Читать книгу Посылка на небо. Только про-ЗА - Наталья Метелица - Страница 3

Я не знала, любила ли нас бабушка. Да и не хочу, наверное, знать.

Бабушка уже давно была на пенсии, но продолжала работать, и не где-нибудь, а на заводе « Красный Котельщик» – огнеупорщиком. Тяжелая, вредная работа. Ее коротенькие, грузные ноги наливались вздутыми варикозными венами, и оставалось только удивляться тому, до чего же она быстро передвигается и всё успевает: работа, дом, да еще дочь-инвалид вечно в больнице, навещать с «передачкой», а теперь еще – внуки эти… Одна – от одного брака дочери. Другая – от второго… И сколько бы их еще наплодилось, не останови больница! Да, мать – строгая, гавкает, но плохому не научит. Этих безмозглых всегда учить нужно!

Иногда нашу маму выписывали из больницы: в «отпуск» – под ответственность домашних.

– Что ты делаешь, дура! О господи, мучение мне! Понарожала их на мою голову, и сама, идиотка, по больницам. Мужики тебя и угробили! Никогда мать не слушала. – И отталкивала свою непутевую дочь с такой силой, что та спотыкалась о порог и падала.

– Мамочка, не ругайся. За что, мамочка…

– Раньше надо было головой думать. А вам всё мать – враг. Первая красавица была, голос какой, женихи какие сватались, а ты пошла неизвестно за кого – и чем ты закончила! И эти выродки еще мне! На х.. они тебе были нужны! От убийцы нарожала. Тебя угробил, знал, куда бить, – и дочери своей алименты не платит. —

Это бабушка уже о младшей внучке. С таким красивым именем – Любовь. Мама назвала…

Наступали выходные. Бабушкин маршрут был традиционно одинаков – рынок. «Закупиться» на неделю, а то и месяц вперед. Любимая тачка – и пешком до ближайшего рынка. Ее искусству торговаться и покупать всё вдвое дешевле можно было позавидовать, – если бы не так стыдно!

– Уступай, хозяйка. Это рынок. Ни тебе, ни мне. Видишь, двое сирот на моей шее. Мать их больная – то ли живая, то ли нет. А я на пенсию их кормлю-одеваю. Давай, возьму 10 кг яблок, но цену пополам!

Мы с Любой стояли рядом как живые аргументы, «потупившиеся» от боли и стыда.

– Ба, ну хватит. Пошли уже. Чего ты позоришь нас и себя? Не надо нам этих яблок.

Бабушка уже переходила на болгарский, чтоб никто рядом не понял, и, маскируясь этим «на-своем-языке», вновь позволяла себе откровенный крик:

– Замолчите уже! Я лучше знаю, что надо, что нет! Яблоки – это железо. И матери вашей таскать. Разве их там кормят в больнице!

(Я уже и не вспомню эту фразу на болгарском языке. Да и вряд ли захочу вспоминать.)

По пути домой тачка трещала от мешка яблок, 3-литровых баллонов сметаны, меда, масла… и всякого «бабушкой-выторгованного».

Через месяц или два – мама умерла.

Покончила с собой.

Сначала спасли. И всё вроде обошлось. И вот уже капельница считает секунды… И врачи, прикрыв дверь палаты, выдохнули: «Спи-отдыхай…»

Но – август. Открытое настежь окно 7-го этажа. А рядом ни медсестры, ни санитарки… Халатность и разгильдяйство.

Спустя три секунды мамы не стало.

И ни одной секунды – на сомнение или страх.

«Прощайте, больницы! Прощай, боль! Прощай, добрая мамочка! И дети, – прощайте. И – простите… Я давно уже умерла… Еще 15 лет назад. Когда стала такая же сумасшедшая, как весь этот мир…»

Но мы с сестрой ничего не знали.

