Читать книгу Последняя любовь Екатерины Великой - Наталья Павлищева - Страница 2

НОВЫЙ ФАВОРИТ

Оглавление

Письмо брошено в огонь, но успокоения это не принесло.

Наблюдая, как бумага скручивается в трубочку, Григорий Александрович с досадой поморщился, потер пальцами виски. Крикнул, чтоб принесли еще вина.

Страдать было от чего – государыню одну и на неделю оставить нельзя, найдет себе кого-нибудь! Хоть рядом все время сиди! А как же тогда империей править?

Слуга принес вино, подбросил дров в камин и неслышно удалился. Все знали, сколь гневлив князь, особенно когда сидит вот так, надувшись, как мышь на крупу, и зло грызет и без того короткие ногти. Лучше под руку не попадайся.

Потемкин действительно был мрачен, но не из-за полученного письма, болел правый бок, во рту гадливо, словно наелся какой-то дряни, беспрестанно хотелось пить. Иногда он даже задумывался, не права ли Екатерина, соблюдая свой распорядок – подъем с рассветом, прогулки да умеренная еда? Но ей во дворце такое возможно, а ему? Да и не хотелось как-то воздерживаться. Когда уж очень прижимало, берегся некоторое время, но почти тут же начинал все снова.

Мысли вернулись к делам в Петербурге. Вздохнув, князь поскреб сначала затылок, взъерошив и без того всклокоченные волосы, потом волосатую грудь. В этом весь Потемкин: те, кто видел Григория Александровича в парадном мундире при регалиях, сверкающего, словно ларец с бриллиантами, надменного, поистине сиятельного князя, едва ли могли бы узнать этого вельможу в домашнем халате, под которым не всегда бывало даже нижнее белье. И наоборот. Сверкая на приемах и торжественных выходах, в своих покоях он менялся до неузнаваемости, всесильный князь становился лентяем и обжорой, не соблюдавшим никаких правил приличия, особенно когда на него накатывали приступы меланхолии.

Вдали от Петербурга такое случалось часто.

Потемкин несколько поостыл к Екатерине, как и она к нему. Все чаще князь, чтобы не бывать в спальне императрицы, начал выдумывать предлоги, сказываясь больным, а Екатерина не настаивала… Бурная страсть не может быть вечной, они уже знали друг о друге все интимное, кто что может и чего хочет. Привычное быстро становится скучным. Так у супругов, проживших несколько лет бок о бок. Волнение постепенно уходит, зато остается дружба и уважение, а если не остается, то возникает взаимная неприязнь. Но у императрицы с фаворитом не то положение: сказать открыто, что венчаны, нельзя, изображать страсть и дальше, притом глядя на сторону, тоже, поэтому негласно договорились друг дружке не мешать и не ревновать. Каждый вроде и сам по себе, она правит в столице, он все больше в Малороссии, которая явно пришлась по душе. И не ревнуют она его к многочисленным наложницам, а он ее к фаворитам.

Потемкин мало того что не ревновал, сам подбирал кого покрепче и посообразительней для своей Кати. Но главное, чем должны были отличаться рослые адъютанты, помимо мужской стати, – абсолютной преданностью самому Потемкину! Если таковой не наблюдалось, то сколь бы ни был хорош собой красавец, в фавориты ему не пробиться.

Пока все шло как надо, любовники не были постоянными, их глупость и желание нажиться позволяли Потемкину не слишком пугаться ночных страстей императрицы. Пусть потешат Катю мальчики, главное, чтобы в сердце не запали… Императрице уж полсотни стукнуло, внуки по аллеям Царского Села бегают, а она все как молоденькая каждую ночь ласки хочет, да какой! С такой только вон молодые жеребцы справиться смогут. Потемкин и подбирал жеребчиков, рослых, красивых, неугомонных… Чтоб всякую ночь да не раз…

Но не учел одного – не он один желал иметь своего в спальне императрицы. Понимал, что такое возможно, но не думал, что рискнут. А уж что сам кто-то сунется на глаза Екатерине… такого и вовсе ждать не мог!

Хорошо, Перекусихина сообщила, прислала коротенькое письмецо, мол, подруга сердешная приглядела себе тут паренька молоденького. От кого он, не ясно, а потому опасно. В спальню еще не попал, но может.

Потемкин поспешил в Санкт-Петербург.


Собственно, повод у Григория Александровича был: он должен докладывать об успехах в Крыму. Потемкин называл полуостров бородавкой на носу России и страстно желал сию бородавку сковырнуть. По договоренности с крымским ханом Сахиб-Гиреем с ноября 1772 года Крым находился под протекторатом России, но там оказалось слишком сильно влияние мечтающих вернуться под крылышко Стамбула. Не желая устраивать резню, Потемкин прибегнул к другому способу, он повелел выселить из Крыма христиан. Поскольку это были в основном армяне и греки – ремесленники и торговцы, на полуострове тотчас почувствовали такой «подарок».

Чтобы чего не вышло, в Крым послана дивизия генерал-поручика Александра Суворова, а за само переселение отвечал молодой и подающий надежды командир полка этой дивизии полковник Михаил Кутузов. Потемкин, который прекрасно чувствовал людей, и на сей раз не ошибся, все прошло блестяще, туркам оставалось лишь вздыхать.

Вот об этом рассказывал Григорий Александрович своей тайной супруге-благодетельнице, спешно вернувшись в Петербург, вернее, примчавшись к ней в Петергоф. Он ни словом не обмолвился об еще одном поводе торопиться в Петербург и осведомленности о ее новом увлечении, всему свое время, хотя сам молодчика уже рассмотрел и признал подходящим. С прежним фаворитом, Иваном Корсаковым, Екатерина рассталась совсем недавно, застав его в объятиях своей камер-фрейлины Прасковьи Брюс. Позы и стоны оказались столь недвусмысленны, что сомнений в характере отношений быть не могло. От двора удалены оба: как Брюс ни лепетала, доказывая, что Корсаков был излишне настойчив, а она тут ни при чем, Екатерина бывшую близкую подругу не простила. Государыня осталась в расстройстве и душевной тоске, решив, что больше не допустит до сердца никого.

Но время лечит, кроме того, видно, сама ее привязанность к ныне опальному фавориту не столь сильна, сердце потребовало новой душевной теплоты, а тело ласки. Редкие наезды Потемкина полностью покрыть эту потребность не могли. Он и сам подумывал о замене фаворита, да все недосуг. Теперь Екатерина приглядела себе молодчика, по рекомендации Толстого успела произвести мальчишку во флигель-адъютанты, но потом словно испугалась и ждала Потемкина. Князю предстояло разобраться, каков он, и дать рекомендацию…


Обычно императрица приезжала в Петергоф к Петрову дню, чтобы отметить тезоименитство цесаревича, жила там две недели, а потом возвращалась в любимое Царское Село. Но в Царском ремонтировали комнаты, и лето пришлось провести в Петергофе почти полностью. Красиво, изумительно, фонтаны чудо как хороши, парк прекрасный, но Екатерина душой рвалась, как она называла, «домой». Это Петр I жить не мог без морского воздуха, без водяных брызг, без вида плещущейся воды, Екатерина могла. Напротив, постоянная влажность из-за изобилия фонтанов и ветра с залива иногда раздражала, а потому красота Петергофа трогала куда меньше, чем могла бы.

Приезд государыни оживлял Петергоф, туда собирался почти весь двор, караул тоже снаряжался особый – по полной роте от каждого гвардейского полка, потому что Павел любил людей в мундирах, правда, он воротил нос от императрицыных красавцев, полагая, что они ни на что, кроме парадной выездки, не годны. Цесаревич был прав, но самой Екатерине очень нравился вид бравых рослых молодцов, затянутых в парадные мундиры.

Не слишком жаловавший шумные собрания, Павел с супругой после праздника укатил в Ораниенбаум. Вот уж поистине нелюбимое государыней место! Она и в Гатчине бывала редко, а там тем более. Что ж, каждому свое.


Поручик кавалергардского полка Александр Ланской привычно стоял на карауле, когда за дверью послышались веселые голоса, смех и шаги. Из покоев государыни уходили внуки – Александр и маленький Константин. Вернее, старший, Александр, двух лет от роду, шел сам, а маленького Константина, отнятого у матери, как и брата, сразу по рождении, несла его кормилица. Государыня решила проводить их на прогулку, после которой мальчики отправлялись на несколько дней в Ораниенбаум к родителям, но для бабушки и такое расставание невыносимо. Екатерина считала внуков своими и ничьими больше, страшно ревновала к сыну и невестке и использовала любую возможность, чтобы не отпускать от себя. Если честно, то бабушкой она была прекрасной.

Дверь распахнулась, на пороге сначала появилась воспитательница царевичей генеральша Софья Ивановна Бенкендорф, выговаривающая что-то кормилице, и только потом послышались легкие шаги остальных женщин и старшего царевича. Последним показался генерал-аншеф Николай Иванович Салтыков. Вся компания вышла в коридор и остановилась, прощаясь. Голубоглазый (в бабушку) Александр бойко договаривал фразу по-французски. Другой Александр, стоявший подле двери на карауле, и рад бы понять, что именно, да не мог, слабоват во французском.

Императрица внимательно слушала, тоже что-то произнесла, мальчик засмеялся, видно, довольный ответом, кивнул, соглашаясь и с обожанием глядя на бабушку. Ее рука потянулась к лицу царевича, ласково провела по щеке и подбородку, голубые глаза были полны такой любви, что у стоявшего на карауле Ланского зашлось сердце. «Вот бы мне так!»

В тот момент Екатерина и маленький Александр обернулись и встретились с взглядом поручика, таким же голубоглазым и полным немого обожания. Императрица почти смутилась, а царевич ревниво поджал губы, казалось, этот рослый красавец отобрал у него чуть бабушкиной любви!

Перегляд заметил и Салтыков, поспешил отвлечь внимание от стоявшего на посту, все двинулись дальше. Но императрица еще раз оглянулась, Ланской уловил это краем глаза, потому что стоял, вытянувшись во фрунт и мысленно ругая себя на чем свет стоит. Как он посмел так откровенно глазеть на государыню?! Он, простой смоленский дворянин, милостью судьбы заброшенный во дворец! Александр не считал достоинством ни свой рост, ни красоту, о которой твердили вокруг. Что его красота по сравнению с красотой вон маленького царевича? У внука императрицы Александра ясные голубые глаза, прекрасный рост и такая царственная осанка…

При этом бедолага забывал, что и у него более чем прекрасный рост, голубые выразительные глаза и такая стать, какой могли похвастать немногие. Но Саша Ланской не привык хвастать, он был скромен, настолько скромен, что шарахался от каждого женского взгляда, брошенного на его румяные щеки, стройные ноги или широкие плечи.

Голоса уже стихли, а перед его мысленным взором все стояла эта белая, изумительно красивая ручка, так ласково проведшая по щеке царевича. Мать не слишком баловала их лаской в детстве, потому вот этот жест для Ланского был равносилен жесту богини. Так и есть, та, на которую он только что смотрел, действительно богиня – императрица Екатерина Алексеевна, при одной мысли о которой его бросало в дрожь. Вынужденный ежедневно слышать этот ласковый и требовательный голос, видеть ее прямой стан, вдыхать запах духов, когда такая вот веселая компания проходила мимо, Александр вообще-то не страдал, понимая расстояние между собой и этой богиней. Нет, он был влюблен молча, а оттого еще сильнее. Влюблен в сам образ императрицы, в ее веселость, ее обходительность, ее женственность.

Ланской так задумался, что даже не заметил, как сопровождавшая императрицу фрейлина вернулась и подошла совсем близко. Только обнаружив перед собой даму, он чуть вздрогнул, но продолжал стоять, вытянувшись, как полагалось при появлении царственных особ. Фрейлина царственной не была, но уже одно то, что она все время находилась рядом с его богиней, могла с ней говорить и даже касаться руки, ставило фрейлину на недосягаемую высоту.

– Как вас зовут?

Он откровенно растерялся:

– Саша… – Тут же сообразив, что кавалергарду глупо называться Сашей, поправил сам себя: – Александр.

– А фамилия?

– Ланской.

Кивнув, фрейлина богини скользнула прочь, а к самому Ланскому приближался грозный Салтыков. Генерал-аншеф явно был раздосадован.

– Ты что это таращить глаза на государыню с великим князем вздумал?! Твое дело как стоять? Как атланту, крышу поддерживающему! А ты?!.

– Виноват! – вытянулся Ланской.

– То-то! Скажу, чтоб тебя больше сюда не ставили.

Вот это было уже горе! Теперь даже мельком не то что увидеть, а просто услышать будет нельзя… Александр сменился с дежурства совершенно расстроенным.


Но все получилось не так. Во-первых, Мария Саввишна Перекусихина, вызнавшая у красавца кавалергарда его имя, спешно написала князю Потемкину, а во-вторых, Салтыков в тот день о самом кавалергарде как-то подзабыл, а вспомнив только к вечеру, обмолвился о неожиданной встрече и легком интересе государыни к рослому мальчишке в разговоре с обер-полицмейстером Петербурга графом Петром Алексеевичем Толстым. Толстой промолчал, но на заметку взял, и Ланского никуда не перевели, он продолжал нести службу в Петергофе, мало того, теперь стал флигель-адъютантом, и у него завелись деньги. Для молодого человека, у которого все богатство состояло из пяти рубашек, повышение более чем заметное. Но он даже не задумывался о том, чему обязан столь быстрому росту. Главное, что ОНА рядом, правда, сама императрица была столь занята, что Александр ей на глаза почти не попадался. Но просто видеть государыню издали, знать, что она ходит по тем же аллеям, дышит тем же воздухом, смотрит на то же море… это уже счастье.

