Читать книгу От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы - Николай Лейкин, Николай Александрович Лейкин - Страница 3

Пьяная идиллия

Ровно три месяца и два дня крепился купец Семен Семеныч Турков и капли не брал в рот хмельного, но 1 сентября, в день своего ангела Симеона Столпника, сделав у себя вечеринку, проиграл гостям в карты сорок три рубля, выругался и с горя проглотил рюмку водки. За первой рюмкой следовала вторая, за второй – третья и так далее. Результатом всего этого было то, что Семен Семеныч напился пьян, по уходе гостей, придя в спальную, сел на кровать, сбирался бить жену и хотел снять сапоги, но по причине сильно пьяного состояния, не могши сделать ни того ни другого, упал поперек кровати и в таком виде проспал до утра. Наутро, проснувшись, Семен Семеныч потребовал графин водки и запил вплотную, как выражались домашние. Первые три дня пьянство происходило по трактирам, но на четвертый день он свалился где-то с лестницы и расшиб себе лицо, вследствие чего засел дома, и пьянство продолжалось уже на квартире. Домашние Туркова были очень рады этому обстоятельству.

– Слава богу, что хоть рыло-то свое поганое он перешиб, – говорила супруга Семена Семеныча, Платонида Сергеевна. – По крайности, хоть дома через это самое сидит; а то что за радость по трактирам-то срамиться? Ведь кабы он смирный был, так пущай бы его… А ведь он норовит каждого человека обругать, а нет, так и пустит в него чем ни на есть!..

– Что говорить, что говорить! Хуже коня необъезженного… – вторила Платониде Сергеевне некая купеческая вдова Анна Спиридоновна, оставленная мужем без гроша и уже лет пятнадцать питающаяся от крох, падающих с трапезы богатого купечества.

– Ты сама посуди: ведь нынче страсть какие строгости пошли! – продолжала Платонида Сергеевна. – Не токмо что ежели избить человека, а чуть до лица маленько коснешься, так и то беда! Сейчас к мировому. Прошлый раз, вон, он на Крещеньев день запил, и всего-то его безобразия было только то, что какому-то чиновнику рюмку в лицо выплеснул, а чего стоило, чтоб потушить? Страсть!

– Так-то это так, милая вы моя, но все-таки бы вам полечить его… Нынче, говорят, лечат, и как рукой снимает…

– Лечили, два раза лечили, да никакого толку!.. Еще хуже… К Истомину его водила – и тот не помог. Только что вышел от него на улицу, увидал напротив погребок, – шасть туда да там и застрял. Уж чем-чем я его оттуда ни вызывала – не вышел!

– Домашними бы средствами, что ли… али подмешать к вину чего…

– Не поможет, Анна Спиридоновна… Я уж это доподлинно знаю… Чего хотите подмешивайте – еще пуще яриться будет. Буры подмешивали, и то не берет. У него уж препорция – два ведра… И пока этих двух ведер он не выпьет, ничего с ним не поделаете…

– Ай-ай-ай! – со вздохом прошептала вдова.

Платонида Сергеевна продолжала:

– Теперь, главное, его одного оставлять не нужно, а то ему в одиночестве сейчас мелькание начнется: либо жуки, либо мыши… Нужно вот за Христофором Романычем послать. Пусть его попьет с ним недельку. Чиновник тут у нас такой поблизости есть, – добавила она в пояснение, – из отставных, из прогорелых. Уж очень он для пьяного-то человека хорош: от безобразия удержать, укротить, позабавить – на все мастер. Он и пить будет, а ума никогда не пропьет. У него завсегда благоразумие в голове, потому вино это самое в него все равно что в прорву…

– Так пошлите, родная, а то что же Семену Семенычу одному томиться!

– Беспременно пошлю. Пусть у нас погостит недельку. Он не корыстен. Ему ежели красненькую прожертвовать, так с него и довольно… Я бы и сейчас послала, да он днем-то синиц на Волковом поле ловит.

