Читать книгу Секрет моей матери - Никола Скотт - Страница 3

Глава первая

Оглавление

Странная штука смерть. Не то чтобы забавно странная, как вы понимаете, да и вообще не забавная, но удивительная – это да. Ей следовало бы возвещать о своем приходе громким стуком, предвестником неотвратимости; вместо этого она подкрадывается, словно вор, поджидая, когда же наша нога ступит на ложный путь или непослушная клетка нашего тела внезапно решит начать разрушительное размножение. Смерть наблюдает, выжидая благоприятный момент, чтобы нанести удар, и когда это происходит, меняется абсолютно все.

Принимая во внимание панический страх смерти, я почти ничего не помню о том дне, когда мою мать сбил грузовик. В моей памяти остались маленькие разрозненные фрагменты, например, абсурдное количество стекла на Говер-стрит и выражение на худощавом лице отца, когда мы ждали такси, которое должно было отвезти нас в морг. Помню, как моя сестра Венетия спорила с полисменом, по всей видимости, допустившим ошибку. Неужели люди перестали выполнять свою работу как следует?

Единственное, что я отчетливо запомнила, – это момент, когда мне сообщили о трагедии. Я стояла перед холодильником на маслобойне, держа в руках шестьдесят пять яиц для безе. Слезы, которые я могла бы пролить, исчезли; мои глаза необъяснимым образом оставались сухими. Так продолжалось несколько недель, наполненных отчетами коронера, любимыми мамиными розами сорта «Графиня», лежащими на ее гробе, визитами к отцу, чтобы проверить, встал ли он утром в большом и навсегда опустевшем доме на Роуз-Хилл-роуд. Все это время я не плакала.

Дело в том, то некоторые люди почти не плачут, поэтому сами по себе слезы – это, пожалуй, неверное средство измерения чьей бы то ни было способности горевать, однако я никогда не принадлежала к числу таких людей. Напротив, я очень часто плакала; это было то немногое, в чем я преуспела. В детстве я рыдала с такой готовностью, что мама утверждала, будто мое тело полностью состоит из соленой воды. «Ты моя личная юдоль скорби», – говорила она. Я плакала, когда у меня выпадали молочные зубы, и из-за белого налета на миндалинах; я боялась, что кто-то притаился в моем шкафу, под кроватью или на дне бассейна. Я заботилась о бродячих кошках, подбирала птенцов, выпавших из гнезда, и целыми днями возилась с ними.

«Бога ради, Эдди, – говорила мама и, нетерпеливо вздрагивая, подсовывала мне салфетку, когда мои глаза расширялись и начинали подозрительно блестеть, а горло пыталось проглотить всхлипы, такие слабые и бесполезные, ведь нужно быть сильной, расправить плечи, справиться с ситуацией. – Соберись, милая. Посмотри на Венетию. Она на четыре года младше тебя, но никогда не плачет». Наверное, я была невыносимым ребенком: слишком часто заставляла маму морщиться, дергать щекой и сжимать губы так крепко, что они превращались в тонкие белые складочки, и поэтому, чувствуя приближение слез, я стала прятаться, обычно в туалете на первом этаже, где всегда было тепло и пахло лавандовым освежителем воздуха, принесенным миссис Бакстер. Многие годы спустя я купила собственную квартиру, и одним из ее немногочисленных преимуществ было отсутствие туалета на первом этаже.

И теперь, когда моя старая немезида, моя личная юдоль скорби наконец могла бы показать себя во всей красе, по странной прихоти судьбы я не могла разрыдаться. Все, на что я была способна, – это сдавленные всхлипы и конвульсивное сглатывание в попытках избавиться от странного кома в горле, который, казалось, застрял навсегда, словно маленький толстый тролль. Дело не в том, что я не сожалела о маминой смерти. Конечно, сожалела. Кто же в этом бренном мире не станет горевать о матери, когда она умрет? Но чем больше скорбела Венетия (как и положено золотому ребенку, худея и становясь похожей на тень), тем более сдержанной выглядела я. Это всерьез тревожило меня, пока я не поняла, что случилось именно то, чего хотела мама: я стала сильной и расправила плечи. Может быть, мои глаза оставались сухими потому, что в глубине моей души укоренилось сорок лет взращиваемое матерью хладнокровие? Может быть, маленькая девочка, которая жила во мне, радовалась тому, что в могиле ее мама наконец-то будет довольна?

* * *

Венетия, которая ожидала, что я проявлю должное почтение к покойной, была разочарована. Моя сестра была беременна и опасно капризна. Она медленно вплывала и выплывала из дома на Роуз-Хилл-роуд с гомеопатическими настойками, купленным в магазине куриным супом и кучей бесполезных советов. Я старалась держаться от нее подальше, в то время как она все время была на виду и постоянно советовалась с поддерживавшим ее психологом.