И все же они снова встретились, правда, Екатерина шла под руку с князем Потемкиным, о чем-то оживленно беседуя. Ланской снова вытянулся во фрунт, стараясь даже глазами не косить в их сторону. Беседа шла по-французски, пара несколько раз прошлась мимо и удалилась. Вот и все, в том и есть его счастье – дышать одним воздухом. Он снова издали слышал веселый смех, видел, как вернувшийся из Ораниенбаума маленький великий князь играет на полянке с мячом, как бабушка с удовольствием хлопает в ладоши, когда Александр ловко мяч ловит, как чем-то недовольный младший Костя обиженно надувает губки, и его приходится успокаивать… И снова волна зависти заливала Ланского от того, что нежные белые руки обнимают мальчика и прижимают к пышной груди…

Он так засмотрелся в окно на эту милую сцену, что не услышал легкие шаги.

– Просто любуетесь или завидуете?

Чуть насмешливый голос заставил Ланского вздрогнуть. Быстро повернувшись, он увидел ту же фрейлину и неожиданно для себя вздохнул:

– Завидую…

– Хм… – Она оглядела кавалергарда с ног до головы, чуть задумчиво покусала губу и вдруг заявила: – Григорий Александрович желает с вами познакомиться.

– Кто?!

– Я неясно говорю или вы плохо слышите? Князь Потемкин.

– Простите, я просто удивился.

– В восьмом часу придете к нему. И не болтайте лишнего. Язык иногда весьма вредит.

Потемкин… Он только что откуда-то вернулся. Этот человек не просто мог разговаривать с его богиней, брать ее за ручку, но был фаворитом государыни. Хотя почему был, он и сейчас фаворит.

Скосив глаза в окно, Ланской увидел, что фрейлина присоединилась к отдыхающим, кивнув головой Потемкину. Значит, князь действительно потребовал его к себе. Потемкин был начальником Ланского, и ему ничего не стоило просто вызвать флигель-адъютанта по команде, но князь предпочел передать через фрейлину. Это означало, что Григорий Александрович не желал, чтобы о вызове кто-то знал… Вот к кому бы попасть в приближенные! Не потому, что служба у князя доходна – для Александра и его нынешнее положение несравнимо с прежним, – а потому, что сам Потемкин часто виделся с государыней.

Начавшийся дождь загнал компанию под крышу, и больше Ланской свою богиню в тот день уже не видел. Он едва достоял караул, почистился и как раз к восьми был у покоев князя. Там оказались предупреждены и сразу провели внутрь.

В тот вечер не предполагалось никаких развлечений, Потемкин сидел в халате, был хмур (снова немилосердно кололо в боку) и деловит. Указав на место на ковре перед собой, он принялся разглядывать Ланского, точно вещь, которую собирался купить. При этом засыпал вопросами: кто, откуда, кто родители, здоров ли, давно ли на службе, с кем дружит, что любит, пьет ли, любит ли девок…

На последнем вопросе Ланской даже смутился.

– Чего краснеешь, точно сам красна девка? Не любишь, что ли?

– Не знаю, ваше сиятельство, – окончательно покраснел тот. Сознаваться, что большого опыта не имеет, не хотелось, кавалергард все же, засмеют. Но Потемкин, видно, и сам понял, вытаращил глаза, точно на диво какое:

– Ты что, по бабам не бегаешь?!

– Нет.

– А как же…

Ланской пожал плечами.

– Да ты здоров ли? А ну разденься.

Александр замер, не в силах ничего произнести или сделать хоть движение. Потемкин показал на большую ширму, отделяющую часть комнаты:

– Иди туда да разденься. Я твое хозяйство видеть должен, прежде чем дальше думать.

– Что думать? – наконец очухался бедолага.

– Да не бойся ты! Я девок люблю, мне твои мужские стати ни к чему. Для порядка нужно. Иди, иди. Никто знать о том не будет.

Немного погодя, когда Александр уже был одет и вышел из-за ширмы, Потемкин, налив себе в бокал вина, уже сидел в кресле. Теперь он и Ланскому показал на второе кресло:

– Садись.

И снова были те же самые вопросы: кто, что, откуда да почему по девкам не бегает? Александр удивился, к чему спрашивать одно и то же, но отвечал, позже он понял, что это проверка, если не врет, то дважды скажет одинаково. А что врать-то было? Честно сказал. И про девок тоже, что нет у него страсти девкам юбки задирать.

– С твоим хозяйством не то что Петергоф, весь Петербург следом бегать должен! А ты «нет страсти»… А должна быть! Нужна!

Ну как ему сказать, что одно воспоминание о богине делает никакую страсть невозможной? Но как такое можно произнести? Промолчал.

– С завтрашнего дня у меня адъютантом будешь. Вот тебе деньги на обзаведение, только трать с умом, я пустых трат не люблю. Иди, завтра поутру в восемь чтоб был у меня, а потом в Петербург отправлю. И помни, кто твой благодетель.

Ланской не знал, нужно ли приложиться к пухлой ручке князя, все же по субординации не положено. Князь, не дождавшись нормальной благодарности (не считать же таковой несколько смущенных слов юнца!), махнул рукой:

– Иди, устал я. И не болтай.

Конечно, Потемкин не стал выдавать ни своих мыслей, ни своего интереса, ни того, почему вдруг принялся облагодетельствовать поручика. Об этом попросила Екатерина.

Они прогуливались по галерее, как вдруг императрица повела его по направлению к стоявшему навытяжку рослому красавцу:

– Посмотри со стороны, как он тебе?

Потемкин, с утра уже разглядевший парня по рекомендации Перекусихиной, нашел, что тот вполне подходит на место при Екатерине, но ничего говорить сразу императрице не стал, задумчиво протянул:

– Я должен посмотреть, Катя… Чтобы снова кто неподходящий не оказался.

– Будь добр, помоги ему, батенька, если что.

На том и договорились. Увидев статную фигуру поручика, который без одежды был куда более хорош, чем в ней, а особенно то, чем молодые мужчины привлекают женщин, Потемкин даже позавидовал. Но эта его неопытность… Не может быть, чтоб при таких статях и вдруг бессилен! Должен быть силен, как жеребец! Может, просто не разбужен?

Эта мысль понравилась, если Катя его еще и разбудит… Это будет ей подарком, и вроде как от него, Потемкина. А мальчишке нужно вбить в голову, что он весь во власти князя, чтоб о том не забывал.


И вот теперь Потемкин был занят весьма необычным и даже странным делом – воспитывал любовника для своей тайной супруги! Сказать кому – обхохочутся. Но Григорию Александровичу не до смеха, он действительно проникся к этому молодому человеку чувством приязни, принял, точно своего сына, и теперь готовил его как серьезную себе замену. А чтобы Екатерина не взяла пока кого другого, раз в неделю посещал ее сам и, словно между делом, понемногу нахваливал мальчишку. Правда, хвалить было за что, удивительно, но столь неиспорченного кавалергарда он не встречал.

Такое положение длилось почти полгода, за это время флигель-адъютант Ланской успел пообтесаться, усвоил многие правила поведения, выучил, кто есть кто при дворе, сносно освоил необходимый запас фраз по-французски и даже… был опробован в деле. Потемкин терпеть не мог пробир-девицу чернавку Анну Протасову, и его коробило при одной мысли, что Ланскому нужно пройти через ее постель, чтобы попасть к Екатерине, как делалось обычно. Да и к доктору Роджерсону отправлять тоже не хотелось, с первого же взгляда видно, что никакую дурную болезнь мальчишка подхватить просто не мог, краснел от одной мысли о связи с продажными женщинами. Лично устроив допрос с пристрастием своему адъютанту, Потемкин уверился в этом окончательно. Но все же решил убедиться, что такая воздержанность юноши не от его природной холодности, а то ведь можно подложить императрице этакого ледяного красавца, вовек не простит, сочтет насмешкой.

Выглядела проба так. На Святой неделе Александр, вернувшись в свою комнату от князя, который почему-то задержал его до самого позднего вечера, обнаружил там… гостью. Крепкая бабенка, оглядев адъютанта с ног до головы, довольно хмыкнула:

– Хорош!

– Вы, видно, ошиблись дверью?

– Нет, куда уж тут. – Женщина повернула ключ в замке и велела Ланскому: – Раздевайся, учиться будем.

– Чего?! – вытаращил глаза адъютант Потемкина.

Женщина подошла к красавцу и принялась сама расстегивать его одежду.

– Делай, что говорю! – тихо приказала она. – Их сиятельством велено.

Но Ланской не мог вот с какой-то… Он почти скинул ее руки со своего мундира:

– Перестаньте!

Женщина подперла кулаками бока и фыркнула:

– Сказано же: князем велено кое-чему тебя научить! – Приблизив лицо к его изумленному лицу, уже шепотом пояснила: – Дурак, испытание это для тебя.

Видя, что Александр все еще сопротивляется, она решительно задула свечу и буквально заставила его подчиниться сначала своим рукам, а потом и телу. Давно с ним такого не было, только в отрочестве, когда на сеновале его словно в шутку завалила дворовая девка Варвара, которую все звали шалавой. Тогда он, сам не понимая, что делает, также подчинился ей и испытал ни с чем не сравнимое блаженство. Варвариным рукам он подчинялся еще трижды, но отец как-то проведал, Варвара была порота и выслана подальше от господского дома, а сам Александр спешно отправлен на службу. «В солдаты! – кричал отец. – В солдаты!»

Так и вышло: сначала Ланской испытал на себе прелесть солдатской службы, правда, недолго, его быстро повысили за сообразительность, а потом и вовсе за рост и пригожесть забрали в кавалергарды. Лошадей он любил, любил и красивую выездку, а потому пришелся ко двору. Только вот кутежами не увлекался да по девкам не бегал, Потемкину он сказал правду. Просто при одном воспоминании о горячих ласках Варвары становилось одновременно горячо и стыдно. Казалось, любая его связь с женщиной обязательно принесет той неприятности, как Варваре.

Горячие ласки незнакомки заставили его крепкое молодое тело откликнуться, он забыл о возможных неприятностях и для женщины, и для себя. Кому из адъютантов позволительно принимать у себя женщин?! Да никому, если об этом узнает Потемкин, то Ланского выгонят в два счета, даже денег на дорогу не дав. А что будет с женщиной?

Но пока тело сотрясала сладкая дрожь, а потом расслабила истома, об опасности не думалось.

Женщина осталась довольна:

– А ты молодец! Хороший жеребчик… Чего ж скрывал-то, что такой горячий?

Ланской смутился:

– Не дело это. Вам надо как-то уходить.

– Вот еще, и не собираюсь! Тебя мне велено всю ночь развлекать и посмотреть, сколько раз сможешь.

– Кем велено?

– Сказано же тебе: их сиятельством! Экой ты дурень недогадливый! Я его дворня, должна тебя проверить и доложить.

Ланскому стало противно, он сел и принялся нашаривать руками свою рубаху. Что за проверки? Женщина, смеясь, обхватила его сзади руками:

– Не злись, бывают проверки и похуже. А ты всю стать мне покажи, тогда не придется с тощими фрейлинами любовью заниматься.

– С кем?!

– Ты и впрямь телок непонятливый или дурака валяешь? На тебя Сама глаз положила: ежели хочешь к ней попасть, постарайся, она резвых жеребчиков любит. Должен доказать, что силу достаточную имеешь, научиться кое-чему, чай, не к дворовой девке под подол пускают, а в императрицыну спальню.

– К-куда?!

У Ланского от таких слов даже голос пропал.

Женщина вздохнула, села на постели, так же, как недавно, уперев руки в бока:

– Слушай меня внимательно, только все это под большим секретом, выболтаешь раньше времени, князь и тебе, и мне головы поснимает! Ты можешь попасть «в случай» к императрице, глянулся ей со стороны-то. Потому тебя Потемкин к себе и взял, чтоб чуть образовать да обтесать. Но это он со стороны обтешет, а в деле я тебя обучить должна. Только недолго, потому как ты хоть и хорош, а мне другой люб.

Александр с трудом перевел дух. Неужели это правда?! Его и в фавориты к богине?!

Парня вдруг охватил почти панический ужас:

– Нет, нет, я не смогу! Я… опозорюсь!

Женщина расхохоталась:

– А я на что? Давай научу кое-чему.

– Не буду я учиться!

Та внимательно посмотрела на Ланского, неизвестно, что там углядела в темноте, только потянула его за собой обратно на подушку:

– А и не надо, ты только прыть свою покажи, а учит тебя пусть Сама…

Он настолько растерялся от всего услышанного, что позволил снова себя увлечь и охватить горячей волне желания.


Проснувшись, Ланской ночной гостьи возле себя не увидел, зато понял, что рассвело. Поспешно вскочив, он бросился одеваться и умываться. Только бы князь не понял, чем он ночью в своей комнате занимался.

Потемкин, видно, не просто понял, но и остался доволен докладом учительницы, хмыкнул, оглядев с ног до головы:

– Вечером еще одна придет, ты уж, братец, не брыкайся. Лучше с моими крепкими девками, чем с тощими фрейлинами. И волю дай себе, волю, покажи, сколько сможешь!

Хотелось спросить, правда ли то, что услышал ночью, но не посмел. Даже в мечтах Саша не забирался так высоко.

Но в тот вечер никто не пришел, а утром Потемкин внимательно вглядывался в лицо адъютанта, словно пытаясь прочитать там что-то. Если честно, то настроившийся на горячие ласки Ланской был несколько разочарован и чувствовал себя неуютно. Кажется, это понравилось Потемкину, он почему-то кивнул.

Потом была еще одна сумасшедшая ночь уже с другой женщиной, соскучившийся Саша дал себе волю, и почти до утра они не спали.

Утром при встрече князь похлопал его по руке, чуть криво усмехаясь:

– Теперь потерпи, голубчик, не дам я тебе больше девок. Береги силы. Ноне Святая неделя, хочу тебя государыне представить. Как весьма ловкого моего адъютанта.

Потемкин сделал ударение на слове «моего», чтоб этот дурень запомнил, кому обязан своим нежданным возвышением. Внимательно оглядев Ланского, князь довольно кивнул: хорош, вполне подходит для такого дела. И девки от него были в восторге, в первую ночь сопротивлялся, правда, зато потом… Жеребчик, одним словом, даром что краснеет, точно девица на выданье.


