д_и_н_е_н_ы.

Куда ни посмотришь – всё части, всё дроби.

Куда ни вздохнешь – всё большая луна

без цивилизованных жалких пародий

на лик красоты, что больна.

Вдохни меня глубже. Мне раненой плохо.

На каждой строке и у каждого па

фрагменты изрубленной радуги вдоха,

чей выдох – всего лишь

з е м н а я  судьба.

Тепло. Но утекает в бездну Время.

Дыханье – на весах скупой Судьбы.

Два вдоха препинания – и пыль,

посеянная в лёгких – будто семя.

Поблекший пафос мысли, речи, дел…

И если нет средь хаоса Закона,

то нет и смысла жизни!.. Беспредел

инстинктов;

и мозаика из генов;

и вспышки гормонального «хочу»;

и каждый день – лишь новая измена

изломанной Гармонии… Мечу

заманчивы ни форма, ни названье,

когда важнее суть и цель меча.

И тикают часы в чужом кармане,

м о ю  судьбу за косы волоча.

…Уходят в никуда

разбросанные даты.

Слабеет тонкий слух,

недосчитавший дня.

И хочется сбежать

в немыслимое завтра.

И хочется назад.

Вот – мама… папа… На-

– талия. В задумках.

А может, шкодный мальчик.

Но главное – есть мама.

И даже папа есть.

Смотрите: я опять

поранила свой пальчик.

Но кто-то зло хохочет:

– Сон только для принцесс!…

Ни бренное, ни вечное – ничто

не потревожит пустоту. Печали

рассеялись покоем, но зато

и радости безродно улетали —

не помнить оправдание себе.

И в этом прокаженном исцеленье

нелепы все терзанья. (На столбе

оборваны и спрос, и предложенье.)

Но для чего той пустоте дано

осознавать свое существованье?

И ей ли оставаться быть одной

средь формирующих ее сверхграней?..

Бусинка катилась

по большому полю.

Бусинка не знала:

в землю? – или в масть

отыскать дорогу

к розовому горлу

сорванной  мелодии —

бремя и балласт

в мире бренных радостей

красоты помятой…

Бусинки искали

свежего глотка —

и в росу влюблялись

всей душой крылатой,

улетая в небо…

Узелки искать.

А время не приходит – но прошло.

Слова теряются в туманностях значений.

Нелепым треском гнёт себя весло,

И пульс сбивается в сумбурный стык течений.

Его не слушает уставший время ждать.

Разбитые минуты режут стены,

И мир плывет на глубину дождя —

Последнюю секунду внутривенно.

Холодный голос молчал,

себя вином согревая.

Рассудок – зверь на цепи,

в которой смысл и обрёл.

Такая трезвая роль —

забыть, – ни разу не зная.

Такая странная жизнь —

запомнить трезвую роль,

но по живому стеклу

твои слова вырезая

как самый страшный на свете

игры звериной пароль.

На небе не печаталось.

Бело…

Глаза слепило.

Ангелы смущали.

Согласно Библии

работали педали

и тормоза.

Не находилось слов

среди такой гармонии

безмолвной…

………………………

А как бы я писала для тебя,

укладываясь в нормативы света,

не вылетая помыслом в кюветы?!..

А помыслы!..

(молчу…)

Чертята спят,

дыханьем трогая твою мужскую душу,

что и без слов читает с высоты.

Но я ведь знаю, что тебе так нужен

мой голос…

и соленые черты!..

На небе хорошо,

но слишком чисто.

Любое слово рушит чистоту.

И мне так хочется скорей спуститься —

и дать свободу помыслам

и… рту.

…не хлопай

дверьми —

если ты убежал надышаться,

меня не забрав

к этим людям,

что воздухом воздух

честно назвать

не боятся…

Смятение по центру тишины…

Как будто меж ладоней держишь Чудо.

Ты даришь сон – и забираешь сны.

Ты жаждешь всё – и бережёшь от блуда.

Нет передышки в этой маете:

Когда остаться бережённой стыдно —

И хочется три осени раздеть,

Чтоб обнажённой совестью пролита.

Ничто – и Всё.

В спрессованном Везде.

Рассказать – да еще

не готова.

Горький шелест пьянит

на ветру.

Тишина пьет словарь бестолковый —

И скучает без смысла во рту.

Говорить —

только злить разум строгий,

Даже выпей три осени враз, —

Ходит истина рядом, – а строки

тенью падают в грим перифраз.

…А надышаться —

я бы и не спрашивала тебя ни о чем:

ни с каких берегов эти рифмы;

ни зачем между ними рассыпаны точки…

Ведь на лживом узоре

я была бы даже свободней —

подбирая к характеру точек

свой ребусный почерк.

Только где же для вдохов моих

столько точек набрать?!..