Наш отец притаился в боковом крыле дома. Недели через две после похорон он слег – просто перестал вставать с постели. На четвертый день дверь его спальни по-прежнему оставалась закрытой, и мы с братом Джасом отвезли отца в больницу, откуда он вышел через неделю – пугающе спокойный. Испытывая некоторое облегчение, мои брат и сестра вернулись к собственному горю, карьере и ожиданию пополнения в семействе, а я осталась с отцом. Его взгляд огорчал меня. Я не могла поверить, что это тот самый человек, который учил меня играть в шахматы, когда мне было десять лет, который, помогая мне с рефератом по истории, при помощи степлера, двух карандашей и точилки показывал, как высаживались союзники, и который всегда готов был взять в руки фонарик, чтобы внимательно изучить белый налет на моих миндалинах. Это не опухоль, Адель, я уверен. Это бактерии борются с твоим иммунитетом иоткрой рот пошире, чуть-чуть ширеда, думаю, твои антитела побеждают. Вот, возьми мятную конфету, может быть, она поможет.

И теперь, значительно чаще, чем прежде, мы с отцом вежливо рассказывали друг другу, как прошел день, пили чай и смотрели на постепенно увядающий сад моей матери. Шахматная доска, наверно, уже и забыла, когда ее извлекали на свет. Иногда я с трудом сдерживалась, чтобы не ущипнуть отца как можно сильнее, просто чтобы удостовериться, что он не умер и действительно продолжает вставать по утрам, ходить на работу и возвращаться домой, пить чай (чашки с холодными остатками этого напитка стояли по всему дому, до тех пор пока их не убирала миссис Бакстер, приходившая четыре раза в неделю по утрам). И все же я надеялась, что однажды он будет ждать меня, держа в руках две чашки чая, горячего, обжигающего горло, как любим мы оба, и его лицо морщится в улыбке. Эдди! А вот и ты. Как ты смотришь на то, чтобы сыграть в шахматы со стариком-отцом? И я продолжала приходить к нему после работы, пересекая Северный Лондон, сначала в удивительно яркие летние сумерки, затем осенними вечерами и наконец холодными зимними ночами, которые постепенно сменились красивой лондонской весной. И спустя двенадцать месяцев со дня смерти матери, когда деревья в Хэмпстедской пустоши шумели зеленой листвой, а тень от маленького супермаркета возле станции метро стала длиннее, я завернула за угол, направляясь к родительскому дому…


Задолго до того, как Венетия вознамерилась отметить ДЕНЬ МАМИНОЙ СМЕРТИ, я начала бояться его приближения. Однако на календаре, висевшем в кухне кондитерской, на дате 15 мая было большое красное пятно. Думаю, это был малиновый соус. Пятно словно увеличивалось всякий раз, когда я на него смотрела, отрывая взгляд от праздничного торта (испеченного в честь дня рождения миссис Сондерс и насчитывавшего семьдесят пять бледных розочек из помадки) и подавляя глотательные движения, поднимавшиеся по пищеводу, подобно медлительным пузырькам на поверхности пруда.

Венетии захотелось собрать всех родных и близких – Джаса и миссис Бакстер, дядю Фреда и кучу других живущих неподалеку родственников, дабы «утешиться в обществе друг друга» и «провести этот день в узком семейном кругу», что, если верить словам ее психолога, должно было стать важным шагом на пути к пятому этапу в «периоде горечи от утраты». С моей точки зрения, это предположение было чересчур оптимистичным, поскольку наш отец едва миновал стадию отрицания, и я, несмотря на то что обычно безропотно подчинялась ходу событий, особенно когда Венетия была уверена в результате, на сей раз попыталась возразить. Совсем не так я хотела провести этот день и была уверена, что отец тоже этого не хочет. Венетия отвергла мои возражения, заставив поменяться с ней ролями, заказала непристойно огромную коробку пирожных в кондитерской и проследила, чтобы я вышла вовремя и привезла их в дом на Роуз-Хилл-роуд.

И вот я на месте. Дверь, как обычно, тихо скрипнула, когда я вошла в переднюю. Я невольно задержала дыхание. Но внутри было тихо, в углу прихожей, как обычно, тикали дедушкины часы, и пахло так же, как всегда, – книгами и пылью, а еще лавандовым освежителем воздуха, принесенным миссис Бакстер, даже несмотря на то, что именно в этот день год назад умерла моя мама. Справа на старинной вешалке висели куртки, на каменные плиты пола стекала вода с нескольких зонтов – все говорило о том, что родственники собрались совсем недавно.

Я бесшумно прокралась через холл, поглядывая на свет, падавший сквозь стеклянную дверь кухни. До моего слуха донеслось приглушенное бормотание, затем смех, сменившийся осторожным кашлем. Это был дядя Фред, брат моего отца, живший в Кембридже вместе с тремя собаками и коллекцией ржавых автомобилей, которые он постоянно чинил. Я навострила уши, надеясь услышать низкий, чуть хрипловатый голос отца, однако его было не разобрать за негромким гулом общего разговора. В последнее время отец работал больше, чем обычно, и, похоже, изжога мучила его сильнее. Я надеялась, что вчера он, как и было запланировано, посетил доктора. Вот кто-то снова что-то пробормотал, наверное, Джас, который по просьбе Венетии пришел прямо из больницы.