Бабушка с дедушкой хранили «милосердное» молчание три дня…

(Да, с дедушкой – таким же трудягой, участником Великой Отечественной, но с которым жена никогда не считалась. Тихий, послушный, почти немой придаток. Периодически он отрывался, бросал уже ненавистную ему жену-старуху, но снова возвращался: общее горе, общие внуки… Да еще приватизация нагрянула – с общими документами и флигелем, который строили по комнатушкам сами, еще в 1953, меся ногами саман, нянча дочь и рожденных следом сыновей – двойняшек. А теперь вот нянчиться с нами.)

– Когда мы навестим маму? Ей же сделали промывание, почему не пускают? – удивлялись мы, пытаясь хоть что-то прочесть по лицу бабушки.

– Нельзя. Врачи сказали, нужен отдых. Увидит вас – расстроится. Винить себя будет. Плакать. Выпишут скоро. Еще увидитесь.

За три дня – ни одной слезы. Они так же возились по двору, в огороде… Иногда о чем-то тихо переговаривались – и нас и радовало, и настораживало это «тихо» меж ними, ставшими хотя бы на время ближе друг другу.

И мы – так же ходили на летнюю практику, обязательную тогда для школьников, так же помогали по дому, так же сидели вечерами во дворе, переглядываясь с сестрой, будто все слова – уже лишние, маленькие. Лживые…

И еще – что-то черное в душе.

…И было третье утро.

Меня разбудила суета в доме.

Люди. Жёны наших дядек. Еще люди.

И всё это – рядом, близко, раздавливающе.

Прищурилась от света, ничего не понимая. Не соглашаясь понимать.

Тетя Лиза протянула мне черный платок. «Вставай, уже пора. Скоро привезут».

И в тот день я уже мало что отчетливо помню. Хотя нет – еще истерический плач бабушки: «Да на кого ж ты нас покинула, доченька, и сирот малых!!!…никогда ты меня не слушалась… угробили тебя люди-советчики… будь они прооокляты…».

И еще – ее властная рука на затылке: «Целуйте давайте в лоб! Застыли как мумии! И люди смотрят!»

И держит. Чтобы поцелуй подольше. Чтоб все успели заметить и на фото осталось. И фотограф – рядом, в черном костюме…

Прошло несколько лет… Я по-прежнему училась на «4» и «5», писала стихи и всё так же, тайно, записывала что-то свое, коряво-поэтическое, – в личный дневник, по сути, никому больше не доверяя – так, чтобы не орали, не упрекали, не материли, не убивали…

Всё вокруг – ложь. Даже во имя нашего спасения – но ложь. «Отдыхает… Выпишут… Увидитесь». А ведь звучит будто правда! Разве не «отдыхает» уже? И «выпишут». Но «увидитеСЬ» ли? Такое маленькое и лживое -СЬ! Весь мир создан из такой – как будто маленькой, но страшной – лжи, засеян ею и полит той же разноликой ложью. Чтобы выросла – одна большая, черная ЛОЖЬ!

Так чистый лист бумаги становился лучшим другом. Но лишь до тех пор, пока белая страница не осквернялась чем-то моим: больным, гордым, обиженным, раздавленным – и заново сгребённым в кучу гниющих листьев. Наступила осень…

– Сколько ты будешь сидеть над этими книгами, глаза портить, и горбатая будешь! С таким-то ростом! Типа, умные очень. Я ни одной книги не прочитала, не помню уже ничего, еле 7-летку после войны, а умнее вас всех, вместе взятых! Меня в президенты – я бы навела порядок! А то дураки одни вокруг! А еще грамотные. Тьфу! На х.. тебе эти книги нужны! Замуж выйти и чтоб муж работящий – разве они нужны? И все пишешь, пишешь… Что там можно писать??? Херню всякую. Вот так и мать ваша голову свою угробила!… Иди жрать уже!

И снова в глазах бабушки вспыхивал злой зеленый огонь, который так нас раздражал – и пугал. Так и называли за спиной: ведьма – и не только за ее зеленые, вечно подозрительно прищуренные глаза, которые, сузившись, входили в нас чем-то острым, режущим и, расковыряв всё внутри, каждую нашу мысль, каждое чувство – обнаруживали, разоблачали и держали на крючке.