В один из вечеров на Святой неделе 1780 года в покоях государыни собрался средний круг. Это значило, что она сидела в окружении довольно близких людей, но в соседнем зале танцевали. Среднее собрание позволяло особо близким к Екатерине людям привести и представить ей кого-то нового, чем воспользовался Потемкин.

Он прекрасно знал, где можно в это время найти государыню, кроме того, через Перекусихину намекнул ей, что хотел бы кое-кого показать. Намека было достаточно, чтобы Екатерина томилась ожиданием. У нее хватало выдержки не оглядываться в поисках князя, но внутреннее легкое беспокойство все же было слегка заметно. Карточная игра еще не началась, пока шли одни шутливые разговоры.

Еще раз критически оглядев Ланского и поправив на нем и без того безукоризненно сидевший мундир, Потемкин махнул рукой:

– С богом!

Александр почувствовал, что пол уходит из-под ног, ему стоило труда взять себя в руки, глубоко вздохнуть и шагнуть следом за своим покровителем. В зале, через которую проходили, многие заметили идущего за Потемкиным его адъютанта. Это вызвало нескрываемый интерес к молодому человеку, обычно на подобные вечера князь адъютантов не брал. По залу тут же зашелестело: «Фаворит…» В лицо и фигуру Ланского впилось множество глаз, это только называлось собрание средним, куда якобы приглашались близкие государыне люди, у Екатерины таких близких было достаточно, чтобы заполнить зал для танцев.

Сам Александр не замечал ничего, кроме широкой спины князя, за которой упорно двигался. В висках билась одна мысль: сейчас увидит ЕЕ и даже будет (возможно) говорить.

Дамы, сидящие в небольшой комнате в креслах в ожидании, когда будут готовы карточные столы, повернулись к вошедшим. Сколько их? Спроси Ланского – не ответил бы. Он видел одну – государыню в центре. Ласковая улыбка, приветственный кивок, и князь уже допущен к ручке.

– Ваше Императорское Величество, не только Вы, но и я могу считаться образователем молодежи. Посмотрите, какого кавалергарда в люди вывел.

Императрица повернула голову, ее глаза остановились на лице Ланского, скользнули по высокой статной фигуре, снова переместились на лицо. Он посмел глянуть ей в глаза, открыто и прямо. И Екатерина почувствовала, что… у нее кружится голова! Столь откровенного обожания она уже давно не встречала, если встречала вообще. Пришлось опустить свои, чуть перевести дух, пока нашла в себе силы улыбнуться красивому молодому человеку, обращаясь, однако, к Потемкину:

– Ты, князюшка, всегда умел находить добрых людей. Как вас зовут, господин адъютант?

Ланской, подпихнутый в спину своим благодетелем, опустился на колено и приложился к ручке той, которую поедом ел глазами уже столько месяцев лишь издали.

– Александр Ланской, Ваше Величество.

– Посидите с нами. – Государыня повела красивой ручкой на пустующее кресло рядом. – Понимаю, что молодому человеку скучно со старухами, но уж уважьте.

Потемкин прекрасно знал свое дело, и Ланской был достаточно вышколен, и компания сидела такая, какая нужна, – помимо самой императрицы, лишь ее ближайшая подруга Анна Нарышкина, обер-прокурор Вяземский, невесть как затесавшийся в этот престарелый цветник (он тут же поспешил ретироваться, отговорившись коликами в боку), вечная Анна Протасова, пара фрейлин, удалить которых не составляло труда и вовсе, потому как сами рвались подальше от пристального внимания Екатерины, и он, светлейший князь.

Потемкин заметил, что при ближайшем рассмотрении Ланской понравился Екатерине еще больше, решив при случае обязательно напомнить, что это он придал мальчишке нужный лоск. Все складывалось как нельзя лучше.

– А каково службу несет наш Александр?

– Премного, премного я им доволен…

– Так что ж ты, князюшка, его в адъютантах держишь, коли так способен?

– А как же, матушка, без вашей воли?

Это была словесная игра, прелюдия к возвышению понравившегося молодого человека, и все присутствующие прекрасно понимали сию прелюдию. Но государыня строго соблюдала внешние приличия, чтобы не ставить в некрасивое положение ни себя, ни окружающих. Так удобней для всех.

Глядя на Ланского, которого кидало то в жар, то в холод, но голубые глаза притом не отрывались от лица императрицы все с таким же немым восхищением, Екатерина улыбнулась:

– Даю на то мое соизволение. Отныне нет у тебя, Григорий Александрович, такого адъютанта, похищаю я его. Он теперь полковник.


В остальных комнатах едва ли слышали разговор императрицы, но уже то, что она усадила молодого человека на соседнее, нарочно пустующее кресло и смотрела благосклонно, свидетельствовало, что это новый фаворит. Придворные принялись шушукаться: кто таков да откуда? Ясно, что ставленник Потемкина, да каков у него самого-то нрав?

Салтыков и Толстой скрипели зубами. Салтыков ругал себя на чем свет стоит, видел же, что государыня заинтересовалась тогда мальчишкой! Мог бы сам и представить, так нет, принялся ему еще и выговаривать за гляделки! И Толстой казнил собственное промедление: поспособствовал, чтоб сделали из поручиков флигель-адъютантом, а далее ума не хватило подсуетиться. А Потемкин поспешил, быстро забрал голубчика себе и теперь вон представил как свою находку. Им было невдомек, что самого светлейшего попросила об этом императрица.

Для Ланского все складывалось исключительно хорошо.

В свою комнату, где обучался искусству любви у опытных дворовых девок Потемкина, он уже не вернулся.

Видя внимание императрицы к юноше, пробир-дама Протасова тихо поинтересовалась:

– К Роджерсону и ко мне?

Если честно, то ей самой не терпелось отведать такого красавца, редкий случай, когда служба Анне Протасовой очень нравилась.

Екатерина покачала головой:

– Нет, сразу ко мне. Проверен уж.

Вот те раз! Кто это посмел пробовать лакомый кусочек вместо Протасовой?! Раньше все, приглянувшиеся императрице, проходили один и тот же ритуал. Кандидата в фавориты или даже нескольких сначала с пристрастием досматривал врач Роджерсон, пытаясь дознаться о здоровье и углядеть скрытые недостатки. Если Роджерсон недостатков не обнаруживал – а так обычно и бывало, в кавалергарды хилых не брали, там не выдержать, – то к испытаниям приступала пробир-девица фрейлина Брюс, потом, после неприятностей с Корсаковым, ее заменила Анна Протасова. Если оставались сомнения в «боеготовности» соискателя места подле императрицы на ложе, то испытывала еще и Уточкина. И если отзывы Екатерине нравились, молодого человека звали на обед с Марией Саввишной Перекусихиной, многолетней наперсницей императрицы и вернейшей ее служанкой, и таким же многолетним и верным камердинером Захаром Зотовым. Во время обеда они наблюдали манеры молодого человека, окончательно объясняли его обязанности на ближайший вечер и осторожно намекали на некоторые неудобства, возможные от Екатерины, чтобы после не выболтал про ее храп или неуемное чихание от табака. Только после этого красавца отправляли в монаршую спальню с книгой – почитать государыне на ночь.

Претенденты отбирались столь тщательно, что осечки не бывало, после «чтения» молодой человек бывал провожен Захаром в его новые апартаменты, соединявшиеся с императрицыными тайным ходом (не прятаться же за колоннами, пробираясь по велению государыни в ее спальню!), получал новый генеральский мундир и сто тысяч на обзаведение остальным. А уж дальше следовали сами подарки царственной любовницы в неизмеримых количествах…

Осмотр Роджерсона и проверка пробир-девицей были совершенно необходимым условием, ни подцепить дурную болезнь, ни обнаружить на ложе неспособность любовника императрица не желала.

А тут вдруг все нарушено! И к врачу не водили, и опробования не прошел! Было отчего дивиться той же Протасовой… Видно, обиду своей фрейлины поняла Екатерина, положила свою руку на ее:

– Не хочу тебя утруждать, Аннет. И про здоровье уже все известно. Мария Саввишна отобедает с ним, как положено, и ко мне. Захару скажи, чтоб комнаты приготовил, чую, эти голубые глаза надолго меня очаровали.


Обеда с одними только Перекусихиной и Захаром Зотовым тоже не получилось. Увидев, как в малую столовую входит государыня, бедный Ланской, и без того глотавший через силу, чуть не подавился вовсе. Сделав знак, чтобы сидели, императрица с интересом оглядела стол, вздохнула:

– Как у вас тут все вкусно, жаль, больше не могу, не то присоединилась бы. Вы ешьте, Александр Дмитриевич, ешьте, не смотрите на меня, я свой распорядок блюду, который не всем по душе.

Перекусихина мысленно ахнула: «Сколь же приспичило, если даже к столу сама вышла!» – но вслух, конечно, ничего не сказала.

– Господин Ланской, чем вас матушка в детстве потчевала? Небось разносолов полон стол бывал?

– Нет, – помотал головой Александр, – у нас все скромно очень.

– Это хорошо, когда скромно, дурно, если дитя с младых лет к излишествам приучено, тогда из него мало что выйти может. Куда как лучше, если в строгости воспитать. У меня внуки вон в строгости. Сашенька хоть и мал, а многое понимает и умеет. Никакого баловства, все по распорядку и просто.

Мог ли Ланской когда-то надеяться, что его богиня будет, сидя в кресле и наблюдая, как он ест, рассказывать о воспитании великих князей?!

Екатерина, видно, поняла, что сильно смущает молодого человека, а потому, смеясь, вдруг принялась вспоминать, как когда-то Безбородко привлек ее внимание:

– Вообрази, мой друг. Масленица, мне принесли вкусных блинов. Но их так много, что уж не одна я, и Мария Саввишна, и Захарушка, и Алексей Семенович, и Протасова, и даже собачки мои вот-вот лопнут. А оставлять жаль, вкусны больно. Прошу позвать кого-нибудь из секретарей, чтоб помогли доесть да повара похвалили. Отвечают, мол, нет никого, гуляют! И никуда не денешься – Масленая… Наконец, в приемной нашелся один. Кто таков? Хохол.

Ждала увидеть малоросса в широких шароварах и с чуприной, нет, приходит секретарь, что Румянцевым прислан вместе с Завадовским. «Блинов хочешь?» – «Хочу». – «Садись ешь».

А ел как вкусно! Два укуса – и блина нет, еще два – другого! И с семушкой, и с икоркой, и с маслицем – все пошло! У самой, на него глядя, слюнки потекли, хотя и некуда в меня уж было. Но он ел, а я спрашивать стала про закон какой-то, теперь уж не помню какой. Он кусает, глотает, а сам отвечает не задумываясь. И складно так, и толково! Проверила – все верно говорит!

Императрица с удовольствием посмеялась.

– С тех пор сколько раз вызову его к себе для доклада, а сама тарелочку с чем-нибудь поставлю и киваю, мол, не стесняйся, ешь. Он человек молодой, не то что мы, старухи, все как за себя бросит и готов работать. Вот и ты пример с Безбородко бери, а не с меня. Ты молод, чтобы стесняться и манерничать за столом, ешь так, чтобы за ушами трещало, как граф Суворов говорит. Тогда и силы на все будут.

И Перекусихина старалась попотчевать Александра, точно он оголодавший. Бедолага смущался неимоверно, а Мария Саввишна уговаривала:

– Ты на нас и правда не смотри, ты ешь вкусно, чтобы, на тебя глядя, аппетит проснулся. Государыня это любит, молодой человек во всем должен удовольствие иметь, не только от ночных занятий.

Ланской покрывался краской и старался поскорее прожевать предложенное. Он был в сказке или во сне, императрица звала его своим другом и непринужденно смеялась. Александр даже попытался себя ущипнуть, чтобы проснуться, но сон продолжался.


Он продолжился и в спальне.

Разбуженное ласками «наставниц», молодое тело Александра откликнулось на зов императорской плоти, и он постарался выкинуть из головы, что в его руках та самая богиня, о которой столько мечтал. Помогла Мария Саввишна, перед тем как проводить парня в спальню, успела шепнуть:

– Ты не думай о том, что перед тобой государыня! Она женщина весьма горячая, вот женщине-то и угоди!

Угодил, жаркое, страстное тело Екатерины оказалось столь жадным до ласк, а истосковавшийся за последние дни Александр так ненасытен, что опомнились лишь к утру. Он действительно забыл, что находится в спальне императрицы, кого сжимает в своих руках, чье тело заставляет подчиняться ритму своей страсти. Хорошо, что забыл, иначе такое воспоминание заставило бы остановиться, а делать этого было категорически нельзя, Екатерина уже отдалась потоку плотской радости целиком, получая невыразимое удовольствие от близости с молодым человеком. Такого любовника у нее еще не было! Его молодое тело требовало еще и еще, а она не возражала, напротив, радостно принимала эти требования, с трудом сдерживая рвущийся из глубин крик восторга. Но не стонать не могла, и эти сладострастные стоны все же слышали из-за двери Перекусихина и Захар, стараясь делать вид, что временно оглохли. Ай да мальчик…

Наставницы от Потемкина две ночи старались не зря, кое-что Ланской умел, хотя и оставался весьма неопытен, что тоже доставило удовольствие государыне, возможность образовать фаворита как любовника под себя ее весьма устраивала. Екатерина, не смущаясь, диктовала свои условия, но при этом отдавалась его рукам и телу. Перевернулась на живот… Он крепко держал ее полные бедра, стискивал грудь, усиливая и без того жгучее желание, наваливался всем телом… И она с восторгом подчинялась этому почти животному диктату, рвалась навстречу, сладострастно вздрагивая. Екатерина немолода, перешагнула свой полусотенный рубеж, но только перешагнула. Тело полновато, прежней резвости нет, но и вялости тоже, она еще чувствовала себя молодой и желанной, ждала горячих объятий и обладания и в этом отношении была неимоверно талантлива и ненасытна. Такой, конечно, только молодой жеребчик и нужен…

– Еще, Саша… Еще!

