Читать книгу 1794 - Никлас Натт-о-Даг - Страница 14

Таково было мое первое знакомство с мрачными тайнами Бартелеми. Мог бы догадаться и раньше, но так со мной почти всегда: чтобы что-то понять, мне нужно больше времени, чем другим. Я почти уверен – Юхан Аксель догадался раньше, или, может, предполагал что-то в этом роде. Он был лучше подготовлен. Ему оказалось легче приспособиться к царящим на острове порядкам. Но для меня увиденное стало настоящим испытанием. Все тяжелее стало выдерживать взгляды цветных обитателей Густавии. Только маленькая горстка из них была выкуплена и пользовалась относительной свободой. Остальные же состоят в рабстве у людей с более светлой кожей. И почему эти несчастные должны относиться ко мне лучше, чем к другим поработителям?

Страх, отвращение и ненависть под белозубой маской показной услужливости.

Очень скоро стало ясно: я почти не пригоден ни к какой государственной службе. Я, конечно, и так знал, что с цифрами у меня дело обстоит так себе. Никакой неожиданности, но остров словно бы лишил меня и прочих, пусть скромных, дарований. Талантом лицедейства я обделен, поэтому Багге и его подручные быстро поняли мотивы моих поступков. По их мнению, я чересчур чувствителен, а чересчур чувствительные особы доверия не заслуживают. В любую минуту у такого человека чувства могут возобладать над разумом, и неизвестно, чего от него ждать.

Меня стали сторониться. Двери закрывались перед носом. Едва я появлялся, разговоры замолкали. Наконец мне нашли работу – думаю, с целью побороть мою излишнюю сентиментальность. Мне поручили вести протокол исполнения наказаний и подсчитывать, не занизил или не превысил ли профос[11] количество ударов кнутом.

– Арифметику, конечно, не назовешь сильной стороной господина Тре Русур, но, думаю, палочки на бумаге… с этим-то вы наверняка справитесь.

Не особенно понимая, что меня ждет, я взял бумагу и письменные принадлежности и отправился в форт на холме с северной стороны залива. Немного задержался, и меня уже с нетерпением ждали. На площадке стояли пушки, обращенные к входу в Каренаген, – как я уже писал, на случай пиратского нападения. Вид на залив отсюда, с высоты, был головокружительно красив. Даже Густавия на расстоянии казалась довольно привлекательной. Рядом с пушками стояла небольшая группа людей и несколько солдат гарнизона в выцветших под тропическим солнцем мундирах.

Распорядитель достал карманные часы, покачал головой и бросил на меня многозначительный взгляд – нельзя было более демонстративно выразить недовольство моим опозданием. Я ожидал выговора, но ему было не до меня. Два солдата вели чернокожую женщину. Я употребил неверное слово – «вели». Они не вели ее, а волокли, она бессильно повисла у них на руках. Грязные тряпки едва прикрывают тело, истощена так, что ребра можно пересчитать. И… о Боже! Она беременна! Мало того – судя по размеру живота, может родить со дня на день.

По земле змеилась связка кожаных ремней, привязанных к колесу пушечного лафета, а примерно в восьми локтях от пушки в землю были вкопаны два столба, с которых свисали такие же ремни. Солдаты подтащили женщину к этому импровизированному эшафоту. К ним подошел хорошо одетый белый человек и начал что-то горячо объяснять на таком гортанном французском, что я почти ничего не понял. Сообразил только, что хозяин рабыни просит о снисхождении и ссылается на ее состояние. Разговор закончился тем, что распорядитель сделал знак двоим солдатам, объяснил им что-то, и те начали копать яму в песке на полпути между пушкой и столбами. Хозяин заметил мою растерянность, подошел ко мне и представился:

– Дюра.

На своем неокрепшем французском я попросил объяснить, что это за яма. Он рассмеялся и одобрительно хлопнул меня по плечу – видно, молодость моя и наивность привели его в хорошее настроение.