Должен ведь быть крючок у этой ведьмы!

– Я не голодна, – в очередной раз отвечала я. – Позже. Как дочитаю главу. Да и не собираюсь я выходить замуж. Никогда… – добавляла я тише, по сути разговаривая лишь с собой.

– Иди, сказала, жрать, бл.. такая! Сто раз повторять?! Замуж она не собирается! Уже два метра росту! Сиськи наели! Все вы не собираетесь, а, когда обрюхатят, – бабке подкидываете! Сказано, курвы неблагодарные! Бабушка ноги потеряла, и вы еще мне на старости – нервы трепать! Лучше б ВЫ, недоделанные, сдохли, чем дочь моя красавица, кровинушка. Не могла наглядеться на нее. А как пела, а как играла… Пианино ей купили. Музыкальная школа. А одевала я ее как!..

И дальше стенания, спектакль, плач… И – мат.

Ткнет моим гордым болгарским носом в суп: «Жри! И знай бабушкину доброту! Сдать бы вас, бестолочей, в детдом, а я, дура, ращу вас, неблагодарных! Копия мать! Все они ёб.. на голову, что с них взять! Ой, горе мне… Ничего, вот помру – поймете, что никому вы не нужны были, кроме бабушки! А поздно будет локти кусать!»

…А вечером я снова вспоминала о «луче света в темном царстве» – и в мире «кабаних» плевалась стихами в дневник: зачем я вообще родилась на этот свет и не ошибся ли Бог, так устроив?

Неужели это справедливо?

Неужели так должно и быть:

Встретив гада, смерть проходит мимо,

Забирая тех, кому бы жить!

(13 лет)

…Я не хочу никак понять,

Что ловля журавлей напрасна!

Мне остается провожать

Их в путь – и ждать обратно страстно!

И я вокруг не погляжу —

Я выгибаю шею к небу!

И потому я так живу,

Как жил утенком гадким – ЛЕБЕДЬ!

(14лет)

…И уже не разберешь, где заканчивается твоя никчемность и начинается гордыня – избранного полета птицы, чуждой для всего огромного неба!

В выходные мы с сестрой обожали наводить порядок в нашем 5-комнатном низеньком флигельке: вымыть, вычистить, разложить. Чего не любила делать бабушка. Кухня- да, огород, но не уборка. Слава богу, мы подросли и не терпели грязь. Чистое всегда светлее и просторнее.

К концу нашей прибиралки возвращалась с рынка бабушка-с-дедушкой.

– Хватайте сумки, не соображаете, что ли? А чё полы мокрые? Вы, бл.., что опять мыли их? И какого х.. вы их трете каждую неделю! Полы же деревянные – а вы моете, моете… Хотите, чтоб сгнили? Сказано – безмозглые! Не вы же строили! О, Господи, спаси и сохрани. И когда вы только поумнеете! Учитесь, учитесь, а элементарного не соображаете! – И через порог вваливался мешок картошки – рассортировать и спустить в погреб.

На родительские собрания чаще всего ходил дедушка. По возвращении из школы рассказывал бабке, как нас хвалили, какие успехи по предметам, что и поведение примерное, значит, снова будет грамота и – благодарственное письмо бабушке-с-дедушкой за помощь в воспитании.

– Конечно, что б вы без меня делали! – величаво вступала бабушка.– Сдохли б уже или бл..ями стали, как ваша мать. Всё замуж, любви хотела. Благодаря мне вы – люди!

А я дальше брала книгу. И дальше читала.

Размазывая капельки по странице…

К концу учебного года, впрочем, как и в течение его, – несмотря на строящийся коммунизм, – в школе производили сборы денег: на ремонт, веники и всяко-там-разно. Объявления делались без исключений. Или классный руководитель просто забывала о возможности шепнуть нам пару слов на ушко, и мы, пионеры-всегда-готов, воспринимали это как наш долг – перед классом, перед школой, перед страной. Перед – совестью. И страхом.