Наконец, насытившись друг другом, устали оба…

В апреле в Петербурге наступает истинное чудо – белые ночи. До самого июля по ночам светло. Солнце заходит, но тьма не наступает, скорее вечерние сумерки сразу сменяются рассветной пеленой. Медлительную Неву и все вокруг окутывает какая-то синеватая дымка, из нее видны лишь шпиль Петропавловской крепости и Адмиралтейская игла, смутными очертаниями выступают стены зданий по берегам реки, слышен тихий плеск воды. Но уже через пару часов снова светло… А в мае ночная мгла и вовсе исчезает, словно природа забывает про ночь. Красота…

Первое время приезжие дивятся, смущаются и спать на свету не могут, все кажется, что еще рано. И Ланской тоже не сразу привык, но теперь спал и в белые ночи, как младенец.

Но только не ныне, когда опомнился, обнаружил, что лежит в одной постели со своей богиней, а ее голова уютно устроилась на его плече и под ухом раздается то самое легкое похрапывание, о котором предупреждала Перекусихина. Ланской замер, боясь даже дыханием спугнуть сон царственной любовницы. Он хорошо помнил, что должен встать и незаметно выйти, чтобы его проводили прочь. Но как встанешь, не потревожив? И Александр лежал, стараясь дышать через раз и ненароком не заснуть.

Шли минута за минутой, но императрица поворачиваться и освобождать плечо парня не собиралась, ей было уютно в объятиях этого мальчика! А он неожиданно для себя вдруг провел рукой, убирая густые волосы с красивой полной груди, и по ходу погладил. Грудь хорошо легла в руку, а крупный сосок попал под большой палец, который невольно заходил вокруг него. В ответ Екатерина, не просыпаясь, повернулась и окончательно прижалась к молодому любовнику. Не в силах больше сдерживаться, он обнял женщину, плотно устроив руку на ее ягодицах. Так и сморил Сашу сон – в обнимку с его богиней.

Екатерина привычно проснулась в пять часов. Зимой она вставала в шесть, а весной и летом было жаль тратить светлые часы на дрему. Открыв глаза, государыня с изумлением обнаружила себя в объятиях молодого человека. Такого не бывало, чтоб любовники задерживались до утра, обычно после горячих ласк она сама отправляла их в отведенные покои, тем более в первую ночь. Но сейчас рядом, уткнувшись носом в ее грудь, лежал молодой красавец, а его рука покоилась на ее бедре, по-хозяйски обхватив то, что пониже спины. Невольно приглядевшись к Ланскому, Екатерина осталась весьма довольна, во сне он был еще краше. Нежное, почти девичье лицо с легким румянцем здоровья, и это при таком-то росте и статях! Она тихонько приподняла легкое покрывало, довольно хмыкнула, убедившись, что стати никуда за ночь не делись и не уменьшились. Снова полюбовалась бровями вразлет и здоровым цветом молодого лица. Хорош!

Но теперь предстояло как-то выпутываться из положения, в которое попала. Часы с золотыми пухлыми амурчиками показывали шестой час, вот-вот, удивленная отсутствием государыни, в спальню войдет Перекусихина. И хотя от нее секретов не было, любовников прямо в постели императрицы даже Мария Саввишна никогда не видела. Приводить приводила, но по утрам не заставала.

Екатерина перевела глаза на проснувшуюся на своих подушках левретку Земиру, хорошо, что это не Том Андерс, тот уже вовсю лаял бы. Императрица приложила палец к губам, и собачка словно поняла хозяйку, молча отползла на свое место на розовой подушечке, улеглась, лишь блестя черными глазками. Екатерина тихо засмеялась, с этим мальчиком даже левретка в сговоре.

Осторожно попыталась освободиться от его руки, но Ланской выпускать не желал, напротив, крепче прижал к себе, по-прежнему плотно держа за зад. Чувствуя, как внутри поднимается новая волна желания, и действительно боясь, что может кто-то войти, Екатерина закусила губу и все же выбралась. Мальчишка, видно, умаялся, спокойно спал, только повернулся на живот, вытянув руку, которой только что тискал ягодицы любовницы. Екатерина еще несколько мгновений полюбовалась сильным, красивым телом с буграми мышц и почти с сожалением осторожно укрыла его покрывалом.

Когда чуть погодя Перекусихина все же осторожно заглянула в спальню, то увидела, как Екатерина жестами зовет ее войти и при этом показывает молчать. На императорской постели сладко спал вчерашний мальчик. Не удержавшись, Мария Саввишна с легкой улыбкой покачала головой, мол, умаялся, бедный… Екатерина, лукаво блестя глазами, развела руками. Почти бесшумно одевшись с помощью Перекусихиной и также жестом позвав собачку, императрица вышла из спальни.

В кресле похрапывал не дождавшийся своего подопечного Захар.

– Захарушка, – осторожно тронула его за плечо Екатерина. Тот вскинулся, пытаясь понять, в чем дело. – Захарушка, ты поди, посиди подле него в спальне, только не буди, пусть спит, сколько хочет. Потом проведешь в его покои.

День императрицы начался несколько необычно и не по правилам, но на сей раз она не проявила ни малейшего неудовольствия нарушением этих правил.


Ланской проснулся привычно в шесть и не сразу понял, где находится. А вспомнив, облился холодным потом. Постель рядом была пуста, тихо тикали массивные часы с амурчиками, рядом в кресле похрапывал Захар. Александр осторожно потянулся за своей одеждой, пытаясь сообразить, как теперь быть. Ясно, что он заснул, вместо того чтобы еще ночью выбраться из спальни и в сопровождении того же Захара уйти. Мало того, не слышал, когда проснулась императрица! О господи! Что же теперь будет?!

Но Захар спал чутко, стоило Ланскому пошевелиться, как камердинер тоже вскинулся. Глядя на молодого человека чуть лукавыми глазами, усмехнулся:

– Умаялся, сердешный? Одевайся, я тебя в твои покои отведу.

Все это тихо, чтобы не было слышно в соседней комнате. Александр быстро надел рубаху, накинул шлафрок, но только взялся за брошенный на спинку кресла мундир, как открылась дверь и в спальню вошла Екатерина. Ланского бросило в краску. Но императрица явно была в приятном расположении духа, она подошла, ласково глядя на любовника, протянула руку для поцелуя:

– Как почивали, Александр Дмитриевич?

Ланской, приникнув к белой ручке, с трудом выдавил:

– Хорошо, Ваше Величество.

– Я рада. Я тоже хорошо. – Чуть стрельнув глазами на отошедшего к дальней двери Захара, заговорщически шепотом добавила: – На вашем плече куда как удобней, чем на подушке.

От избытка чувств Ланской опустился на колено, и тогда Екатерина провела рукой так же, как тогда внуку, – по щеке и подбородку. Сердце у Александра забыло, что должно гнать кровь равномерно, оно стало биться через раз.

– Отдыхай, голубчик, после поговорим. У меня дела, – вздохнула Екатерина и отправилась вон из спальни.

Едва за ней закрылась дверь, Захар позвал:

– Пойдем, отведу.

В коридоре он стал тихо выговаривать:

– Ты ее, голубушку, люби, ей женского счастья-то мало досталось…

– Я люблю.

– Вот и люби! – строго повторил Захар. Его голос, как и весь вид, говорили о том, что если Ланской не станет любить, то камердинер лично о-го-го что с ним сделает. Александру стало смешно:

– Да не мыслю я государыню обижать, что ты!

– А я не про государыню тебе твержу! Я про Екатерину Алексеевну, про женщину! Как государыня она и без тебя обойдется, вон князь Потемкин да куча министров для того есть! А ты ее как человека люби, Саша, она золотая!

И так это проникновенно было сказано, что на глаза Ланского невольно навернулись слезы.

– Я ее как человека и люблю.

Правда, до конца в таком заверении Ланской не был уверен, конечно, в его чувство к богине примешивалась изрядная доля восхищения императрицей. Захар, видно, понял, усмехнулся:

– Да ты ее как человека-то и не знаешь. А как узнаешь, непременно полюбишь.

Так и случилось.


Захар отвел его в комнаты, где обычно жили фавориты, показал полковничий мундир:

– Твой. Негоже государыне с простыми адъютантами знаться. И вот это еще. А что будет надо, ты вон Тимохе скажи, он парень ловкий, во всем поможет.

Пачка денег, протянутая камердинером императрицы, была столь увесистой, что Ланской ахнул:

– Куда столько?!

Захар покачал головой:

– Ты отныне в золоте купаться будешь, Александр Дмитриевич, ежели, конечно, не надоешь или глупостей не наделаешь. А выглядеть должен, точно каждый день на бал. – Глянув на часы, он усмехнулся: – И одеваться поторопись, через час у тебя полная приемная гостей будет.

– Каких гостей?!

– Э-э… милый, к тебе теперь с поклонами всякий день князья да графья ездить станут. Можешь на них свысока глядеть. Ты ж «в случае», в фаворе, понимать должен.

Конечно, Ланской не раз слышал о том, что фавориты императрицы в золоте и бриллиантах купаются, об этом и Потемкин говорил, знал и то, что лебезить начнут. Но об этом как-то не думалось.

– Не надо мне этого. Как я их принимать стану?!

Захар рассмеялся, и, похоже, с удовольствием. Но камердинеру долго вести беседы некогда, поспешил к своей госпоже. Его место тут же занял расторопный Тимоха. Этот малый определенно знал все: не только где что лежит, но и как одеться, что надо купить, с кем как разговаривать, а на кого и глазом не вести…

Для Ланского началась новая жизнь, настолько новая, что он иногда не мог понять, где находится. С раннего утра ему действительно принялись наносить визиты. Убедившись, что Захар прав и приемная полна весьма высокопоставленных господ, Александр смутился окончательно, он действительно не представлял, как должен вести себя со всеми теми, кто еще позавчера на него и смотреть не желал. Хорошо, что почти сразу приехал Потемкин, по-хозяйски войдя в комнату к Ланскому, князь хохотнул:

– А ты угодил государыне-то! Ай молодец! Оделся уже? Пора выйти, всем показаться. Теперь каждое утро так будет. Держись просто, ни перед кем головы не гни, ты теперь рядом с государыней, выше тебя только она да я! Запомнил? И не забудь, кто тебя туда протолкнул! Думаешь, без того претендентов мало было? Вон их сколько, а я тебя выбрал, за что ты по гроб мне благодарен должен быть!

– Я благодарен, Григорий Александрович.

– Ладно, – милостиво махнул рукой Потемкин, – о благодарности после отдельно поговорим. Деньги на обустройство получил? Тимохе доверяй да проверяй, он плут известный. Ну, пойдем, императрице представился, теперь покажись тем, кто завидует.


День государыни, как и вся ее жизнь, расписан по часам и почти минутам. С немецкой педантичностью, впитанной с молоком матери, она каждое утро просыпалась в шесть часов, если было холодно, сама растапливала камин, не беспокоя прислугу, одевалась, умывалась и пила кофе с гренками, подкармливая ими любимых левреток и читая кое-какие записи. После следовала работа со своими документами.

Для этого она возвращалась в приведенную в порядок спальню, убеждалась, что в алькове ничто не напоминает о проведенной ночи, комната проветрена и в ней тепло, усаживалась за столик, звонила в колокольчик и просила дежурного камердинера звать докладчиков. Работавшим с Екатериной долго спать не приходилось, к этому часу обер-полицмейстеру и статс-секретарям нужно быть готовыми ответить на любые вопросы государыни. Кроме этих обязательных ежедневных докладов существовали еще еженедельные, строго расписанные по дням недели. Если не случалось какой-то особой надобности, то вице-канцлер, обер-прокурор и губернатор приходили с докладами в субботу, генерал-прокурор в понедельник и четверг, в четверг же докладывал главнокомандующий, синодальный прокурор в среду…

Для начала выслушивался обер-полицмейстер с сообщением о состоянии в столице, ценах на съестные припасы, отъехавших и прибывших в столицу и обо всяких происшествиях, достойных внимания Ее Императорского Величества… Потом докладывали статс-секретари. Тут уже разговор шел более вольный: задавались вопросы, и дозволялось даже спорить. Особенным спорщиком у государыни считался Гаврила Державин, тот мог и руками размахивать в пылу спора.

После той первой ночи Екатерина старалась Ланского у себя не оставлять, мало ли что. И хотя ей очень хотелось снова заснуть в объятиях молодого любовника, государыня сдерживалась. Но немного погодя ей пришло в голову, что Александру для образования не мешало бы послушать утренние доклады. Получив распоряжение поутру в половине девятого быть у нее в мундире, тот удивился, но послушно выполнил приказ.

– Доброе утро, Александр Дмитриевич, как почивали?

Она пока почему-то немного стеснялась этих восторженных голубых глаз и вне ложа обращалась к нему чуть официально. Хотя Екатерина и слуг звала на «вы», а вместо приказа всегда просила: «Голубчик, подайте, пожалуйста… принесите, пожалуйста…»

– Благодарю, Ваше Величество. Позвольте поинтересоваться вашим здоровьем?

– Хорошо. Садитесь вон туда в кресло и послушайте, о чем будут мне доносить. Это хороший урок для молодого человека. Учитесь управлять государством. Сидите молча, но на ус мотайте.

До того Ланской был в восторге от своей богини, видя ее во время парадных выходов или прогулок, теперь он имел возможность рассмотреть все как бы изнутри. Даже если забыть о горячих ночных ласках и отзывчивом теле, то одного восхищения от того, как разумно распоряжалась и решала вопросы всего государства эта женщина, хватило, чтобы в нее влюбиться.

К сидевшему в кресле Ланскому подошла любимая левретка государыни Земира и попросилась на руки. Не зная, позволительно ли это, тот замялся. Екатерина не разрешала брать на руки внуков, чтобы не баловать их, кто знает, можно ли ласкать собачку? Государыня, видно, заметила его заминку, слегка кивнула, и чуткая Земира, тоже наблюдавшая за хозяйкой, ловко запрыгнула на колени Александру, чуть покрутилась, устраиваясь поудобней, и, наконец, свернулась калачиком, блестя глазками-бусинками на Екатерину. Они так и просидели до конца приема – Ланской и Земира, оба не сводя глаз со своей повелительницы и боясь пошевелиться.