Вечером кухарка Турковых была послана за Христофором Романычем. Христофор Романыч тотчас же явился и вступил в должность сиделки и собутыльника при Семене Семеныче.

– Уж измысли, голубчик, что-нибудь новенькое, позабавь его… – упрашивала чиновника Платонида Сергеевна.

– Ах, господи! Будьте покойны… Мы запойных-то как свои пять пальцев знаем! Неужто нам в первый раз? – говорил тот и измышлял забавы…

Забавы эти заключались в следующем: то Христофор Романыч ловил в кухне тараканов и, наклеив им на спину вырезанных из бумаги солдатиков, выбрасывал их за окошко, то рисовал на бумаге какую-то харю, надписывал над ней «дурак» и, запечатав в конверт с пятью печатями, выбрасывал также за окошко на улицу и тому подобное. Вся суть забавы заключалась в том, что около еле ползущих от бремени тараканов останавливался дивующийся народ, а конверт схватывал какой-нибудь прохожий, быстро его распечатывал и, сделав кислую мину, бросал от себя. Семен Семеныч в это время стоял, притаившись у окна, и хохотал. После каждой забавы следовала выпивка. Пили простую очищенную водку, но называли ее настойкой по имени того предмета, который был опущен в графин. В выборе предмета, то есть настоя, не стеснялись. В графин с водкой опускалась то ружейная пуля, то гвоздь, то медный грош, то пуговица от брюк, и тогда водка называлась «нулевкою», «гвоздевкою», «грошевкою» и т. п.

– А ну-ка, выпьем пуговичной-то, – говорил Христофор Романыч. – Пуговичная хороша: она желудок застегивает.

Посуду, из которой пилось, также разнообразили. То пили из крышки от самовара, то из помадной банки, то хлебали с ложки.

– А ну-ка, звезданем теперь из лампадки! – восклицал Христофор Романыч.

И Семену Семенычу было весело.

Так веселился он два дня, но на третий забавы эти надоели ему, и он опять загрустил.

– Господи, – говорил он, обливаясь пьяными слезами, – мы теперь здесь пьянствуем, а бедный мой старший молодец, Амфилох Степанов, сидит в лавке и, может, не пивши, не евши!

– Ну, ублаготворишь его после чем-нибудь! – утешал Христофор Романыч. – Неужели уж за хозяина какую ни на есть недельку и поработать трудно? Подари ему ужо свой старый сюртук – вот он и будет доволен… Стой! – воскликнул он. – Мы ужо вечером поднесем ему этот сюртук при грамоте, торжественно и в присутствии всех молодцов. Давай писать грамоту!

– Вали! – отвечал Семен Семеныч, отер слезы, встал с места и покачнулся. – Пиши уж, кстати, что я жертвую ему и плисовую жилетку с травками.

Забава была найдена; начали писать грамоту. Турков сидел около Христофора Романыча и следил за каждым движением его пера, хотя, в сущности, ничего не видел. Наконец Христофор Романыч кончил и прочел вслух:

– «Амфилох Степанов! Тяжкие труды твои на пользу нашу и лавки нашей во время запития нашего побуждают нас письменно благодарить тебя сею грамотою. Но, не довольствуясь одною благодарностью, движимые чувством признательности, жертвуем тебе черный сюртук с плеча нашего, а также и плисовую жилетку с травками, кои при сем препровождаем и повелеваем носить по праздникам. Семен Семенов Турков».

– Друг! – воскликнул Турков и от полноты чувств обнял Христофора Романыча.

Следовала выпивка. На сей раз пили из чайной чашки.

Вечером, когда молодцы пришли из лавки, их позвали в гостиную. Недоумевая зачем, они вошли и встали у стены.

– Господа сотрудники, – обратился к ним Христофор Романыч, – хозяин ваш призвал вас сюда затем, чтобы в присутствии вас выразить свою истинную признательность за труды старшему из вас, Амфилоху Степанову! Признательность сия изображена на бумаге и скреплена его собственною подписью с приложением лавочной печати. Амфилох Степанов, выходи!