ВСЕ! А мы, как всегда, белые, нищие вороны? Стыдно… А в 15 и 13 – особенно стыдно. И уж тем более сестре, которой вечно приходилось донашивать мои вещи, даже если не успевала дорасти до них.

На одежду для нас бабушка смотрела строго с практичной точки зрения: прикрыто, постирано, а гладить – излишества: «свет лишь бы нагорать!»

Тема света – отдельная страшилка нашей «семьи».

Едва начинало смеркаться, бабушка ложилась спать. Да и понятно: подъем в 5 утра, успеть по звонку на завод. Они всё еще работали.

– А как иначе? Деньги-то нужны. На одну пенсию не проживешь! Вот так до смерти и будем пахать как волы. Сдохну, – она уже переходила на свое любимое единственное число, – сдохну из-за вас, неблагодарных, будете потом на могилке плакать. Хлебнете еще горя без меня! Ложитесь уже спать! Сдались вам эти книги!

– Но ведь только 6 вечера. А уроки? Ты хоть знаешь, сколько нам задают! А хотите, чтоб пятерки получали.

Конечно, мои пятерки были не для бабушки. Они вообще были ни для кого.

Домашние задания уже давно с нами никто не выполнял, так как бабушка в этом ничего не понимала: старшие классы ей – будто аспирантура! Если она вообще знала такое слово.

Я помню лишь далекое, детское, дошкольное – когда мама настойчиво и последовательно обучала меня чтению по слогам. Видимо, она и привила навык самодисциплины и ответственности на всю мою дальнейшую жизнь. Выполни домашнее задание – проверь у сестры. И я училась – для себя. Всё еще надеясь получить высшее образование, следуя своей мечте – стать учителем русского языка!.. И поэтому так нужно успеть с уроками до четырех вечера! Пока в окне – скупой свет короткого декабрьского дня.

А дальше – чистая зимняя ночь, безжалостная и величественная, – блаженствует в свободном звездно-лунном сиянии – и ни лампочек, ни денег, ни бабушек!..

Долгая зима была для нас почти врагом.

После того как нас, словно малышей, укладывали через слёзы спать, приходилось что-то дочитывать, дорешивать, дописывать под растушёванно-красный цвет моего ночника. (Темноты я боялась до жути!) Так и пряталась тихонько, чтобы бабушка не услышала и снова не завелась орать… Особенно – когда хотелось почитать что-то сверх школьной программы…

Привыкли мы с сестрой и к тому, что у нас не бывает дней рождения – с праздничным столом, друзьями, подарками. Правда, надо отдать должное бабушке: каждый год она из своего тщательно запертого шифоньера доставала духи «Весна» или «Ландыш» – наверное, еще из юности нашей мамы – и великодушно вручала нам на день – подержать. Вечером забирала, прятала снова под два оборота ключа – и то ли оправдывала себя, то ли очередной раз хвалила свою экономичную запасливость: «Вот вырастите – возьмете, когда барышни будете. Всё вам будет. И кольцо золотое матери вашей, и часы золотые. Бабушка всё спрятала – для вас. Пока вырастите. А сейчас – это баловство и только разврат. Вам сейчас не нужны духи да наряды. Это пусть шалавы перед мужскими штанами вертятся! А вас я в строгости держу! Чтоб людьми выросли!»

Очередная лекция – в очередной день рождения.

…Но Новый год мы ждали вопреки всему. У детей, даже 15-летних акселераток, этого не убить. Даже воздух пах по-другому. Даже флигель, расплющивающе-низкий и вечно освещаемый лампочками в 40 ватт («деньги же!!!»), становился словно светлее, свободнее, сказочнее – теперь весь в гирляндах и смеющихся огоньках надежды!