Стоило приему закончиться, левретка спрыгнула с колен Александра, подбежала к государыне, та погладила собачку, похвалив:

– Молодец, Земира.

Александр, не выдержав, тихонько засмеялся:

– Она меня стерегла?

– Земира редко к кому идет на руки, да я и не позволяю. Если пошла, тем более сама попросилась, значит, доверяет. Чувствует добрую душу. Я рада, что вы подружились. Вы скучали?

Ланской честно признался:

– Я не все понял.

– Неудивительно. Вы думаете, я сразу стала государыней? Мне пришлось много лет образовываться, чтобы в таковую превратиться. – Неожиданно она вздохнула: – И теперь было бы очень жаль терять полученные навыки управления моим хозяйством…

Позже Ланской понял, что она имела в виду возможную передачу власти своему сыну Павлу Петровичу, а хозяйством называла огромную Российскую империю, раскинувшуюся от Европы до Америки. И впрямь у Екатерины был большой опыт правления, многие знания, которые в таком случае оказались бы ненужными.

Но тогда Ланскому было не до того, его впервые допустили не только в альков, но и туда, где вершились дела, мало того, предложили учиться ведению этих дел!

Конечно, Потемкину донесли в тот же день, все же секретари государыни были его ставленниками. Но князю разбираться с фаворитом оказалось некогда, он спешил обратно на юг. Перед отъездом он серьезно поговорил с Ланским, поставив протеже несколько условий. Во-первых, быть преданным государыне и ему лично. Никаких амурных дел ни с кем! При малейшем изменении в отношении с ее стороны (такого лучше не допускать!) тут же сообщить князю, честно назвав причину… Потемкин доходчиво объяснил, что второго Корсакова не потерпит, если Ланской вздумает повторить его «подвиги», то будет просто уничтожен!

По ходу разговора князь еще раз убедился, что такого соперника ему опасаться не стоит: сколько бы Екатерина ни заставляла Ланского присутствовать на докладах, политиком тот не станет. Потемкин решил, что у нового фаворита маловато и умишка, и знаний. Зато не избалован, влюблен по уши и государыню боготворит. Это успокаивало, можно спокойно уезжать на юг и заниматься делами в Малороссии, что князь и сделал. Екатерина отпускала дорогого Гришу тоже спокойно, у нее был рядом человек, который отогревал и душой и телом.

Конечно, Ланской не столь развит, как тот же Потемкин, но это можно образовать. Григория Александровича тоже она воспитала. Да и сама себя в немалой степени. Теперь Екатерине было чем заняться, она взялась за обучение любовника. К этому государыню подтолкнуло не только недопонимание Александра во время утренних докладов, но и проявившийся у него интерес к учению.

Императрица и за ней двор перебрались в ее любимое Царское Село, где доклады бывали не так часты, свободного времени и прогулок больше. Екатерина отдыхала душой и телом. Огромная государственная машина, набрав ход, до осени работала без ее ежедневного пригляда, лишь под наблюдением со стороны. По ночам в спальне ее горячо ласкал молодой любовник, днем не сводивший влюбленных глаз, радовали здоровьем и разумностью внуки, особенно старший, Александр, и все было хорошо…


Высоченные книжные шкафы библиотеки полны фолиантов. Иногда Ланской стоял, задрав голову и пытаясь разобрать золотую вязь на корешках книг. Нет, он, конечно, не такой дурень, как Митрофанушка в пьесе господина Фонвизина, но с государыней не сравнится и близко. Столько прочитать…

Александр быстро убедился, что Екатерина действительно все это прочла, причем не бегло, лишь бы познакомиться, а вдумчиво. И книги стояли серьезные, здесь почти не было французских романов, зато Ланской разобрал имена Ломоносова, Плутарха, Монтеня, Тацита… Он помнил о переписке государыни с умными людьми Европы, как она сама называла.

Сам он был все же не слишком грамотен. Однажды, отправляя письмо Потемкину, Екатерина и Ланскому предложила черкнуть несколько строк своему начальнику и благодетелю. Смущенный Александр взялся за перо. Вышло вот что:

«Любезный дядюшка. Не можете представить себе, как мне без вас скушна, приезжайте, дядюшка, наискарее».

Государыня проверять написанное не стала, она и сама частенько допускала ошибки, объясняя хромающую орфографию тем, что ее не доучили. Екатерину не слишком беспокоила эта хромота, русские тексты, если нужно, выверяли секретари, а переписка с иностранцами велась по-французски, грамматикой которого она владела блестяще.

А вот Потемкин в ответе, присланном лично Ланскому, переписал фразу, исправив ошибки, и приписал:

«Учись, Сашка, негоже русскому по-русски с помарками писать!»

А для учебы советовал побольше читать не только французские романы, но и бумаги, что сочиняет для государыни Безбородко:

«Вот у кого слогу поучиться можно! Александр Андреевич ошибок не делает. Я бы сам учился, да все недосуг и поздно уже. А ты молод, потому учись!»

Ланской густо покраснел, увидев исправления своего наставника, он и сам понимал, что, даже став генерал-майором, ума не прибавил, надо образовываться. Да и государыне небось с дурнем, который разговор поддержать не умеет, быстро надоест. Он понимал, что нужны книги, но где их взять? Просто достать из шкафа не поднималась рука, а просить разрешения не поворачивался язык. Помогла Перекусихина. Заметив интерес Ланского к книжным полкам, она усмехнулась:

– А знаете, Александр Дмитриевич, как один из бывших «в случае» у государыни книги себе выбирал? Когда государыня-матушка подарила ему особняк, что прежде Васильчикову принадлежал, он решил обустроить в том особняке библиотеку по примеру многих. Только вот в книгах ничего не смыслил. – Перекусихина рассказывала, не упоминая имени бывшего фаворита, но Ланской легко понял, о ком идет речь, – о Корсакове, вознесенном на Олимп в одночасье и в одночасье же с него свергнутом. – Позвал к себе книготорговца Свешникова и велел привезти книг как можно больше, да чтоб непременно фолианты объемные были. Свешников его спрашивает, мол, списочек бы, каких авторов предпочитаете… А тому все едино, едва буквы в слова складывать горазд, отвечает, что все равно каких, лишь бы как у государыни и стояли по размеру – большие на нижних полках, а поменьше на верхних. И смех и грех! Государыня-то свои от корки до корки прочитать изволила да вдуматься в каждую, а тому все равно, лишь бы как у нее.

Ланской густо покраснел. Признаваться, что тоже в учении не горазд, не хотелось. Перекусихина все поняла и без слов, она уже обратила внимание, что молодой человек с любопытством разглядывал книги, но не решался ни одну взять в руки.

– А вы, Александр Дмитриевич, читать любите?

Пришлось честно сознаваться:

– Не особо приходилось. У батюшки за переездами большой библиотеки не было, а в казарме где ж?

– А интерес есть?

Ланской кивнул.

– Я вам книги давать стану, не совсем те, что государыня читает, в тех я и сама мало смыслю, но такие, чтоб несколько вас развить, дам. Если честно, я и сама грамоте не слишком обучена, конечно, рядом с государыней всего узнаешь вдоволь, но вот чтобы сидеть над книгами, такого упорства нет. Это мне позволительно, но не вам. Хотите рядом надолго задержаться, так извольте соответствовать.

– Благодарю, Мария Саввишна. Мне то же и Григорий Александрович говорил, что государыня дурней не очень жалует.

С тех пор Перекусихина то и дело подсовывала Ланскому книги. Не слишком занятый, потому что сначала Екатерина не спешила выставлять его рядом с собой на разных приемах, он глотал одну книгу за другой. Но постепенно понял некоторую односторонность советов камер-юнгферы в чтении и отправился к книготорговцу сам.

Государыня и двор уже жили в Царском Селе, а потому пришлось надолго отлучиться, чтобы съездить в Петербург. Но так проще. Где искать книги в Царском? Через час все знать будут… Зато в городе воля вольная, лавок немало, не сразу и понял, в какую обратиться. Потом вспомнил, что приятель еще с детских времен Арсений, который в Петербурге подвизался переписчиком, говорил о новом книготорговце Зотове, что в Гостином Дворе, мол, хорош. Туда и отправился.

Зотов не сразу понял, кто перед ним, и на просьбу посоветовать, что почитать, слащаво улыбаясь, принялся выкладывать на стол откуда-то из-под полы весьма скабрезные издания. Ланской покраснел до корней волос, передернул плечами:

– Да я не о том. Мне умные книжки нужны. Такие, чтоб уму учили, чтоб после них не стыдно было со знающей дамой поговорить.

И тут Зотов вдруг осознал, что за генерал-майор перед ним! В таких молодых летах и при таких должностях бывали лишь те, кто в близости к Самой…

– Да к чему ж вам самому-то ходить, я принесу, что скажете.

Ланской живо вспомнил Корсакова и смутился:

– Я не знаю что. Не слишком сведущ, да только учиться хочу.

– Сделаем-с, сделаем. Я к месту и принесу. Куда изволите?

Ланской сообразил, что называть адрес дворца в Царском Селе или Нового Эрмитажа по меньшей мере глупо, и сказал дом своего бывшего приятеля, чтоб не стыдно было.

– Вы туда пришлите, а я заберу.

Зотов понимающе кивнул: молодец, что осторожность проявляет.

– Завтра же можете зайти и забрать.

– Я вам сейчас заплачу, а что с собой не возьму, вам вернут. Вот сто рублей, хватит?

По всему видно, что малый не привык книги покупать, на такие деньжищи можно половину лавки унести, но книготорговец понял, что обманывать не стоит, себе дороже, лучше честно все сделать и дальше продолжить знакомство. Усмехнулся:

– Этого на полгода вперед хватит.

Кажется, молодой человек обрадовался:

– Ну вот и хорошо. Только вы мне толковые книги пришлите, без этого… – Он кивнул на те, что остались сиротливо лежать в сторонке, так и не открытые.

– Вам, извиняюсь, солидной даме понравиться надо?

– Очень, – вздохнул молодой полковник. – И поскорее.

– Хорошо.

На том и порешили. Ланской тут же отправил слугу к приятелю с запиской о присылке книг и еще ста рублями за такую «работу». А на следующий день приехал сам. На столе высилась стопка фолиантов. Арсений, изгнанный из университета за безделье и прогулы, вздохнул, кивнув на книги:

– За поддержку, конечно, спасибо, но я такого читать не буду. Мне бы чего попроще. Может, обратно отправить или продать кому?

– Это не ты читать станешь, а я.

– Ты?! – вытаращил глаза приятель. – Никогда тебя за таким занятием не видел! Сашка, неужто государыня читать заставила?!

– Не заставила, сам не могу. Пень пнем рядом с ней, даже стыдно.

Когда вернулся в Царское Село, его встретил Тимоха с выпученными глазами:

– Вас государыня разыскивала, гневаться на отсутствие изволили!

Ланской помчался к Екатерине. Та действительно была не в духе:

– Где вы второй день отсутствуете? Вам надлежит быть всегда рядом и являться по первому зову!

– Виноват, Ваше Величество.

Перекусихина успела шепнуть, что государыня дважды за ним посылала и у нее болят зубы, оттого с утра не в настроении.

Зубы болели вторые сутки, потому и ночью Ланского в спальню не звали. Бедолага начал понимать, сколь непрочно его положение. Все мысли о самообразовании вмиг оказались забыты. Чем бы развеять монарший гнев?

– Где вы были, изволите сказать?

– У книготорговца Зотова.

– У кого?!

– Книги смотрел. Он мне новые прислал.

Несколько мгновений Екатерина во все глаза смотрела на любовника, потом чуть дернула головой:

– Куда прислал, сюда?

– Нет, к моему приятелю на Малой Морской, я оттуда забрал.

– Что за книги, глупости небось разные?

– Еще не видел, но просил не глупости.

Не сводя глаз с Ланского, Екатерина приказала:

– Велите принести.

Захар тут же распорядился, и стопка была доставлена из комнат Ланского в кабинет государыни.

Пока слуги бегали туда-сюда, она, немного смягчившись, поинтересовалась:

– А чего это тебе вздумалось к книготорговцу ходить, у меня книг мало?

– Не хотел вам надоедать, Ваше Величество.

– Читать любишь? – подозрительно поинтересовалась императрица.

Ланской вздохнул:

– Не приучен, но очень хочу учиться.

– Хм… для этого ни к чему к Зотову ходить, мог бы и меня попросить.

– Как же отвлекать вас от дела?

Топая ногами, примчался Тимоха. Он в дверь вошел едва не спиной, после ловкого поклона бухнул на столик перед креслами стопку книг и так же ловко удалился, повинуясь жесту хозяйки. Екатерина рассматривала фолианты, чуть покачивая головой, два отложила:

– Эти ни к чему, рано!

А остальные подвинула к Ланскому:

– Читай, пригодится. Только я тебе и другое дам, чтоб с дамами приятный разговор вести умел.

Ланской вспомнил те, что предлагал ему сначала Зотов, и снова покраснел.

– Да не красней! Не фривольные книжицы, поэтические. Нужно и приятности тоже учиться. Не все же рядом со мной стоять будешь да молча головой кивать! Ты, Саша, учись, я тебя не только ради постели к себе приблизила. Мне дурак не нужен, я душевного тепла и разума хочу. Заметила уже, что ум у тебя и скромность есть, только ум не развитый, а скромность отчасти излишняя. То, что не зазнался, ко мне попав, хорошо, но обходительности учиться надо, чтоб не стоять столбом. А для того нужно знать много, и стишки тоже.