Берега закончатся прежде,

чем морю живому начаться.

Бесконечность утонет в себе же:

сумасшедшая воля – кончаться,

И последнее слово… —

где каждый смелей и свободней,

сочиняя последней потере

свой свадебный берег.

Не будет в этой правде света.

И снег покинет зимний город

Искать (по книжкам) пряность лета

И закипать от нежной ссоры.

А правда?.. Кто ее разыщет

По траекториям желаний?..

Верните мне страницу книжки —

И я сама той книгой стану.

Двери плотней закрывались от мира.

Мир изнутри размышляет – о вне.

Целой вселенной вертелась квартира.

Ящиком гни’ло всё, что за ней.

Мир изначально не равен другому

миру другого, рожденного жить

вне общих мерок общего дома…

Есть ли реальность? Где она спит,

чтобы вернуться как будто знакомой —

вечность иллюзий

                    на время

                                дробить…

Подушки сшиты

вдоль всех бессонниц.

Строка единая.

Ты – един.

Ночами темными

белым звонницам

стихи сплетаю

из паутин

страны несбывшихся ожиданий

и клятв, нарушенных

в полчаса.

В такой стране

все дома —

вне зданий,

кровать —

вне дома,

сон – вне…

Глаза

не успевают

схватить порядок

среди бессмыслицы бардака.

И только ты —

смысл

двойных загадок —

сцепляешь строчки

вне строк стиха.

Калейдоскоп

не познал симметрии.

Сплетенной мысли разорван край.

Я просто – ВНЕ!

А мой сон обветренный

в тебе находит

и стыд,

и храм.

Пускай счастливица,

где-то,

праздная,

и даже сладкая,

явь чужих.

Моя бессонница грустноглазая

рвет паутины.

И ветер стих…

Не опылится душа,

не будут скрипки играть

на паутине осенней,

вживляя звуки в закат;

цветному ветру шуршать

в его зевающей лени

еще позволят минуту,

и цвет свернется назад —

в ладони белого мира,

где снежных радуг покоя

ждет чья-то осень в закате,

качая сон малыша,

и вдох

бесследно отстиран

от ветра ржавого воя… —

вот так закончатся строки

цветного карандаша.

Ты ведь запомнил все лица мои

и взгляд мой – навечно.

Все воплощения будут меня оборачивать в миг

и узнавания, и невозможности вспомнить о нас

напрямик.

Только луна не устанет хрустальным  колечком

тайные сны навевать,

где, в тумане, – не видя лица,

знать будешь точно:

все стороны света – единое время,

все расхожденья в веках —

для пространства одна теорема.

Мы навсегда будем вместе встречать

каждый век —

у родного крыльца.

Солнце роняет на щёки цветы

уходящего завтра.

Пульс говорит по слогам,

а слагает века.

Если тот пульс прочитает

вчерашнего друга рука,

Значит, вчера не бывает.

Есть только

В с е г д а.

Но – по датам.

…разве мы

расставались

серьезно

и не я

чай горячий

глотала на пробу в себя,

когда листья устали кипеть

этой

сладкою тайной —

рядом быть,

не касаясь друг друга…

и осень прошла,

добрых точек не ставя,

покоя не зная,

слепая,

смотря на слепых,

что не видели смысла

быть вместе

на двух расстояньях…

Из фиолетовых заплаток

я склеиваю

свой приют.

Мой Остров проклятых

во глубине ночного моря.

И пусть не люди —

только звёзды душу ждут,

я буду

Фиолетовой

             Авророй.

Мой Цвет

   в твоей Звезде —

             последний штрих.

Хотя тебе

он скучная помеха.

Но розовый

               мне

                   надоел!..

Столетья три

я вычищала зрение

                      от смеха

его осколочной

                жестокости

                             внутри.

И раны мокрые

               теперь

                      мне жгут

                            доспехи.

Я дни и ночи забываю кушать

И забываю грамотное «есть»,

И мертвые дочитанные души

Кружа’т вокруг меня. О, Tod!

о, best!

О, избавленье! Языки глотают.

Ни пира, ни веревки, ни стихов.

Истрачено. И, сесть с какого краю,

Не знаю средь овалов и кругов.

Бисером – слово.

Жемчугом – фраза.

Золотом – просто молчание.

И – не-готово.

И – не-стучаться.

Порознь любовь – и свидание.

Вдребезги! Красно!

Терпко. Невнятно.

Хмель одиночества злого.

Вновь – подпоясно!

Свежо! Аккуратно!

И всё – для счастья – готово!

По первой строке я читаю весь день твой в картинках.

Картинки живут как волшебная, странная явь.