– Вам, как я вижу, все здесь в новинку. Попробую объяснить. Рабы очень отличаются по стоимости. Самые дешевые – с берегов Гвинеи. Не понимают язык. Вообще ничего не понимают, их приходится учить, как говорят, с нуля. К тому же как только начинают вспоминать прежнюю жизнь, становятся вообще ни к чему не пригодны. А рабы-креолы намного дороже. Они родились здесь, они всосали рабство с молоком матери. Послушные, крепкие, знающие… – Он даже зажмурил глаза от удовольствия – видно, представил креольского раба.

Я пожал плечами – все эти сведения, может, и важны, но не имеют никакого отношения к моему вопросу.

– Неужели не понимаете? В ее животе двадцать моит чистой прибыли! Этот ребенок стоит вдвое дороже привозного раба, и я вовсе не хочу, чтобы он пострадал.

– А яма-то зачем?

– Господи, для пуза же! Для ее пуза! Неужто не сообразил?

Тем временем стражники заставили женщину встать на колени, сорвали с нее одежду, если можно так назвать грязные тряпки, и уложили на землю, втиснув казавшийся теперь особенно огромным живот в вырытую яму. Руки скрутили ремнем и закрепили к колесу лафета. Ноги широко развели, и привязали к столбам. Тело бедняги растянули так, что она едва не висела над землей. Женщина тихо, почти неслышно, плакала.

– Рабыня Антуанетта трижды продавала товары на улице после наступления темноты, зная про запрещение. Тридцать кнутов.

Профос был тоже чернокожий. Он стянул через голову рубаху и завязал ее рукавами на поясе. Кнут из плетеной кожи, семь локтей, не меньше.

Мы отошли на безопасное расстояние, и он приступил к экзекуции. Между каменными стенам форта заметалось эхо, как от пистолетных выстрелов. За каждым следовал истошный крик истязуемой, а на спине и ягодицах вспухали сочащиеся кровью багровые полосы. Я с ужасом заметил – у нее отошли воды. Мутная жидкость, булькая, стекала в вырытую для живота яму.

Никогда не думал, как это много – тридцать ударов бича. И как долго! Я покосился на толпу и не выдержал.

– Тридцать! – выкрикнул я после девятнадцатого удара, и сам удивился, насколько жалко прозвучал мой возглас на фоне беспощадного свиста бича.

Мышиный писк.

Никто не возразил.

Тело истязуемой время от времени сотрясали судороги, очевидно непроизвольные – она была без сознания.

Двое рабов подняли сестру по несчастью, кое-как завернули в ее тряпье, положили на носили и унесли.

Дюра последовал за ними. На прощанье он наградил меня таким взглядом, что я поежился. Ни следа прежнего добродушия.

Мало что соображая, я вернулся в Густавию. Только сейчас я окончательно сообразил: работорговля на острове – дело совершенно обыденное. На берегу выстроен большой сарай. Торги назначаются, как я узнал, через день, но лучший товар приберегают к пятнице. В гавани по пятницам не протолкнуться, парус на парусе – покупатели в Каренаген собираются чуть не со всех близлежащих островов, а корабли с живым товаром приходят каждый день. У причала и в трактире у Дэвиса чего только не наслушаешься…

Как-то я зашел поужинать. За соседним столиком вдрызг пьяный капитан рассказывал о постигшем его несчастье, да так громко, что мне было слышно каждое слово. Оказывается, он привез домой в Амстердам груз сахара, удачно продал, накупил разной ерунды, которая в такой цене у туземцев, и направился в Гвинею. Там выменял все эти побрякушки на рабов, причем столько, что, как он выразился, «на шхуне обшивка потрескалась». На обратном пути все шло хорошо, но в Атлантике их застал полный и затяжной штиль. Недели шли за неделями, провиант кончался, а главное – запасы воды. И что было делать? Первую партию живого товара вывели на палубу и стали подталкивать к борту – благо все они были скованы одной цепью. Под тяжестью тел и цепей корабль накренился, и никаких усилий не потребовалось – рабы сами скользили и падали в море.

– Как тысяченожка. – Капитан коротко и горько засмеялся.

Когда последних, избитых в кровь, проволокли по палубе и столкнули в море, стая акул уже кружила вокруг корабля, празднуя неожиданный подарок судьбы.

– Вот и все. – Капитан сплюнул на пол. – Остались только бурые пятна на палубе… черта с два отскоблишь. Каждый день гляжу на них и чуть не плачу. Все мое состояние, год труда – псу под хвост. Начинай все сначала.