Я представила, как все они расселись вокруг кухонного стола. Психолог Венетии посоветовал оставить мамино место незанятым – в знак уважения к ней. Я ненавидела этого психолога, бледного как мертвец человека по имени Хэмиш Макгри, ненавидела саму мысль о нарочно незанятом стуле, с изогнутыми подлокотниками, прямой спинкой и затейливым узором на подушке, которую мама подкладывала под чехол, чтобы уменьшить боль в спине. Я пыталась вспомнить, когда последний раз видела, как она сидит на этом стуле и смотрит в сад, повторяя в уме список нужных дел или с хмурым видом пробегая взглядом газетные заголовки, но у меня ничего не вышло. Лицо мамы оставалось расплывчатым, и мне удавалось увидеть лишь отдельные фрагменты: ее руки с длинными, слегка заостренными на концах пальцами, такими же как у меня, и пряди волос, падавшие на лоб, когда она наклонялась, чтобы подуть на кофе, который любила пить чуть теплым, с большим количеством молока. Так было весь год. Когда окружавшие меня люди вдруг заводили речь о забавных моментах, разговорах и вечерах, проведенных вместе с ней, я продолжала напряженно вспоминать ее лицо, то, как она красила губы по утрам, складочку возле ее рта, когда мама начинала терять терпение, ее плечи холодной ночью, когда она пыталась найти свой шарф. Мелкие осколки, словно капли дождя, барабанили по моей памяти, дожидаясь, когда я сложу их вместе, а моя способность помнить маму была там же, где и мои слезы, – в высохшем русле реки непрорвавшейся печали. Воспоминания пролетали, словно перекати-поле, ни за что не зацепляясь, обрывочные и лишь изредка приятные.

Снова послышался сдавленный смех, сменившийся острожным кашлем, и в этот миг я поняла, что ни в коем случае не спущусь по этим ступенькам, не подойду к этому пустому стулу и не воскрешу в памяти размытое мамино лицо. Со стуком уронив коробку с пирожными на столик в холле, я вдруг подхватила мокрую куртку и сумку и вбежала в дверь, расположенную справа. Я ударилась о стену и на долгий миг замерла. Я стояла, вдыхая прохладную темноту, прильнувшую к моим глазам после долгого всматривания в малиновое пятно на клеточке «15 мая». Тиканье дедушкиных часов здесь слышалось более отчетливо, потому что они стояли у стены. Этот звук, похожий на дыхание, действовал на меня успокаивающе, и я наконец открыла глаза, подавляя приступ страха. Венетия ужасно разозлится.


Мамин кабинет… Я не была здесь очень давно, с тех самых пор, как мы с Венетией искали в столе адресную книгу, чтобы сделать карточки с извещением о смерти. Мы восхищались буквально всем подряд. Время от времени миссис Бакстер предлагала нам устроить тут уборку, однако Венетия всякий раз решительно отметала эту идею, поэтому комната осталась такой же, как в то утро, когда моя мать в последний раз вышла отсюда, чтобы провести популярный семинар «Поиск творческой реализации женщин-писателей». Книги и папки были аккуратно разложены по полочкам. Стикеры, ручки, стоявшие в старой кружке, слишком красивой, чтобы ее выбросить, – все это словно ждало маму, которая держала карандаши остро заточенными, чтобы воспользоваться ими в любой момент. Здесь был ее телефон – старый, горчичного цвета, с диском, – бюро с выдвижной крышкой, прислоненное к стене, с ящиками и ящичками, с безделушками, которые мы дарили ей на Рождество и день рождения, потому что знали: она любит, когда все аккуратно разложено по местам.

Мама проводила тут каждый вечер, и мы видели в приоткрытую дверь, как она читает конспекты лекций, студенческие сочинения или, чаще всего, газеты. Она изучала их с почти религиозным рвением, каждый вечер, даже если мы без сна лежали в кровати с ветрянкой или допоздна бродили по городу. Иногда, глядя на то, как мама разложила газету, закрыв ею весь стол, я хотела, чтобы она посмотрела на меня, уделила мне хотя бы половину того сосредоточенного внимания, которое она отдавала маленьким объявлениям и некрологам, сообщениям о взломщиках, доставленных в полицейские участки Лидса. Но отношения у нас были сложные. В основном в этом была виновата я из-за своей чрезмерной чувствительности. Я боялась сесть за руль и сутулилась. Моя мама была не слишком эмоциональной, не была слабой. Она была похожа на твердый драгоценный камень, и как бы мы обе ни старались, моя мягкая, отчаянно пытавшаяся угодить ей сущность и ее блистательный характер могли лишь болезненно тереться друг о друга. Это было все равно что гладить кошку против шерсти, все равно что лить в творожистую гущу золотистый ванильный крем. Вот такие у нас с мамой были отношения.


Не знаю, сколько я простояла там, на пороге ее кабинета, вдыхая слабый аромат книг и уверенности, которую источала моя мать. В ожидании слез я пыталась вызвать хотя бы одно крохотное приятное воспоминание о ней, потому что именно сегодня я должна была вспомнить ее лицо.

Было ясно: что-то должно произойти, и так оно и вышло.

Зазвонил телефон.

Секрет моей матери

Подняться наверх