Ах, детская душа – распахнутая в Чудо! Ах, эта добрая детская наивность!…

Елка была обязательно. И игрушки. И пакеты с конфетами, мандаринами и – о, помните? – орехами! Это днем. Когда мы так усердно старались всё послушно выполнять, не грубить невзначай, не противоречить. Ведь впереди – волшебный вечер – и Новогодняя Ночь! И успеть загадать сокровенное желание, и хоть бы глазком «Огонек» увидеть, хоть в пол-уха услышать!.. В 21 час начинался скандал. «Зубы, ноги – спать! Дайте хоть на праздник бабушке отдохнуть! Вы же не знаете, какая у нее работа и как всё болит! Эгоисты! Нажрались конфет – и всё им не праздник! Сама от себя отрываю – и всё равно сволочи неблагодарные!»

Мы не теряли еще надежды и, пусть слабо, но пытались отстоять наше человеческое право на новогоднее Чудо!

И вот вроде бы все засыпали около 10 вечера. Из бабушкиной комнаты уже доносился глубокий храп, и мы, торжествуя, пробирались на цыпочках в другой конец флигеля, где стоял ТЕЛЕВИЗОР!.. Вот уже и Кузьмин разрывается в «Я не Ромео, ты не Джульетта… Ну почему всё в мире против нас?!», как вдруг:

– Ах вы суки! Сидите полнОчи – свет нагораете. Я экономлю каждую копейку, чтоб вас поднимать. Не знаете вы, как деньги достаются! Скоты неблагодарные! Всё думаете, как перехитрить и обмануть бабушку. А бабушка у вас – сам ангел святой! Такую еще поискать! Всё чувствую, даже во сне. Быстро выключайте и спать! Дергаются там по телевизору, разврат всякий! Разве это можно слушать? Еще и платить за эту херню!

Перехитрить бабушку в самом деле было не просто. Без всяких институтов и не зная, что писал Пушкин-Лермонтов, или рисовал Салтыков-Щедрин, или ваял какой-то там Шекспир-Сибиряк, – с бытовой памятью у нее был полный порядок. До копейки помнила, сколько в кошельке, и не дай бог пропадет хотя бы одна!

Это и произошло как раз в те весенние дни, когда наши классы собирали деньги на ремонт. Я уже знала, что получу отказ. И всё закончится скандалом – до боли предсказуемым и унизительным. «Какие сборы?! С сирот и участника войны?! Вот я пойду к директору, чтоб поувольняли там всех! Вымогатели! Себе в карман! Или вы врете всё? Может, снова хотите обмануть меня?!»

– И что сказать классному руководителю? – промямлила я, даже как-то безучастно, будто и не слышала последних фраз ее монолога.

– Так и скажите: нет денег! Еле концы с концами. Мы без мамы, без папы. И бабушка с дедушкой больные уже. А то вроде ваша учительница, дура, забыла! Что это за беспредел такой! Нет на них Сталина! Что хотят, то и делают!

Вечером мы сидели с Любой во дворе. Дни уже длинные, теплые, светлые. Долгие… (А дальше двора нас всё равно почти и не пускали. Школа – и назад. И летом – не дальше соседнего переулка. И чтоб без подружек, так как «они научат бл… вовать, а друзья, если есть у мальчиков, «научат воровать и убивать. Чужие люди никогда хорошему не научат. Слушайте только кровную бабушку!»)

– И что делать? – Сестра чуть не плакала. – Мне уже стыдно каждый раз говорить «нет», будто мы самые нищие и жадные. Снова весь класс будет смеяться. Ну как я скажу, что бабушка не дала? После смерти мамы баба совсем как собака стала. Раньше она получала мамину пенсию. И всё равно упрекала, что кормит ее на свои деньги.

– Любаш, она и сейчас получает. Как наш опекун, – на двоих. Правда, не знаю сколько. Ничего, закончим школу, – может, когда-нибудь и это кончится… Не переживай. Мама не выдержала, а мы – должны. А иначе какой вообще во всём этом смысл?! – говорила я – и сама не верила в то, что слышу.