Оставь хоть одну мне на память, любую оставь, —

я буду ее вынимать, когда кончатся тихо

все краски мои, успокоятся ровным мазком —

экран запищит, созывая ушедшие души

для новой семьи…… Я возьму тебя слушать,

читать, и смотреть, и дышать… там, в далеком «потом».

Далеком не временем, а расстоянием яви,

что станет у каждого разной… я буду скучать —

и в ту же минуту тебя, но в себе проживать.

А кто мне откажет в таком незатейливом праве

при высылке в небытие, где не пишут картин?..

В бреду растерзанных мечтаний,

Когда они, сломав крыла,

Бредут под скрипы старых зданий,

Не отражаясь в зеркалах,

Храни того, кто в мире мертвых

Тебе протянет горсть зерна,

Чтоб на полях двоих влюбленных

Они взошли из плена сна.

Чтоб шаг под половицей старой

Обрел желание пути

И рот, насыщенный пиалой,

Вернул улыбку в те черты.

Храни того, кто в час потери

Надежд, уставших от себя,

И в череде твоих истерик,

Что изъедают разум лба,

Обнимет весь твой мир погибший

Под скрип зубов, под треск костей

И рядом – просто рядом дышит

Без обещаний, без речей…

Кто-то гнался за началом.

Кто-то сочинял конец.

Человек дышал случайно —

Амплитудой двух сердец.

Всё смешалось ветром в хаос.

Всё размылось до основ.

Столько недосостоялось

В череде не тех шагов…

Столько лишнего случилось…

Столько нужного стряслось.

Береги в себе ту милость,

Если выжить удалось…

Игрался в мячик ангел,

Распутывали – ведьмы.

И в этом светлом мраке

Ты снился мне. Чуть бледный

Ходил мой страх по дому,

Боясь в себя поверить.

А я – к тебе, родному,

Распутицей на берег.

И верю так,

что реки

ломаются под шагом.

А просыпаться —

не с кем.

Гуляй, мой сон, бродяга…

Полунамеками просыпается утро.

Я кажусь себе вечной – и юной как будто;

и негромко ругаю себя за кривое пространство,

где время свое обманула. И властно

захожу за черту, не знакомую прежде границам,

установленным мною,

чтоб зря ни в кого не влюбиться,

защититься,

спастись,

ошибиться,

и биться,

и биться

головой о холодную стену.

И не

покориться!

Я негромко ругаю себя, любопытство свое разжигая,

до чего я могу доходить, с неба месяц срезая,

чтобы время себе подчинить – и над этой чертою

новый выстроить дом —

и другое пространство живою —

молодою —

наполнить,

всю жизнь расплавляя в начало,

где ошибки еще не тот камень,

которым себя избивала.

На глаза давит свет.

И знакомая комната детства.

А я снова теряю ключи от двери по соседству

и, зажатая в это пространство,

иду в чье-то время,

не насилуя душу кривым воплощеньем —

и верю,

что иные дома строит утро,

придя милосердно

к моему разрушенью,

где я так упрямо

усердна.

У высокого небосклона

Ни души – только очередь злая.

Вера выгорела бутоном,

Ничего на земле не желая.

Эка невидаль: черное – белым.

Эка странность: погибель – спасеньем.

У весны – день  высокий и смелый.

Только гром неразборчив весенний…

Кончается ЛЮБАЯ сила… Даже

Когда та сила рождена троим!

И я всё чаще маленькой Наташе —

Лишь «Колыбельную»!.. а Херувим

Касается изрезанной надежды..

Глядит на искушение души…

И снова мне на ушко тихо шепчет:

«Кончается ЛЮБАЯ боль.

ДЫ-ШИ!!!».

Мне приснился сон, где время,

Разодвинув все границы,

Показало мне безвременье,

Как без пальцев рукавицы.

Показало мне, где лето

Вперемешку с снегопадом,

Где вопрос не ждет ответа

И где рай в обнимку с адом.

Показало мне, где ночи,

Как в ликёр, смешались с днями,

Где все точки – в многоточья,

Сорняки цветут цветами;

Где и молодость, и старость

На одно лицо – РОДНОЕ!

Где нет боли и нет радости —

Есть живущее.

Живое!..

Мне приснился сон, где время,

Разодвинув все границы,

Обратило меня в семя,

Насыщающее птицу.

Обратило меня в небо,

Чтоб приют был звонкокрылой —

Так простая крошка хлеба

Землю с небом породнила.

И я птицей увидала,

Что живет ЖИВАЯ мама,

Косы дочке заплетала.

Глядь: не девочка – уж дама

На балу каком-то странном:

Жмет ладонь Высоцкий —

                Пушкину,

Я их радую вокалом

И дразню на щечке мушкою…

Сон, теряя все границы,

Стал нелепо изогнутый.

И в разлипшихся ресницах

Время обрело минуты.