Она поднялась, прошлась по кабинету и снова остановилась, жестом оставив его сидеть:

– Что за книги взялся, хвалю. А более всего, что не по весу или расцветке подбираешь, а по смыслу. Я тебе, Саша, чуть про Кирилла Григорьевича Разумовского расскажу. Когда его брат в фавор к государыне Елизавете Петровне вошел, сам Кирилл еще скотину в поле пас. Ко двору прямо с поля и забрали. Но он за два года сумел таковым стать, столькому научиться, что незазорно было и во главе Академии наук поставить! Конечно, за границей учился, потому языки быстро освоил, но ведь и помимо языков тоже немало всего. Уехал в Кенигсберг дурень дурнем, а вернулся кавалер и приятственный, и умный весьма. Вот с него пример бери, в детстве ничему обучен быть не мог, но сам все освоил, коли захотел… Сумей так же.

Подала руку для поцелуя, отпустила, велев захватить с собой и стопку, и долго глядела вслед.

Мария Саввишна вошла, как всегда, едва слышно.

– Что, матушка, как зубы?

– А? Я, Маша, про зубы и забыла, столь меня Саша удивил. Учиться хочет! Знаешь, где был?

– Знаю. Он к книготорговцу в Петербург ездил.

– Да, читать хочет.

– А он и читает.

– А ты откуда знаешь?

– Сама книги давала. Да только я все те, что проще. Мои все перечел, вот и отправился за новыми.

– Как мыслишь, понравиться хочет?

– Не без того, государыня, да не столько понравиться, сколько соответствовать. Понимает же, что глуп с тобой, матушка, рядом, вот и тянется. Это же хорошо, что не бездельничает, а учится.

– Хорошо. Что свою библиотеку собирает, то умница, а книготорговцу я сама список составлю, велишь отнести и денег дать, чтоб не какие попало книги присылал.

Список она написала с удовольствием в тот же день, ничего не подозревавший Ланской исправно получал книги строго направленного смысла. Причем фолианты доставлялись уже прямо к нему, чтоб не тратил драгоценного времени на поездки в Петербург. Учеба началась.


Екатерина, отправив обширную записку книготорговцу, долго сидела, глядя, как ветер качает ветки деревьев за окном, а по стеклам бьет надоевший дождь. Такого фаворита у нее еще не было. Все любовники либо были уже образованы сами, хотя иногда и весьма сумбурно, как Потемкин, либо, как фавориты на день, не желали ничего знать, считая, что с них хватит и умения в постели. Корсаков так вовсе опозорился с книгами, принявшись покупать по размеру. Все они желали власти, кто больше, кто меньше, власти над ней и над Россией тоже. Орлов и особенно Потемкин ее получили, Потемкина Екатерина вообще считала своим детищем, и детищем очень толковым.

Но теперь у нее было нечто необычное. Словно чистый лист бумаги, не испорченный и готовый принять все, что напишет. Екатерина почувствовала даже волнение. Она могла образовать Ланского, но не потому, что так желала сама, а потому, что он желал образоваться. И от нее зависело, что из молодого человека получится.

Осторожно заглянув в кабинет, Перекусихина увидела, что государыня сидит, задумчиво улыбаясь. К чувству довольной любовницы прибавилось материнское чувство. Внуки еще совсем малы, сын вырос без ее заботы, зато теперь у Екатерины был Саша Ланской, которого она могла не только обнимать ночами, но и учить днем. Тут не только про зубную боль забудешь, но и обо всех болячках вообще. У жизни появился новый смысл.

Саму Екатерину, тогда еще только великую княгиню, супругу наследника, к чтению подтолкнули желание со временем стать разумной правительницей и… скука от общения с мужем. Великий князь Петр Федорович был столь поглощен немыслимыми прожектами, никогда им не осуществленными, что мало обращал внимания на неприятие этих замыслов супругой. А поскольку никому другому их излагать не получалось, остальные так или иначе увиливали, то выслушивать глупости все равно приходилось Екатерине. Возможно, эти прожекты вовсе не были глупостью, но они таковой молодой женщине казались, потому что слушать о достоинствах фортификационных сооружений или особенностях построения пехоты в том или ином случае ей вовсе не нравилось. Молодая женщина, давшая себе слово быть в отношении мужа услужливой и терпеливой, страшно мучилась, зато сколь же интересными и разумными ей потом казались самые скучные книги! Как тут не пристраститься к философии или другим рассуждениям. Петр своей занудной фантазией невольно способствовал развитию собственной супруги, чего вовсе не желал.

Воспитывать таким же образом ненаглядного Сашу Екатерина вовсе не собиралась, напротив, она уже представляла, как станет развивать этот неискушенный ум, набросала для себя целую программу по его развитию. Нельзя окунать молодого человека сразу в серьезные философские труды, ему может стать скучно, и тогда побороть возникшее отчуждение от усиленной работы мысли будет трудно. Императрица была в восторге от открывшегося ей поля деятельности. Саша Ланской должен был прежде ее внуков (те еще слишком малы) усвоить задуманное для них.

Только бы не оказался ленивым и не желающим добывать знания!

Не оказался, напротив, Ланской действительно впитывал все, что попадалось, как губка, ему очень хотелось хотя бы отчасти соответствовать своей богине. Застать его без дела, то есть без книги в руках, отныне было немыслимо, каждая свободная минута посвящалась самообразованию. Предоставленные книги глотались, восхищение в глазах не пропадало, разговор с каждым днем становился все интересней, наступило время, когда и самой Екатерине стало с ним интересно беседовать не только в спальне, но и в кабинете. Потемкину в письмах выражались одни ахи: «Ах, Саша!»

На небосводе ни облачка, и, казалось, ничто не могло омрачить настроение императрицы. Она – успешная правительница огромной страны, государственная машина работала, хотя и медленно, но отлаженно, рядом молодой, разумный любовник, для которого она сама интересна не только как государыня, но, скорее, как человек. Екатерина была счастлива и как императрица, и как женщина.


Прошел почти год с того дня, как Александр увидел Екатерину, ласкавшую своего внука. Императрица, а за ней и весь двор снова отправлялись на две недели в Петергоф. Но на сей раз с Екатериной ехал австрийский император Иосиф, пребывавший в России под именем графа Фалькенштейна. Сначала государыня ездила к нему на встречу в Могилев, уж больно император переживал за свою сохранность и не желал углубляться в дикую Россию. Но медведей на улицах не оказалось, диких орд кочевников тоже, русский двор свободно владел французским, носил наряды по последней европейской моде, только стоившие дороже таких же в Париже, потому как обвешаны драгоценностями, сама государыня была любезна и обещала показать много занятного, если рискнет приехать «в нашу глубинку». И Иосиф рискнул.

«Глубинка» потрясла его настолько, что застрял надолго. Все в Петербурге оказалось не в пример роскошней Вены: балы, наряды, дома, парки, гостеприимство, радушие, экипажи… Какое-то буйство во всем, если гулять, то столь широко, чтобы все окрестности знали, если в карты, то проигрывая состояния, если танцевать, так до упаду…

Конечно, государыня показала графу Фалькенштейну и свои загородные дворцы. Иосиф понял, что до сих пор он еще ничего и не видел, теперь роскошь Версаля уже не казалась безмерной роскошью. У императрицы на даче не хуже, а местами и красивей.

Приглашая его с собой в Петергоф, императрица загадочно улыбалась, обещая нечто необычное…

Ланскому она в тот вечер долго рассказывала, почему так радуется:

– По пути свернем к Нарышкину в его усадьбу «Левендаль», которую чаще «Га! Га!» зовут, я его предупредила. Лев Александрович такой выдумщик, что, уж наверное, изобразит что-то особенное и денег на это не пожалеет. Никогда не забуду его придумку в июле 1772 года. Вообрази, Сашенька, к нашему приезду (а мы также в Петергоф ехали) дорога к усадьбе и вокруг украшена, все приятно. Отужинали, Нарышкин зовет меня пройтись, зная, как я люблю пешие прогулки по приятным местам. Незаметно увлекает из рощи в лес поглубже, за разговорами и не замечаю того. Вдруг слышим: свирель! Да так громко, и точно нас зовет. Хозяин лукаво улыбается: значит, и впрямь зовет. Прошли на звук, там, на холме, хижина, а у подножья пастушки с пастушками, цветы собирают и в хижину зовут. Уступила их настойчивости, потому как две пастушки – дочери Льва Александровича, я их по Царскому Селу помнила. И вдруг сия гора расступается, точно в театре, а за ней вместо убогой пастушьей хижины храм Победы со статуями Победы на суше и на море, а посередине орел с моим вензелем на груди, и в когтях у него свиток с надписью: «Екатерине II Победительнице».

Императрица так расчувствовалась, предаваясь воспоминаниям, что расплакалась. Ланскому было неимоверно приятно, что его посвящают в лучшие воспоминания, он опустился на колени перед сидящей в кресле своей повелительницей и принялся промокать ее слезы.

– А что плакать-то? Лев Александрович и ныне не хуже сделает…

– Ой, Саша, – махнула ручкой Екатерина, – он столько выдумать может… Тогда еще столько всего было, и не упомнишь… И фейерверк такой, что я уж и не дождалась окончания, а цесаревич остался досмотреть, не удержался. И из пушек пальба в нашу честь устроена… А Нарышкин счастлив был, что угодил безмерно.

Она промокнула слезы и улыбнулась:

– А плачу потому, что давно это было, столько лет уж прошло.

И снова Ланской понял ее страдания:

– Так ведь сколько еще впереди! Куда больше.

Она вскинула на любовника почти счастливые глаза:

– Ты так мыслишь?

– Конечно.

– Спасибо тебе, Саша.

– Мне-то за что? Я фейерверков не устраивал и пальбу из пушек тоже.

– За то, что душой меня понимаешь, спасибо. Я с тобой отогрелась.

И было странно слышать такие слова от сильной духом женщины, перед которой трепетала уже не одна огромная Россия, но половина мира. Только сильным духом и властным женщинам, в руках у которых немыслимая власть, тоже нужны понимание и поддержка, любовь и теплота. Не меньше, а может, и даже больше, чем остальным, потому что им за закрытыми дверями своих апартаментов, вдали от чужих глаз так иногда хочется быть слабыми и беззащитными…

Ланской дарил такую защиту, сам будучи куда слабее той, которую поддерживал, он отогревал ее щедрым даром душевного тепла.

Александр прекрасно знал, что о нем твердят: мол, приспособленец, ловкий, хитрый, на все идет, чтобы только государыне нравиться. Сначала переживал из-за этих разговоров, а потом махнул на все рукой. Для Ланского существовала прежде всего ОНА, его богиня, и он щедро платил за внимание тем, что имел, – любовью. Эта любовь была неразделима на части – к Екатерине-государыне и Екатерине-женщине, обе ипостаси дороги, и обе вызывали восхищение. И ничего, что она годилась в матери, Ланской знал другое – в Екатерине душа много моложе тела, и так будет очень долго.


Дача с занятным названием «Га! Га!» была и сама не менее занятна. Вообще-то, усадьба звалась «Левендаль», но второе название прижилось больше. Лев Александрович и Александр Александрович Нарышкины состязались друг с дружкой в роскоши и занятности загородных домов. У Александра на третьей версте от Петербурга по Петергофской дороге имелась «Красная мыза», которую кто-то из остряков прозвал «Ба! Ба!». Когда Лев купил себе бывшие владения графа Шувалова на седьмой версте, их наименовали «Га! Га!». Но суть не в названии. Имение простиралось до самого берега залива, представляя собой огромный пейзажный парк со множеством самых разных строений в виде китайских или голландских домиков, беседок, игровых площадок, изобиловало хитро устроенными водяными каскадами, прудами, ручейками… всегда содержалось в идеальном порядке и… было открыто для любой публики! Нарышкин не считал возможным скрывать такую красоту от простых петербуржцев. А чтобы в этом не сомневались, табличка у входа гласила: «Для рассыпания мыслей и укрепления здоровья». Известный остряк генерал Львов утверждал, что только пару раз вымести этот парк стоит не меньше целого состояния, но Нарышкин на свое детище денег не жалел. Денег он не жалел вообще. У Льва Александровича можно было не только потанцевать или отдохнуть всласть всем желающим, но и неплохо питаться неимущим. Ежедневно раздавалась милостыня, а особо бедным семьям даже пансион, в теплое время вволю кормили и поили всех пришедших в парк, в холодное просто раздавали провизию и деньги. Недаром Екатерина иногда говорила, что у нее есть два человека – графы Лев Александрович Нарышкин и Александр Сергеевич Строганов, – которые все стараются разориться, но никак не могут этого сделать (это удалось Строганова потомкам, они продали знаменитую дачу, чтобы оплатить долги).

К обоим у государыни отношение особое. Со Строгановым ее роднила обида на Корсакова, ведь отставленный за измену фаворит тут же умудрился отвернуться от графини Брюс и закрутить роман с супругой только что вернувшегося из Парижа графа Александра Строганова, причем такой роман, что влюбленная женщина бросила мужа и маленького сына и отправилась за любовником в Москву очертя голову. Строганов, как и Екатерина, оказался на высоте, он не стал преследовать неверную супругу, отпустив с миром, мало того, подарил ей огромный дом в Москве, а сам в Петербурге воспитывал сына и занимался благотворительностью. Каждый раз, видя Строганова или слыша о нем, государыня, конечно, вспоминала неверного Корсакова и радовалась, что не стала наказывать бывшего фаворита.

А с Нарышкиным ее связывали чувство юмора и смешное воспоминание еще со дней царствования императора Петра III. Лев Александрович очень любил всяческие награды, но ему никак не удавалось получить орден Андрея Первозванного. Помогла хитрость. Оказавшись однажды у императора Петра Федоровича в момент его одевания к выходу, Лев Александрович долго с вожделением смотрел на Андреевскую ленту, потом, словно дитя, попросил ее примерить. Петр только пожал плечами, дозволяя. Нарышкин надел, но попросил выйти в соседнюю комнату, мол, там зеркало побольше, да и мешать государю не будет. Император снова позволил. За следующей комнатой последовала еще одна, потом и вовсе зал с огромными зеркалами. Но в зале полно придворных, конечно же, заметивших Льва Александровича с орденской лентой.