Я понимала, что для моей младшей сестры это всего лишь слова. Пустые, как иссохшее сердце, слова… Бабушкины претензии к Любе, что бы моя сестра ни сделала, завершались всегда одним: «Это твой отец убил мою дочь! Бил ее по голове! Пугал по ночам! И в тебе кровь убийцы! Надо было, чтоб тебя в детстве убил, когда пьяный коляску в ров перевернул!»

Мы никогда не были похожи с сестрой ни внешне, ни увлечениями… Казалось, нас объединяет лишь это вынужденное, заключённое, неисправимо-безвыходное…

Вместе – когда у мамы начинался очередной приступ, выхватывали из ее рук нож или ножницы, чтобы она не навредила себе.

Вместе – ждали ее очередной выписки домой, когда мама, вновь веселая, живая, красивая, усаживала меня за пианино, чтобы успеть обучить длинные пальцы дочери чему-то музыкальному, а потом – долго и самозабвенно, будто вдавливая в клавиши всю свою больную душу, играла нам Моцарта и Бетховена…

Или брала свой волшебный баян – и голосом, высоким, распахнутым, но безнадежно обреченным, пела любимое: " Один раз в год сады цветут…". Звуки сливались в одну сильную волну, которая, ударяясь о стены, неслась дальше, в глубь домика, очищая его от скверны упреков и грубости.

А вечером – сказка… Никто и никогда не рассказывал их так чарующе, как мама. С ее интонациями – что будто маленькие колокольчики пели в стране ее арестованной, исколотой, но – такой доброй души.

Допеть, дозвенеть, доиграть, долюбить – всё, что не успето уже.

Мы не хотели прощаться с этим днем. И тогда – вместе – просили маму сделать нам на ночь массаж, погладить наши спинки, ручки, ножки… И она гладила – ласково – и долго-обречённо. Особенно – младшенькую Любашку. Я всегда знала, чувствовала, что мама любит ее больше меня. Или просто как-то по-особенному. Любовь…

Любовь…

Так же, как Люба всегда была уверена, что бабушка сильнее любит меня – старшенькую болгарочку… Вот и в этот раз…

– Конечно, тебе легко говорить. Ты ж у нее первая, любимая. А я не вашей породы. Для нее все русские плохие. Одна она хорошая. Ты скоро закончишь школу. Поступишь в свой институт, ты же упёртая, умная, – уйдешь в общежитие, наверное. А мне еще 2 года до аттестата. Когда только я останусь тут одна, она меня вовсе съест.

Я не знаю, любила ли меня сестра – так, чтоб по-настоящему. Или я – ее. Осталось ли вообще у нас место для любви хоть к кому-нибудь?.. Или это всего лишь две соломинки – переплелись, вплелись друг в друга, чтобы – прутиком. Хотя бы прутиком.

ВМЕСТЕ – чтобы выжить.

И это было прочнее кровных уз…

Тем вечером каждый из нас занялся чем-то своим. И – спать.

– Чего она опять разоралась? – спросила я сестру, хотя давно поняла, что это любимое дело бабушки. Сделать всех виноватыми.

– Не знаю.

Я чувствовала, что сестра ответила неискренне. Хотя в голосе – не столько лжи, как страха.

– Собаки такие! Уже у родной бабушки воруют! А ну идите сюда!

Обыск. Карманы. Под нижнее белье…

– Где спрятали? Или вы думаете, баба старая и мозгов уже нет! Я знаю до копейки, сколько утром в кошельке было!

Но в карманах у Любы ничего не было, и в учебниках-тетрадках тоже… Да и у меня чисто… Деньги (какая-то одна денежка, как помню) нашлись под матрацом сестры. Ищейка не ошиблась. Каждой клеточкой своего детско-взрослого я ощущала, как всё это мерзко и неправильно, чувствовала стыд Любы – и будто свой собственный. И вновь в голове вертелось избитое «неужели цель оправдывает средства?» и « с волками жить…».