Из шеренги молодцов выдвинулся Амфилох Степанов. Христофор Романыч начал читать грамоту. Около него со слезами на глазах стоял Турков. В руках его были сюртук и жилетка с травками. Когда чтение было кончено и бумага вручена Амфилоху Степанову, Турков окончательно зарыдал и упал ему в ноги.

– Прими, прими, голубчик! – шептал он.

Старший приказчик бросился подымать его.

– Много вам благодарны, Семен Семеныч, – говорил он, – но зачем же унижение? Унижение паче гордости.

– Не встану, пока не облечешься в дарованные тебе ризы! – кричал Турков и валялся по полу.

– Облекусь, встаньте только.

Амфилох Степанов сбросил с себя халат и надел жилет и сюртук. Турков поднялся с пола. В это время один из стоящих у стены молодцов, не могши удержаться от смеха, фыркнул. Туркову показалось это оскорбительным.

– Ты чего смеешься, свиное рыло? – закричал он и ринулся на молодца с кулаками.

Христофор Романыч схватил его поперек тела.

– Семен Семеныч, опомнись! При таком параде, можно сказать, торжестве и вдруг драться! – сказал он. – Ай-ай-ай! Где же это видано?

– Пусти, пусти! – рвался от него Турков. – Нешто он смеет над своим хозяином, над своим начальством смеяться? Какую он имеет праву?

– Стой, стой, голубчик! – удерживал его Христофор Романыч. – Мы лучше его миром… Это первая вина… Сделаем ему строгое внушение. Напишем первое предостережение. Хочешь, напишем?

Турков остановился.

– Какое предостережение? – спросил он.

– А вот, что газетам пишут. Принимая во внимание, что в поведении вашем заключается явное неуважение к хозяину, объявляем… ну, и так далее. Хочешь предостережение?

– Не хочу я предостережения! Вот ему предостережение! – Турков поднял кулак.

– Ну так вот что… Счастливая мысль! – воскликнул Христофор Романыч. – По крайности и позабавимся. Завтра вечером позовем мы опять всех молодцов и будем его судить судом с присяжными заседателями. Молодцы будут присяжные, ты прокурор, а я – защитник.

Турков осклабился:

– Важная штука! Только зачем же завтра? Валяй сейчас!

– А предварительное-то следствие? Я ему ужо предварительное следствие закачу. Да к тому же теперь и поздно. Ежели завтра присяжные найдут его виновным, то ты приговоришь его к тюремному заключению и лишишь права три дня пить за ужином водку. Тогда мы его возьмем и посадим часа на два в чулан под лестницу. Ну, так до завтра, а теперь выпьем. Да нужно и им поднести? – Христофор Романыч кивнул на молодцов.

– Валяй! Только из чего же пить будем? Нужно бы как-нибудь позабавнее. Из рюмки не пьется.

Христофор Романыч задумался.

– Вот из чего, – проговорил он, помолчав, – так как это будет круговая, то принесем сковороду, нальем на нее водки и будем пить со сковороды, передавая друг другу.

Принесли сковороду, и компания начала пить круговую со сковороды.

Задуманному на завтра Христофором Романычем суду не пришлось состояться. Ночью с Турковым сделалась белая горячка. Появились мыши, птицы, по комнате летали жуки, ползали раки, а на носу у Туркова целый сонм чертей начал плясать вприсядку.

– Уж это девятая горячка с ним, как я замужем, – рассказывала Платонида Сергеевна своей наперснице Анне Спиридоновне и плакала.

– Смотрите, матушка, что девятый вал, что девятая горячка – страх, как опасны!.. – отвечала та.

Но натура Туркова была крепка, и «девятая» не свалила его. Пять дней он прохворал, а на шестой стал приходить в себя; на седьмой отправился в баню, на восьмой отслужил на дому молебен, а после молебна, когда сели обедать и жена поставила перед ним графин водки, он оттолкнул его от себя и сказал:

– Убери эту мерзость! Что на глаза ставишь!