В государевы покои он вбежал якобы не в себе, чуть не со слезами уверяя, что погиб. Как теперь без Андреевской ленты при дворе показаться?! Петр посмеялся, пришлось награждать хитрого Нарышкина орденом, чтоб носил сию ленту по праву.

Сама Екатерина после переворота держала графа в опале недолго, вернула ко двору и полюбила за острый язычок. Этого язычка побаивались многие, Нарышкин под видом шутки часто говорил весьма горькую правду.

Вот таким чудаком был Лев Александрович Нарышкин, в гости к которому звала своего гостя императора Иосифа Екатерина. Она все твердила Ланскому:

– Вот ты увидишь, увидишь!

Словно тот сомневался. И действительно увидел. Снова были раздвигающиеся горы, масса придумок, роскошь дворца из 60 комнат и парка, шутихи и пальба из пушек в честь дорогих гостей. Графу Фалькенштейну весьма понравилось, он даже решил проехать по всему парку, чтобы осмотреть и отдаленные уголки. Но сделать это пришлось в сопровождении только хозяина, без императрицы, у которой вдруг разыгралась мигрень. Заметив, что она морщится от боли, Ланской отказался от поездки.

– Ах, Саша, не стоит. У Льва Александровича столь прекрасный парк, что нужно поехать и посмотреть.

– Ваше Величество, парк никуда не денется, едва ли Лев Александрович завтра велит его вырубить, я успею посмотреть. Позвольте остаться с вами, мне красота будет в тягость, если буду знать, что вы больны.

Екатерина сжала его руку, тихонько шепнув:

– Я тебя отдельно сюда привезу на следующий год. Только ты и я.

Не привезла, но одно обещание уже сделало его счастливым. «Только ты и я»… Что могло быть приятней для слуха?


Но не привезла. Не потому, что забыла или не захотела, просто случилось нечто, едва не разрушившее все мечты и чаянья Ланского…


Потемкин в очередной раз наехал в Петербург. Прошелся строгим взглядом по дворцу, устроил несколько разносов ни в чем не повинным слугам (для порядка, чтоб не забывали!), с удовольствием пересказал императрице произошедшие с ним события, обсудил планы и зажил красивой жизнью сибарита до следующего приступа меланхолии, в результате которого появлялась необходимость снова развеяться на просторах Российской империи. Эти приступы удивительным образом совпадали с действительной необходимостью отъездов, и умные люди понимали, что меланхолию Потемкин просто разыгрывает, чтобы все выглядело так, словно он и правит-то от скуки, а вот оно как удачно получается! Менее наблюдательные ахали: а что было бы, занимайся Григорий Александрович делами серьезно?!

Екатерина к таковым не относилась, она прекрасно знала цену своему тайному супругу, но именно потому, что знала недоступное сторонним наблюдателям, его так и ценила.

В начале августа умерла мать Григория Александровича Дарья Васильевна. Екатерина могла сколько угодно скрывать свое тайное венчание с Потемкиным, но в душе-то знала, что это ее свекровь, и всегда относилась к ней особенно внимательно, без конца осыпая своими милостями, даже если это шло вразрез с правилами. Но Екатерине ли бояться правила нарушать?

Не особо знавшая придворные тонкости, Дарья Васильевна по простоте душевной очень просила портрет государыни, чтобы носить его на груди. Старушке это казалось такой малостью. Пусть на портрете не будет бриллиантов, к чему они, но чтоб Катя была как живая. Сложность заключалась в том, что носить портрет императрицы на груди имели право только статс-дамы, что совершенно немыслимо для положения Потемкиной. Но Екатерина ради любви к сыну Дарьи Васильевны и к ней самой ничтоже сумняшеся заказала такую миниатюру и пожаловала свекровь в статс-дамы. Для матери дорогого ей человека ничего не жалко. А двор… ну, что двор, позлословил и забыл.

И вот теперь Дарья Васильевна приказала долго жить… При одном воспоминании о доброй старушке они ревели в два голоса, поддерживая друг друга и утешая.

Среди прочих дел Потемкин поинтересовался и успехами своего протеже Ланского. Восторг императрицы был еще сильнее, чем в письмах. Все сводилось к одному: «Ах, Саша!»

Она не рассказывала о том, что в постели любовник стал полным хозяином. Это днем он бывал смущен, скромен и неслышен, в спальне, стоило почувствовать ее тело в своих руках, куда что девалось! Теперь диктовал Александр, а она с восторгом подчинялась. Ланской не уходил, как предыдущие фавориты в ночи, едва удовлетворив свою любовницу, нет, он знал, что она захочет еще раз. Укладывался удобней, прижимаясь всем телом к ее спине и обхватив руками, при этом одна ладонь по-хозяйски располагалась на груди, а вторая внизу живота, в запретном месте. Долго вытерпеть такое положение Екатерина просто не в состоянии, изнутри снова поднималась волна желания. Но Александр уже научился, он не набрасывался сразу, сначала дразнил. Ласкал до тех пор, пока она уже бывала не в состоянии вытерпеть, выгибалась дугой от сладострастия, и только тогда поворачивал к себе. Главным для Екатерины оказывалось не закричать на весь дворец, она даже придумала зажимать зубами край припрятанного для этого под подушкой платка. Можно ли такое пересказать Потемкину или вообще кому-то? Блестя глазами, Екатерина просто восклицала: «Ах, Саша!» – а щеки без румян полыхали краской смущения.

То, что его протеже угодил государыне в спальне, Потемкин понял с первого же дня, она не звала прежнего фаворита к себе, значит, довольна нынешним. А потом о сладострастных стонах хозяйки дворца князю донесли и камер-юнгфера с камердинером. Что ж, так даже лучше, пусть Екатерину развлекает молодой любовник, а сам князь займется своими племянницами, кои тоже весьма умелые в любовных баталиях (сам обучал!).

Порадовало князя и полное равнодушие Ланского к чинам, наградам и, главное, власти. Все были довольны. Иметь в спальне государыни своего человека, которым она весьма довольна, но который не рвется к власти, это ли не успех?


…Но не меньше любовных объятий (хотя это было очень важно) Екатерине нравилось то, что Саша старается интересоваться всеми ее делами. Он ничего не смыслил ни в делах, ни тем более в политике, которая ему явно была чужда, зато внимательно вслушивался, когда она принималась о чем-то рассказывать или с кем-то разговаривать. «Ах, Саша!» относилось и к успехам в образовании тоже, Ланской понимал, что только в постели быстро станет своей богине не интересен, а потому учился.

Честно говоря, Потемкин не мог понять, к чему государыне обучать Ланского, если тот не собирается заниматься политикой? Но мальчишка учился с удовольствием, князь отдал должное изменениям в его знаниях и поведении, Екатерина оказалась куда лучшей воспитательницей, чем он сам. Если Потемкин за полгода до того едва-едва обучил Ланского азам французского, то теперь любовник его тайной супруги разговаривал уже бойко, к тому же прочел множество книг, увлекся вслед за ней камнями и собирал библиотеку и коллекцию гемм. Князь посмеялся: пусть собирает, это куда безопасней, чем если бы собирал должности и звания.

Убедившись, что фаворит весьма прочно устроился в спальне государыни, и прекрасно зная, что та любит осыпать подарками тех, кто ей приятен, Потемкин решил, что пора потребовать свое. Не то чтоб он был столь нагл, но ведь и его заслуга в преуспевании Ланского тоже имелась. Потребовал, конечно, не у Екатерины, а у самого фаворита, и без напоминания понимать должен, что такое положение даром не достигается. Ланской не возражал, но, когда после двадцати тысяч рублей Потемкин не терпящим возражений тоном предложил… купить у него имение, к тому же оценив его в немыслимую даже для фаворита сумму, сильно поскучнел.

Князь, у которого снова сильно колол правый бок, было дрянно во рту и гадко на душе, невесело усмехнулся:

– Ну, дело твое. Не хочешь, не покупай. Только я замену тебе быстро найду, стоит несколько слов государыне сказать про тех же девок, с которыми у меня в комнате валандался, она тебя и погонит…

Ничего такого Потемкин говорить не собирался, пригрозил просто оттого, что пакостно на душе и в теле, а Александр угрозу принял за настоящую, кивнул:

– Я, Григорий Александрович, только деньги найду… Свободных нет. Сто тысяч сразу могу, остальное на неделе.

«Ого! – мысленно подивился Потемкин. – Сколько ж она ему дает, если вот так легко тратить может?» Князю не приходило в голову, что Ланской как раз таки не тратит, наоборот, откладывает, считая себя не вправе расходовать на что-то, кроме книг.

Где будет брать, Александр не представлял, но знал одно – если Григорий Александрович расскажет Екатерине о его «измене», то участи Корсакова не миновать! Такого Ланской допустить не мог. Никаких денег не жаль, только бы не прогнала! Мысль была совершенно нелепой, как можно назвать изменой то, что было до их первой ночи? Но для Александра это была измена, ведь он переспал с другими, когда в душе уже была богиня. А еще ему в голову не приходило, что шантажировать Потемкин может всю оставшуюся жизнь. Просто Ланской винил себя, а не Потемкина и проклинал тот вечер, когда не выгнал прочь сначала одну, а потом и вторую девку из своей комнаты.

На его счастье (или несчастье?), государыня оказалась весьма занята и несколько приболела, потому с неделю его в спальню не вызывали. В голове у Ланского уже роились тяжелые мысли, казалось, это оттого, что Потемкин сказал Екатерине что-то нелестное. Александр поторопился раздобыть деньги.

Давний приятель Арсений развел руками:

– Ты что, Саша, откуда такие средства?

– Я знаю, что у тебя нет, подскажи, где взять можно.

– Да к чему тебе столько?

– Дело есть.

Арсений помог, но расписки, данные ростовщику, были весьма жестокими. Надежда оставалась только на возможность спешно продать полученное имение кому-нибудь и хотя бы так покрыть долги.

Потемкин, увидев деньги, удивленно приподнял бровь: неужели он недооценил этого мальчика? Раздобыть такую сумму в такой короткий срок весьма сложно. Но отказываться от лишних средств глупо, потому взял и купчую написал.

– Григорий Александрович, кому бы продать это имение снова?

– Зачем?

– Я деньги в долг взял, чем отдавать, не знаю…

Это уже было плохо, но Потемкин махнул рукой:

– Тебе и продавать ни к чему, пока ты в фаворе, с тебя долг требовать не станут, а там и так расплатишься.

Наверное, так бы и было, но слухами земля полнится, нашлись те, кто использовал ситуацию. Нет, против самого Ланского никто ничего не имел, у него не было недругов, хотя завистники, конечно, имелись. Просто решили если не свалить, то хоть подгадить Потемкину, опала его протеже больно ударила бы по самому Григорию Александровичу. Тем паче что это была бы вторая опала, Екатерина наверняка еще не забыла Корсакова. Долговые расписки Ланского легли на стол государыни.

Ростовщик не собирался их предъявлять к оплате, да и тот, кто выкупил, тоже. Первым желанием Екатерины было вызвать Ланского и швырнуть ему эти бумаги в лицо, но, верная себе, она дала время успокоиться, распорядилась все выплатить и только после этого позвала Александра.

Пришедший звать неизменный Захар Зотов был хмур, в чем дело, он не знал, но по тону, которым говорила государыня, и по усилившемуся акценту понял, что Екатерина на Сашу в гневе.

– Провинился в чем?

Тот глянул голубыми глазами, чуть пожал плечами:

– Не знаю…

– Сердита больно…

Екатерина действительно встретила любовника с мрачным видом, коротко кивнула, чтобы сел за стол, где обычно устраивались со своими бумагами секретари, распорядилась, чтобы им не мешали. Все это не предвещало ничего хорошего. У Ланского упало сердце: неужели Потемкин даже после получения денег сказал государыне что-то дурное?! Он сидел ни жив ни мертв.

Когда за Захаром закрылась дверь, Екатерина некоторое время взволнованно шагала по спальне, не глядя на фаворита, потом резко остановилась.

– Что это?! – На стол перед Ланским брошены его долговые расписки. – Вам мало того, что я даю, вы еще и долги делаете?! – Привычный акцент, обычно придающий речи особое очарование, был столь заметен, что резал слух.

Екатерина во гневе забывала ласковые прозвища или просто имя, обращаясь к Ланскому на «вы». Это было для него тяжелее всего. Как оправдаться? Не мог же сказать, что взял деньги, чтобы заплатить Потемкину? Это непорядочно как-то… Пришлось молчать.

– Что вы молчите?! Проигрались в карты или потратили на любовниц?!

Ужас от такого предположения заставил Александра даже вскинуть глаза. И все равно он промолчал. Если скажет, для чего влез в такие долги, будет еще хуже. В голове вертелось: «Только бы не прогнала!» Не прогнала, фыркнула, что-то пробормотав по-немецки, и вышла вон из спальни, оставив его в ужасе и горе.

Камердинер Алексей Попов передал распоряжение: ждать повеления у себя.

Екатерина провела ночь почти без сна. Очень хотелось дернуть шнур звонка, вызывающего из его комнат Ланского, поговорить по душам, но хорошо помнившая обман Корсакова, императрица чувствовала, что предательства со стороны горячо любимого Саши не вынесет. Всегда казалось, что бесхитростен, не обманет. Тогда к чему такие долги? Родственники в Петербург не лезут, семьи нет… Или есть, но она не ведает?!

Стало совсем худо, неужели эти голубые, влюбленно глядящие глаза могли лгать?! Тогда и все его ласковые слова тоже ложь, и стремление подняться до ее уровня тоже. А она так мечтала вырастить из Саши второго Потемкина, чтобы был рядом человек, который мог и поддержать, и помочь, и ночью обнять горячо…

Императрица залилась слезами. Что же это?! Ну почему ей Господь не дает женского счастья? Неужели это и есть цена власти?