Выыть!…

Сестра плакала, защищалась, когда баба поволокла ее в зал.

– Ах ты, русская морда! Воровка! Отцовские гены! Скотина такая!

Она замахнулась стулом о 4 ножках и…

Теперь уже не узнать, опустила бы она тот стул на голову своей внучки, скрестившей у лица ладони и зажавшейся внутрь себя. Бей!

Одна из ножек стула застряла в низком потолке – и посыпалась штукатурка. Заминка.

И снова – три секунды…

Раз – выхватываю стул.

Два – отбрасываю в сторону бабушку.

Три – она падает прямо на выкрашенную серебрянкой батарею газового отопления.

…И ее звериный крик!

Бабушка сломала руку.

Нет, я сломала бабушке руку………

Потолок. Батарея. Боль.

– Убийцы! Убивают!!! Родную бабушку уже убивают!

…Дальше мы бегали в поисках, из чего бы смастерить шину для руки, чтобы обездвижить ее и тем самым уменьшить боль. Скорая. Увезли наложить гипс.

– И как это Вас, бабуля, угораздило, – увещевали врачи. – Возраст уже, надо аккуратнее. – Да упала, так получилось… – ответила бабушка…

Мы ушли через несколько дней.

Просто позвонили в дверь ближайшего к нам детдома, нас провели в кабинет директора, где выслушали и объяснили, что без суда и лишения бабушки опекунских прав – ну никак. Тем не менее, видя наше отчаяние, директор детдома связалась со школой, всё уладила. И нам разрешили остаться пожить немного в этом «сиротском» учреждении – чтобы не тешить себя иллюзиями, а увидеть всё, как есть и будет, если мы не передумаем.

Затем – суд… Мне сказали, я написала очень взрослое и умное заявление. Его зачитывали на суде. Бабушка слушала, вздохами возмущения врываясь в зачитывание заявления, потом уже почти кричала:

– Да кому вы верите? Вы разве не понимаете, что 15-летнее дитё не может так написать! Это их кто-то настроил против меня, написал за них! Откуда ей такие слова знать! Они же безмозглые! В мать свою! А мою заботу не оценили! Опозорили на всю улицу! Теперь соседи смеются: внуки от тебя сбежали! А разве не понятно? Чего ж они в 10 лет не сбегали?! А, выросли, письки зачесались – вот и побежали в детдом, чтоб свобода! Чтоб бабушка не контролировала! Бл…! Разве вы не понимаете! Мужиков уже хотят! Вот бабушка плохая и стала! Воры, убийцы и шлюхи!

В суде переглянулись.

– Девочки, ну давайте мы пока не будем так категоричны. Временно определим вас в детский дом, но с правом и возможностью вернуться к бабушке, если вдруг погорячились и передумаете. Все ссорятся.

– То есть, – прошипела я, – вы хотите понаблюдать, на какой день мы к мужикам побежим? Без бабушкиной-то сметаны и ради вкусных конфеток? А… ну вас всех, делайте что хотите. В этом мире все равно никогда не было справедливости, – ораторствовала я как типичный подросток-бунтарь – И, хлопнув дверью, выбежала из зала суда.

С сестрой мы встретились позже – во дворе. Она подсела на лавочку и тихо, будто даже потерянно, произнесла:

– Ее лишили опекунства. Но, давай, мы ничего не возьмем. Лишь учебники свои и в школьной форме. Нам ничего от нее больше не надо. И ноги нашей там не будет. Никогда. Не то, чтоб еще на похоронах ее!

Определение в какое-либо коллективное учреждение предполагает необходимость прохождения медкомиссии. Мы ее тоже прошли, да и как тут без гинеколога?.. Проходили мы его и через год, когда я, уже 16-летняя, оканчивала среднюю школу. Встретив однажды нашу бабушку, директор детского дома, Нина Алексеевна, – уже будучи знакома с ней, – и пристыдила ее, и утешила:

– А между прочим, зря вы так о своих внучках. Наша гордость. Учатся. Трудолюбивые. Лариса – единственная из нашего детдома, кто решился на высшее образование. Хорошие девочки. Просто подход к ним и их возрасту Вы не нашли. И на медосмотре они оказались в редком числе тех, кто, оканчивая школу, – еще девочки. А молодежь-то сейчас рано начинает.