В тот же вечер за мной прислали слугу – немедленно явитесь к губернатору.

Физиономия у Багге была такая красная, будто его вот-вот хватит удар.

– Франсуа Дюра доложил мне о вашем поведении, – сказал он с плохо сдерживаемой яростью. – Вы что, полагаете, он не считал? Назначено было тридцать, а вы остановили порку на двадцатом. И я хочу вас спросить, Эрик Тре Русур: вы настолько идиот, что не умеете считать, или намеренно прервали экзекуцию?

– Намеренно. Считать я умею.

Я уставился в пол. Мне было почему-то трудно смотреть на его багровую физиономию.

Он шарахнул по столу кулаком так, что чернильница подпрыгнула и едва не перевернулась.

– Слушай меня внимательно, Эрик. – Он поборол приступ ярости и перешел на «ты». – Главное – дисциплина. Суровая и неотвратимая дисциплина. На Эспаньоле[12] уже подняли восстание. Выкупленных рабов там, может, и не так много, но хватило, чтобы заварить кашу среди невыкупленных. Большую часть острова власти не контролируют, и мы просто-напросто не знаем, что там делается. А на Бартелеми? Рабов тут больше, чем нас. Намного больше. И упаси Бог дать им повод усомниться в нашем превосходстве! Думаешь, ты оказал ей услугу, и она тебе благодарна? Как бы не так! Если тебя оставить с ней вдвоем, будь уверен: никаких причин и следствий. Они это не понимают. Нож, молоток, кирка – и тебе конец. Нет, Тре Русур, только страх перед кнутом удерживает их от бунта. Другой язык они не понимают – только свист бича. Завтра же твоя подопечная получит причитающиеся ей десять кнутов. И будь уверен, если профос и ошибется, то не в меньшую сторону.

Он встал и прошелся по кабинету.

– Но считать будешь не ты, Эрик. Ты злоупотребил моим доверием. Должен признаться – не так-то просто найти тебе занятие на нашем острове. Пока будешь ходить за своим кузеном, как нитка за иголкой, и делать все, что он тебе скажет. Завтра же отправитесь с поручением в глубинные районы. Там-то, думаю, даже от тебя не стоит ждать неприятностей. Но если все же что-то натворишь, последствия будут куда более серьезные. Куда более серьезные…

Что-то изменилось в его голосе, и угроза прозвучала не особенно убедительно. Он снова сел за стол и щелчком отправил в мою сторону пухлый конверт.

– Ты совершил преступление, Эрик, а за преступлением, как ты знаешь, следует наказание. Надо бы заковать тебя в кандалы, а еще лучше – попотчевать теми десятью кнутами, которые ты недосчитал. Но я пока воздержусь… и знаешь, почему? Сегодня пришел пакетбот из Гётеборга… письмо от твоего отца. Письмо тебе, но мне он написал тоже, так что и я знаю. Хочу быть первым с соболезнованиями. С твоим братом случилось несчастье. Неудачно упал с лошади… одним словом, твой брат погиб.

Ночи на Бартелеми полны странными звуками. В городе трещат пылающие факелы, из кабаков, которые, похоже, в каждом подвале, доносится шум ссор и драк. Неумолчно стрекочут неведомые насекомые – выматывающий душу, бессмысленный и зловещий пульс душной тропической ночи. Рабам запрещено покидать свои жилища после наступления темноты, но, кажется, они не особенно соблюдают этот запрет. Кто разглядит их в ночном мраке, к тому же они избегают улиц, где патрулирует ночная стража. Но и те, что остаются в своих жалких бараках, не спят. Они поют. Поют дикие, печальные песни. Ритм волнующ и прекрасен до дрожи, но лад непривычен, а слов не понимает даже Фальберг. Наверное, вспоминают родину, которую им никогда не суждено увидеть. А мне? Суждено ли мне увидеть родину? Брат… старший брат погиб. Я стараюсь горевать, но получается плохо. Мы никогда не были близки. Пытаюсь представить его лицо, но перед глазами то и дело возникает Линнея Шарлотта, и тоска становится настолько невыносимой, что из груди невольно вырывается глухой стон.