Мужа ни минуточки не любила, но если бы увидела его к себе приязнь, то всю жизнь была бы верна. Екатерина почувствовала, что лжет сама себе. Ну, может, и не была бы, но постаралась. Ведь она всех любила по-настоящему. И снова ложь. Салтыкова не любила, просто императрица Елизавета столь недвусмысленно приказала завести наследника любым способом и рекомендовала быть внимательной с Салтыковым, что она подчинилась.

Екатерину окутали воспоминания…

Совсем молоденькой она прибыла в Петербург по приглашению правящей императрицы Елизаветы Петровны, чтобы стать женой наследника – племянника государыни, цесаревича Петра Федоровича. Если Россия и особенно невиданно роскошный Петербург привели юную Фике в восторг, то будущий супруг в ужас. Нет, он, вероятно, был и добр, и недурен собой, но совершенно не желал чувствовать себя ни русским, ни женатым! Чашу унижений Софья Фредерика, крещенная в православии Екатериной Алексеевной, выпила с супругом до дна. К унижениям от мужа добавлялись таковые от императрицы и двора. Елизавета ругала молодую невестку за отсутствие наследника, считая ту виновной в неудачах на альковном поприще. Не объяснять же ей про холодность цесаревича?! Екатерина молча глотала слезы. А потом научилась и слез не показывать.

Прошли годы, и императрица благодарила свою предшественницу за жестокую школу, научившую ее терпению и настойчивости. Но тогда казалось: Елизавета вот-вот потребует развода для племянника и новой женитьбы. Возможно, так и было бы, но, чтобы получить доказательства для бракоразводного процесса, императрица отправила к ставшей неугодной невестке целую толпу повивальных бабок для придирчивого обследования. Результаты просто ошеломили – на шестом году замужества Екатерина оказалась… девственной! А как же?.. Молодая великая княгиня пожала плечами:

– Спросите своего племянника…

Тогда обследованию подвергся Петр. И тут Елизавета испытала второй шок. Оказалось, что у великого князя небольшой дефект – сужение крайней плоти, который легко устраняется простым обрезанием. Но делать это Петр отказывался категорически! Не потому, что боялся боли, просто не желал выносить свою проблему на люди, а сам разрешить ее не мог.

Салтыков получил двойное и весьма щекотливое задание относительно и мужа, и жены сразу. Сергей Иванович справился. Петр был им напоен до беспамятства и в таком виде прооперирован, а Екатерина прошла прекрасную любовную школу в объятиях опытного царедворца. Причем школу двойную, о чем не подозревала сама Елизавета, подтолкнувшая на всякий случай невестку к Салтыкову. Дело в том, что граф совсем недавно женился, и женился по любви. Но один указующий перст императрицы, и счастливый муж бросился в постель к великой княгине. Екатерина усвоила, что по желанию государыни можно переступить через свои чувства и играть любовь с кем угодно.

И теперь вспоминать умело разыгрываемую страсть Салтыкова было особенно горько. Неужели и Саша мог так?! Неужели клялся ей в обожании, имея в душе другую?!

К утру императрица твердо решила Ланского от себя отдалить, но вот отправить его, как прежде Корсакова, за границу или в Москву не смогла. Ланской получил высочайшее повеление отбыть в Ораниенбаум комендантом. И здесь сказалось опасение Екатерины не выдержать и приехать к отставленному любовнику. В Ораниенбаум, который она терпеть не могла со времен жизни там с супругом, императрица не поедет ни за что. Пребывание в ненавистном Ораниенбауме словно должно было подчеркнуть ее охлаждение к фавориту.

Александр вскинул глаза на принесшего нерадостную весть Захара:

– А проститься?

– Не велено.

И все же напоследок Зотов поинтересовался:

– Куда деньги-то потратили, Александр Дмитриевич? Коли на что путное, так лучше бы сказали…

Тот только махнул рукой:

– Имение у Григория Александровича купил.

– К чему оно вам-то?!

– Выбора не было, Захар. Иначе меня Потемкин отсюда убрал бы. – Он вздохнул: – Хотя и так убрал…

«Вишь ты…» – почесал затылок Зотов, провожая взглядом уезжавшего Ланского.

Вечером он осторожно рассказал об этом Перекусихиной. Мария Саввишна видела, как переживает Екатерина, но сразу все рассказывать не стала, попыталась проверить, так ли все дело. Кроме того, она прекрасно понимала, что стоит ей выступить против Потемкина, и может сама последовать за Ланским, только уже не в Ораниенбаум. Выбирая между фавором Александра и своим собственным, Перекусихина, конечно, выбрала себя. Правда, расследования не оставила.

Она не рискнула прямо спрашивать об имении самого Потемкина, тот слишком умен, чтобы не понять, к чему такие расспросы. Но нашлись те, кто словно бы и случайно рассказали… Мария Саввишна подозревала, что таким образом всесильного Григория Александровича просто стараются свалить, однако все же знаниями воспользовалась. Осторожно проведенная проверка подтвердила: Ланской действительно купил у Потемкина одно из его многочисленных имений, причем по немыслимо завышенной цене.


Лежа вечером без сна, Екатерина невольно вспоминала Ораниенбаум. Она не любила этот дворец, потому что он был связан с воспоминаниями о муже, скуке, одиночестве и муштре. Теперь там жил дорогой Саша. Ланской по-прежнему был дорогим. Разум твердил, что парень зарвался, что содержит на стороне любовницу, а все его походы к книготорговцу Зотову лишь предлог, чтобы, как Корсакову, выбраться вон из дворца, мысли об измене разъедали душу, но эта душа категорически отказывалась верить в обман со стороны любимого. «Нет, – протестовало сердце, – Саша не лжет! Ему действительно на что-то были нужны деньги. На что может понадобиться такая огромная сумма, это же стоимость целого имения, и весьма недурного? Для кого Ланской мог купить что-то очень дорогое? Только для любовницы!» И сердце снова заливалось кровью, а лицо слезами. Вот пусть теперь сидит в Ораниенбауме, пока ее сердечная боль не утихнет и она не сможет поговорить с обманщиком твердо и сдержанно. Плакать перед мальчишкой все же не хотелось. Нет, она переживет свою боль сама и сумеет глянуть в глаза бывшему возлюбленному, не обливаясь слезами! И тут же понимала, что возлюбленный не бывший и что со временем простит Ланского, даже если тот не станет об этом просить.

Саша прислал письмо. Нет, не покаянное. Просто просил прощения за причиненное расстройство, просил когда-нибудь вернуть если не к себе, то хоть просто в Петербург. Но ничего не объяснял, что усугубило подозрения императрицы. Письмо пришло, еще когда у Екатерины не прошел первый приступ досады на любовника, а потому она не ответила, лишь с раздражением бросила лист подальше в ящичек. Очень хотелось, чтобы написал еще и еще раз… Но Ланской, видно, решил, что его совсем забыли, и не писал вовсе.

Когда-то, еще до рождения Павла, разумный канцлер Бестужев сказал молодой Екатерине, имея в виду ее первого любовника Сергея Салтыкова: «Ваше Высочество, государи любить не должны».

Может, был прав старик? Либо власть, либо любовь? Потому как от ее влюбленностей до сих пор ничего хорошего не выходило. И все же она любила…

В душе Екатерины шла борьба между желанием отправить опального фаворита куда-нибудь вовсе далеко и послать того же Захара посмотреть, как он там. Ланской в Ораниенбауме был наказанием не только для самого Александра, но и для Екатерины.

Она живо вспоминала, как однажды целую зиму ее супруг Петр Федорович, тогда еще великий князь, носился с проектом выстроить в Ораниенбауме дачу по принципу капуцинского монастыря и заставить весь свой двор, включая ее саму, жить по монастырским порядкам, то есть возить на кляче воду, провизию, одеваться в монашескую одежду. Екатерину не слишком пугала необходимость трудиться, она в отличие от своего супруга была к такой жизни подготовлена, но молодую великую княгиню коробило от дурости самой затеи.

И вот теперь императрице стало казаться, что отправить Ланского в далекий, ненавистный ей Ораниенбаум затея столь же дурная. Нет, сам дворец там прекрасен, если бы не был связан с памятью о супруге! Рядом не было верного Потемкина, чтобы утешил, сказал ласковое, разумное слово, чтобы жизнь снова показалась интересной, а неприятности не стоящими внимания. А без Григория Александровича разлука с Сашей представлялась просто горем.

Маялась Екатерина, маялся и Ланской…


Может, знания Перекусихиной и остались бы при ней, но у Екатерины вдруг появился новый фаворит – Мордвинов. Он тоже был молод, хорош собой, прекрасно сложен. И не чета Ланскому – образован. Но в первый же день Мария Саввишна заметила, что в отличие от Саши Николай Семенович явно «играл любовь». Конечно, преклонение перед государыней было, но настоящего чувства – отнюдь. Стало горько от сознания, что любимую хозяйку просто используют, вернее, она подозревала, что новому фавориту и использование ни к чему. Просто оказался в фаворе, отказаться нельзя, вот и мается сердешный. И Екатерина тоже маялась, Перекусихина видела это лучше других. И месяца не прошло, как Ланского в Ораниенбаум отправила, а уж извелась вся.

И верная Мария Саввишна не выдержала:

– Ты меня, матушка, прости, но не дело ты с Александром Дмитриевичем сотворила.

– Что еще?!

– А того, что не для себя он те деньги брал.

– Ты откуда знаешь? – подозрительно поинтересовалась Екатерина, но тут же фыркнула снова: – Ясно, не для себя! Небось какую красотку на них содержал!

А в душе так хотелось, чтобы Перекусихина сказала, что родителям послал или еще кому из родственников. Даже решила разузнать, как его родственники живут, может, правда помощь была нужна? Тут же обругала себя, что не подумала об этом сразу. Но Мария Саввишна сказала совсем другое:

– А я знаю, случайно услышала. Только не понравится тебе, Екатерина Алексеевна, то, что я скажу. И Григорию Александровичу не понравится. Но я все равно скажу!

– А Григорий при чем?

Теперь даже если бы Перекусихина отказалась говорить дальше, из нее горячими клещами выжали бы. Но она не отказалась, наоборот, почти мстительно пояснила:

– Мальчишку прогнали из-за денег… А ведь он их для Григория Александровича занял!

– Чего мелешь? У Потемкина своих мало, чтоб заставлять Ланского в долг влезать?!

– Своих, может, и много, только… – Перекусихина, видно, окончательно решилась, махнула рукой, словно говоря: «Была не была!» – и добавила: – Григорий Александрович потребовал у Ланского двадцать тысяч за помощь.

Екатерина с легким сомнением усмехнулась:

– Ну и что? Эка невидаль! Двадцать тысяч… Я Саше куда больше дала.

И вот это «Саше» подсказало Перекусихиной, что не забыла государыня своего любимого и страстно хотела бы оправдать, чтобы вернуть обратно.

– Ага, только к тем двадцати требовалось выкупить именьице Григория Александровича. По правде говоря, оно и половины спрошенного не стоило, только куда нашему Саше деваться было, если Потемкин обещал тебя с ним поссорить? Вот мальчишка и купил на долговые. Да кто-то донес… Завистников много…

Императрица смотрела на Перекусихину в онемении, потом покачала головой:

– Если лжешь…

– Вот те крест, не лгу, матушка! Сама только что узнала. Сашу жаль, такого второго нет. Уж так он тебя любил…


Ланской, уезжая в Ораниенбаум, радовался только одному: что не в заграницу, а значит, не насовсем. Может, со временем хоть в Петербург вернет? Пусть не к себе, пусть не в спальню…

Как глупо вышло! Мог бы сказать Потемкину, что пока не соберет денег, ничего покупать не будет. Но тогда князь непременно поссорил бы государыню с фаворитом, ему все под силу. А так не поссорил?

Тяжелые мысли терзали Ланского непрестанно. Ночью руки невольно искали любимое тело, он просыпался в жарком поту от желания, удовлетворить которое было некому. Позвать дворовую девку почему-то не приходило в голову, это казалось кощунством. Долго лежал без сна, тоскуя по своей любовнице, по ее объятиям, горячему ненасытному телу, ее покорности и требовательности одновременно.

Но довольно быстро сказалась привычка, выработанная за год жизни рядом с государыней. Екатерина сама не бездельничала и рядом с собой никому не позволяла. Подъем в шесть или даже пять утра, смотря по времени года, многочасовые занятия, постоянная работа ума… Александр уже привык к тому, что должен получать определенные знания ежедневно. Через пару дней безделья стало тошно, и он взялся за книги. Обязанности коменданта Ораниенбаума особенно не перегружали, времени оставалось много, и Ланской читал. Читал запоем, он уже научился не просто поглощать страницу за страницей поэтических излияний, напротив, увлекся философией.

А еще рискнул написать своей богине, ни в чем не оправдываясь, не укоряя, единственно выражая надежду, что ее гнев пройдет и опала будет снята. Ответа не получил. Это больно ударило по сердцу, зато прислала записочку Мария Саввишна Перекусихина, всегда благоволившая к нему, сообщила, что старается сгладить мнение государыни…

Иногда ходил по залам позабытого дворца, прикидывая: вот здесь жила молодая Екатерина, здесь она обедала, здесь читала, здесь спала… Представлять рядом на ложе ее бывшего супруга было очень тошно, хотя какое он имел право ревновать, тем более к покойному? И все равно ревновал. Ревновал и к нынешнему фавориту Мордвинову (быстро же она забыла своего дорогого Сашу!). Стоило ночами представить, что Мордвинов обнимает ее, ласкает грудь, гладит спину и пониже, как руки сами сжимались от ярости, сердце заходилось от желания броситься в Петербург, ворваться в хорошо знакомую спальню и… выбросить соперника из постели! Если б он только подозревал, что такой поступок способен вызвать бурю радости у его богини, что, вернись он без разрешения и устрой сцену ревности из-за Мордвинова, Екатерина была бы в восторге! Но Ланскому подобное и в голову не приходило. Александр прекрасно понимал, что ревновать не имеет права, что это ее дело, кого брать на ложе. Не имел, но ревновал.

Последняя любовь Екатерины Великой

Подняться наверх