– Да кто б они были, если бы не я! Благодаря мне они ни с кем не знались, не путались! Всё книги читали. А мне теперь на улицу стыдно выйти. Соседи смеются: детей в детдом выгнала! За что мне это? За мою доброту? И что куска им никогда не жалела?

– А вы не стыдитесь. Вы гордитесь. – И, уже не слушая дальнейшее бабушкино, Нина Алексеевна направилась прочь.

– А лучше любите… – продолжали ее мысли. – Но, оказывается, это самая сложная наука – уметь любить.

«Вон те конфеты, пожалуйста, – указала она продавщице. – Уж очень их внуки любят».

И улыбнулась. Май был чудесный.

…В тот год я и окончила свой 11-ый класс, успешно сдав выпускные и вступительные экзамены – на литературный факультет педагогического института. Сестра выбрала медицинский.

моя бабушка и моя мама (ее дочь)

Прошло много-много лет.

Бабушку, «Ветерана труда» и «Участника трудового фронта», нашли убитой (?), всю переломанной – у раскрытой настежь в январский мороз двери. То ли сама упала неудачно в свои-то 83 года, живя в одиночестве, то ли дверь кому открыла, кто так поступил со старухой… Уголовное дело завели – и замяли. Денег в доме крупных не нашли. Золота тоже. На книжке – 6 тысяч. А ведь пенсия-то было хорошая! И лампочки по-прежнему 40 ватт, и ела она почти одни кашки, не имея уже зубов. Всю жизнь она собирала деньги – для кого? Или на черный день? Или это была всего лишь сладко-зудящая до изнеможения потребность, объединяющая всех плюшкиных? Или, быть может, грубо запрятанная боль голодных военных и послевоенных лет, когда их с братом младшая сестра умерла от голода? А они выманивали на поверхность сусликов, заливая их норки водой. Если верить, конечно, тому, что слышали от бабушки при жизни. Каждую сэкономленную копейку, десятку, сотню, тысячу она докладывала к предыдущим – и собирала, собирала, на потом… Куда? В чулок ли, под половицу, под матрац ли… Умерев в жалком, грязном, штопано-перештопанном платье.

Судмедэкспертиза установила, что скончалась она не от кровопотери вследствие переломов, хотя кость и торчала – в бордово-запекшейся ране варикозной ноги… Она просто лежала, беспомощная, у двери – и замерзала.

Без близких людей, кровных или некровных; без добрых соседей, русских или нерусских; без благ цивилизации в виде хотя бы телефона – позвонить вот в такой «черный день». Хоть кому-то… И никто уже не узнает, о чем она думала в последнюю минуту своей жизни…

Заходя в храм, не так часто, как следовало бы, я ставлю свечи за упокой.

Чтоб маме простил страшный грех. И если все самоубийцы в аду, то зачем мне рай?.. Молюсь и за бабушку, замерший лоб которой долго помнят мои губы, шепнувшие ей тогда в гроб, чтоб никто не подслушал: «Прости меня, пожалуйста…»

И все чаще, в мои уже за-40, задаю себе вопрос:

А кто меня на этом свете любил БОЛЬ-ше, чем бабушка?

2015

* * *

Дорогие мои! Здесь я вынуждена сделать небольшое вкрапление. Если в вашей жизни, не дай Бог, вдруг случится так, что некому больше доверить и некому выслушать вас и поддержать, то помните, что без вас на этой планете будет кому-то так же больно, как мне, когда ушла моя мама.

И запомните этот телефон:

8 (800) 100—49—94

Кризисная линия доверия

Круглосуточно